Blog

Опираясь на исследование жизни А.Д. Сахарова, историк физики и биограф Сахарова Геннадий Горелик предлагает новый взгляд на загадку рождения современной физики в век Галилея. Этот взгляд основан на творческой роли свободы. В публичной лекции, прочитанной в Сахаровском центре, Горелик противопоставил братство глубоко верующих и глубоко неверующих, основанное на их духовной свободе, "мелко верующим", признающим лишь то, что можно пощупать руками. Мы публикуем краткий пересказ этой лекции, а видеозапись целиком можно посмотреть здесь.

Начать я хотел бы с лекции Андрея Дмитриевича Сахарова, которую он прочитал в сентябре 1989 года, последнего года его жизни, на конгрессе французских физиков. Лекция называлась "Наука и свобода" — две самые дорогие для него идеи и самые дорогие миры, в которых он жил. В этой лекции он делает очень странное для многих предсказание.

"В XVIII веке, в период Возрождения, в XIX веке, казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданно, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания". [...] "Когда-то Кант говорил, что есть два чуда, звездное небо над нами и чувство нравственного императива внутри нас. Сейчас мы повторяем то же самое, но только звездное небо перестало быть тем статическим собранием светящихся точек, как это было во времена Канта. Теперь мы имеем грандиозную картину мироздания, не познанного нами до конца, но мы видим, что оно гораздо больше и сложнее, чем мы могли когда-то представить".

Здесь, конечно, у тех, кто не знаком с Сахаровым, возникнет вопрос, каким было его собственное отношение к религии, поэтому я приведу его краткое кредо, это отрывок из "Воспоминаний".

"Сейчас я не знаю, в глубине души, какова моя позиция на самом деле: я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви... В то же время я не могу себе представить Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной "теплоты", лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным".

Он не использует слово "Бог", и я предполагаю по всему тому, что знаю о нем, что просто он понимал: у большинства людей со словом "Бог" очень много тех ассоциаций, которых у него нет. Хотя, конечно, другого слова здесь просто-напросто не может быть.

Нам этого достаточно, чтобы отправиться в путешествие в историю. Когда мы говорим "наука", это очень общее слово. Наука как знание о свойствах природы не имеет ни даты рождения, ни места рождения, все это было вплетено в ткань культуры, в народный опыт во всех культурах. Однако если говорить о физике, то все, кто имеет какое-то о ней представление, прекрасно понимают: что-то очень важное произошло в XVII веке, во времена Галилея. Это важное состоит в том, что предыдущая физика, дошедшая до нас в виде, не нуждающемся в исправлении, — закон Архимеда, который отстоял от Галилея на две тысячи лет. То есть впечатление такое, что физика на две тысячи лет затаила дыхание и ничего не делала. Это очень странно. Еще более странно то, что происходило с развитием физики после ее рождения. Эту странность лучше всех сформулировал британский биохимик, который стал, пожалуй, самым знаменитым специалистом по истории китайской цивилизации и науки, Джозеф Нидэм. Вот его формулировка: "Почему современная наука с ее математизацией гипотез о природе и с ее ролью в создании передовой техники возникла лишь на Западе во времена Галилея? Почему она не развилась в китайской цивилизации или индийской, а только в Европе? Тем более что до XV века китайская цивилизация была намного эффективнее западной в применении знаний о природе к практическим нуждам человека?".

Эту загадку историки науки пытаются решить много десятилетий, но не могут. Она вызывает раздражение и желание объявить этот вопрос неправильным, как Винни-Пух говорил, что пчелы неправильные. Историки придрались к тому, что Нидэм здесь говорит как будто о единичном событии, об изобретении, начале науки. Но, конечно, фактически его больше всего удивляло то, что можно сформулировать в виде "расширенного вопроса Нидэма". Он состоит в том, что после изобретения науки, после того, как она была опубликована в книгах Галилея, Кеплера, Ньютона, наука очень легко распространялась по всей Европе. Из католической Италии в протестантскую Голландию, несмотря на все барьеры между христианскими конфессиями, затем в Англию и, наконец, в православную Россию, где, как только Петр I завез несколько десятков немецких ученых, моментально (в историческом масштабе) появились и свои, первым из которых был Ломоносов. Но за пределы этого мира, условно скажем, пока — "европейского" — она не выходила. Ни в исламскую Оттоманскую империю, которая была очень близко и была очень мощной, ни в Китай, хотя в Китай католические миссионеры привезли европейскую науку более чем на сто лет раньше, чем в Россию.

Первый вывод, который я хотел бы вам предложить и который можно применить в любых разговорах, что у России особый путь и что Россия не Европа. По распространению науки совершенно ясно, что Россия — это Европа. В Россию наука легко проникла, укоренилась, несмотря на ужасную отсталость по сравнению с тогдашней Европой. Прослойка, доля грамотных людей в России, конечно, была меньше, чем, скажем, в Европе, но если взять этих грамотных, читающих людей, то они читали в сущности те же книги.

Но в чем же сущность европейской цивилизации, которая внутри себя так легко позволяет идеям распространяться через религиозные барьеры? Как вы знаете, между православием и католичеством или католичеством и протестантизмом они были очень высоки, и войны были, и кровь лилась. А наука проникала и становилась международным делом.

Я бы предложил подсказку, которая состоит в том, что в рождавшейся тогда физике были четыре общепризнанные ключевые фигуры. Это Коперник, Кеплер, Галилей и Ньютон. И есть один факт, который во множестве биографий упоминается примерно в такой форме: "По иронии истории, Галилей был набожным католиком...". И далее говорят, что по той же самой иронии истории глубоко религиозными, совершенно несомненно, были и Коперник, и Кеплер, и Ньютон, все четверо. При этом у всех у них были разного рода неприятности с церковниками — у каждого со своими. При этом религия совершенно не мешала их общению друг с другом. Это значит, что обычное представление, обычные тривиальные слова о христианской цивилизации не очень подходят.

Если мне разрешат, я бы ввел новую конфессию, которую назвал бы "библейский теизм". В самой общей форме это свободное представление о Боге и о человеке, которое диктует Библия, без того, чтобы смотреть в какие-то инструкции, а просто через чтение Библии. Для всех этих четверых Библия была такой же реальностью и таким же источником истины, как и природа. И Галилей это выразил очень ясно, сказав, что и природа, и Писание исходят из одного и того же Бога: Библия — его диктовка, а природа — его деяния, "послушная исполнительница его воли", и поэтому ничего удивительного, что они согласуются.

Если мы посмотрим на эту подсказку всерьез, то можно получить некое решение загадки Нидэма. Оно состоит в том, что Библия стала широко доступной, конечно, только после изобретения книгопечатания.

Но остается совершенно непонятно, как связано чтение Библии с тем, что человек или общество становится более способным к науке. Я очень кратко, тезисно набросаю, о чем может идти речь. И поможет мне Эйнштейн, который в письме к своему другу, нефизику, обрисовал, что такое наука в его понимании.

"Э" на картинке — эмпирический уровень: наблюдения, или опыты. Затем, отталкиваясь от опытов, человек интуитивно, свободно изобретает "А" — аксиомы теории, или основные понятия. Это не вывод из опыта; Эйнштейн говорит, что понятия никогда нельзя логически вывести из опыта. Поэтому здесь всегда есть риск, нет никакой гарантии, что аксиомы изобретены правильно. Затем из аксиом, уже чисто логически, получаются утверждения ("У1", "У2", "У3"), соответствие которых эмпирике снова устанавливается не вполне логическим образом, здесь тоже участвует интуиция. И эти две стрелки — там, где используется слово "интуиция", — самые интересные. Потому что оказывается, что если человек верит, что у него есть "право на свободное изобретение", — это одно положение, и верит, что фундаментальные законы вообще есть, — второе положение. Он должен верить в их существование до того, как будет заниматься фундаментальной наукой. Об этом очень хорошо сказал сам Эйнштейн, когда говорил о Кеплере: "Кеплер жил в эпоху, когда власть закона в природе отнюдь не была общепризнанной. А его вера в единообразный закон была столь велика, что дала ему сил на десять лет терпеливого труда эмпирически исследовать движение планет и его математические законы".

Вера и знание — это обычная связь и обычное противопоставление, о котором говорил Андрей Дмитриевич. Но фактически противопоставления нет, потому что знание — итог науки, логически действующий и проверенный в эксперименте. А вера — это начало процесса познания и та энергия, которая движет или поддерживает человека науки в поиске. Чтобы десять лет искать законы, надо иметь очень твердую веру в то, что ты их найдешь. Давайте лучше языком Галилея:

"И Писание, и природа исходят от Бога. Писание продиктовано им, а природа — верная исполнительница его велений. Писание, убеждая в истинах, необходимых для спасения, языком, доступным даже людям необразованным, нередко говорит иносказательно, а прямое значение слов было бы богохульством, когда, например, говорится о руках и глазах Бога, о его гневе и сожалении, о его забывчивости и незнании будущего. Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, доступны ли человеческому восприятию ее скрытые причины и способы действия. Бог наделил нас органами чувств, языком и разумом, чтобы с их помощью мы сами могли познавать устройство природы. Поэтому, когда мы узнаем нечто о природных явлениях, опираясь на опыт своих чувств и надежные доказательства, это знание не следует подвергать сомнению на основе фраз из Писания, которые кажутся имеющими иной смысл. Особенно это относится к явлениям, о которых там лишь несколько слов. Ведь в Писании не упомянуты даже все планеты".

Здесь мы видим слова "законы, установленные для природы Богом". Совершенно тривиальное сейчас выражение "законы природы", или "законы физики", не всегда существовало. Первым эту связь двух типов веры — вера в Бога и вера в законы — обнаружил один марксистский историк, Эдгар Цильсель, разумеется, атеист, который поставил очень простую задачу: выяснить, как возникло выражение "законы природы". И выяснил, что возникло оно только в XVII веке. В своих научных трудах Галилей его никогда не употреблял — он пользовался словами "пропорция", "правило", "принцип", но слово "закон" во времена Галилея имело только юридический смысл. И тем не менее в выражении "законы, установленные Богом для природы" к концу XVII века эта "установка" исчезла, они стали просто "законами природы". Верующие могли по-прежнему понимать, что эти законы установлены Богом, неверующие могли просто понимать, что законы — это то, что, в частности, открыл Галилей. И как раз Галилей изобрел метод поиска истины, описанный Эйнштейном.

Потому что первое изобретенное им понятие, которое сегодня тоже кажется совершенно тривиальным, но не было таковым тогда, — это понятие пустоты. В то время понятие пустоты считалось надежно отвергнутым. Аристотель претендовал на то, что он доказал, чисто логически, что такое понятие не имеет права на существование. Логика была примерно такой: пустота — это ничто, а ничто не заслуживает никакого серьезного к нему отношения. Галилей на основании своих опытов отверг авторитет Аристотеля и доверился авторитету опытов, доверился своему праву на свободное изобретение понятий, и он догадался, что формулировать закон надо в пустоте. Первый закон физики — это закон свободного падения, гласящий, что любое тело в пустоте падает совершенно одинаково, и пушинка, и гирька.

Следующий шаг сделал Ньютон, изобретя понятие всемирного тяготения, которого тоже никто не видит и в которое никто не верит, разве что под влиянием авторитета. Причем он очень сомневался, для него это было нечто, имеющее ненаучный оттенок всяких астрологических соображений: невидимое — и действует. Но он был вынужден нехотя его признать, потому что не смог найти другого объяснения, хотя поначалу искал, и зафиксировал, что есть такое всемирное тяготение, и тем самым сказал новое слово в науке. Такого рода изобретения были главными моментами, когда прирастало физическое знание. Следующее понятие появилось аж через 150 лет, когда Максвелл ввел, а точнее развил идею Фарадея об электромагнитном поле. Потом чаще: Планк — квант, Эйнштейн — пространство-время, и так далее.

Метод современной науки опирается на веру человека в то, что в природе есть фундаментальные законы, и что человек может их познать, и при этом он свободен придумывать любые понятия, если только они ему помогут. Я приведу свидетельство о том, что это отнюдь не самоочевидно. Вот что пишет католический миссионер, работавший в Китае, в своем отчете в 1737 году: "Мы объясняем китайцам, что Бог, создавший Вселенную из ничего, управляет ей всеобщими законами, достойными его бесконечной мудрости, и что все творения подчиняются этим законам с изумительной регулярностью. Китайцы отвечают, что эти высокопарные слова не несут им никакого содержания. Законом они называют порядок, установленный законодателем, который имеет власть приписывать законы тем, кто способен их исполнять, а значит, способен их знать и понимать. Считать же, что Бог установил всеобщие законы, означает, что животные, растения и вообще все тела имеют знание об этих законах и, следовательно, наделены пониманием, что, как говорят китайцы, абсурдно". Это — здравый смысл. И оказывается, что этот здравый смысл мешает заниматься современной наукой, и помешал китайской цивилизации на 300 лет подключиться к европейским изобретениям.

Еще одна маленькая деталь. Хотя физика была изобретена в католической Италии, к началу ХХ века — историки подсчитали — вклад в науку протестантских ученых оказался гораздо больше. Это можно связать с тем, что в протестантской традиции самостоятельное чтение, изучение Библии — совершенно необходимая вещь. А в католической традиции оно скорее осуждалось, потому что без присмотра священника ты можешь понять не так, можешь впасть в ересь. В православной традиции было то же самое. Священнослужитель, который сделал русский перевод Библии делом своей жизни, Митрополит Московский Филарет, в конце концов добился его появления на свет... на сколько же лет позже? Конец XIX века, а Лютеровский перевод — первый полный перевод Библии на современный живой язык — это 1520-й. Триста лет.

Когда мы вспоминаем знаменитую фразу Лескова о том, что Русь была крещена, но не была просвещена, как он говорил с горечью, мы думаем: что же такое просвещение? Это просто умение читать, или что-то большее? Здесь приходит в голову, что самым мощным средством просвещения, по крайней мере в то время, был текст Библии. Причем этот текст очень лаконичен, поэтому он ставит массу вопросов, если человек разрешает себе свободно читать и свободно размышлять. И получается, что европейская цивилизация, то есть та территория, где наука легко распространяется, — это цивилизация, где Библия является единственным массовым общим элементом. Потому что, скажем, мощнейшая античная, греческая традиция — философия и прочее — касается очень узкого слоя высокообразованных людей. А Библия объединяет всех, Финляндию и Италию, Россию и Англию: там и там Библия играла огромную роль в культуре, она растворена во фразеологизмах, в понятиях, в образах, в картинах, в музыке. И это библейское наследие в равной степени принадлежит и верующим, и неверующим.

Более того, человек неверующий, или атеист в современном понимании, — фактически плод библейской цивилизации. Высокая миссия человека задана в Библии и, собственно, опирается на авторитет Бога. Он создал человека как венец творения, и поэтому тот имеет право на свободу, которая, в частности, включает в себя честность признать, что ты не видишь оснований для веры в Бога.

Из недавнего опроса общественного мнения я узнал, что в России примерно ¾ людей считают себя православными. В том же опросе есть такая цифра: примерно 70% никогда не читали Библию. У меня не хватает фантазии представить себе христианина, который не хотел бы узнать, что же говорил Христос. Из этих цифр вытекает, что более половины тех, кто считает себе православными... Ну, может, они и православные в том смысле, что знают, когда надо красить яйца, но их, наверное, можно было бы назвать православными язычниками. А другие — православные христиане — знают, что нет ни эллина, ни иудея, что надо возлюбить ближнего своего и многое другое, что написано в Библии.

Елена Георгиевна Боннэр была полной атеисткой. Для нее даже было некоторым сюрпризом, когда я показал ей то место из "Воспоминаний", где Андрей Дмитриевич выражает свое краткое кредо. Ее реакция была очень красноречивой, когда она сказала: "Какая же я дура была! Я же сама это печатала, почему я его не расспросила, что он имеет в виду?". Это говорит о том, что можно быть совершеннейшими единомышленниками во всех важных общественных, личных, моральных вопросах и, значит, принадлежать к одной культурной традиции, но при этом различаться в понятии Бога внутри.

Когда Виталий Лазаревич Гинзбург лежал в больнице, к нему по его инициативе пришли два православных священника, которые его очень любили. И состоялся разговор, в котором Гинзбург задавал прямые вопросы, например, "Неужели вы верите в рай? В ад? Считаете, что в Евангелии каждое слово истинно?", — и на это один из священников отвечал: "Ну давайте сначала разберемся, что такое истина", и пошел разговор. А второй священник в некоторый момент воспроизвел ту самую цитату из Лескова, и они были совершенно единодушны в оценке всех общественных процессов, и по поводу преподавания православия в школе, и всего прочего. Когда они расстались, Гинзбург заметил: "Они очень хорошие. Но таких же ничтожное меньшинство!". Но это же не так важно, хотя правда, таких немного. Тем не менее они есть.

И это означает, что водораздел проходит не между верующими и неверующими, а между глубоко верующими и мелко верующими. А глубоко верующих и глубоко неверующих объединяет духовная свобода, ощущение своего права честно выразить то, что находится у них в глубине души, самим отвечать на вопросы, которые они сами себе задают, и не бояться о своих ответах говорить.

Видеозапись на gogol.tv