Свобода пришла в Польшу раньше, чем в Россию. Пришла другой походкой, в другом облике, с другими песнями. В России и Польше вообще все всегда по-разному – тем, по большому счету, поляки и русские друг другу и интересны. И вот журналист и бард Нателла Болтянская и доктор политологии, директор Польского культурного центра в Москве Марек Радзивон обсуждают сходства и различия культуры и политической практики инакомыслия в двух странах во второй половине ХХ века, рассказывают свои истории и удивляются рассказам друг друга.
Советские инакомыслящие наблюдали победу польской «Солидарности» издалека, с завистью и с некоторой печалью, потому что ясно было – у нас так не получится. Впрочем, спустя несколько лет получилось и у нас, но совсем по-другому. И то, какие разные общественные и политические системы сформировались к сегодняшнему дню в Польше и в России, – следствие тех исходных различий.
В Польше тоталитаризм никогда не пускал корней столь глубоких, как в СССР, рассказывает Радзивон. Были и моменты массовых выступлений интеллигенции против сталинизма, были и десятилетия внешней политической стабильности, но под покровом социалистического строя даже не теплилась, а уверенно существовала параллельная жизнь, из которой в конце концов и вышли люди, покончившие с социализмом. «Церковь была островом свободы не только для верующих, но и для либерально-интеллигентской среды. Адам Михник и те, кто был старше него, не ходили в костел, но находили в церкви очень большую поддержку», – объясняет Марек Радзивон. Польский костел не разложился под воздействием внедрявшихся в него спецслужб: еще в начале 1950-х так называемых ксендзов-патриотов, а проще сказать – сексотов, подвергли «мягкой, тихой внутренней люстрации» и полностью отрезали им путь к карьерному росту. С таким костелом государство ничего не могло поделать, коль скоро оно не было готово его физически уничтожить. А уничтожить было нельзя – это неминуемо вызвало бы неукротимый гнев другой общественной силы, бытие которой резко отличало Польшу от Советского Союза даже в годы их наибольшего политического сближения. Речь о крестьянстве, не согнанном в колхозы, сохранившем небольшие частные хозяйства, а с ними – и чувство собственного достоинства и независимости. И это тоже был «остров свободы».
Польская свобода в изображении Марека Радзивона складывается в целый архипелаг. Пока он невелик, на поверхности моря виднеются одни верхушки гор, но придет время, и горы проявят свою вулканическую природу, начнут, извергаясь, расти и так создадут новую землю – новую Польшу.
Третий из этих островов – университетская среда. Не то размытое понятие «интеллигенция», к которому мы привыкли в России, а именно университетская корпорация, по-средневековому (да просто по-европейски) объединяющая преподавателей и студентов. Несовместимость этой корпорации с тоталитаризмом хорошо понимали нацисты, обрушившие на польских ученых и преподавателей всю мощь своего террора. Старые польские университеты, прежде всего Варшавский, стали центрами сопротивления тоталитаризму и в его советском, послевоенном варианте.
Рассказ о быте этой среды заставляет нас, имеющих совершенно другой опыт, удивляться. Профессор и даже декан факультета мог занимать эту должность, не вступая в партию. Можно было поддерживать достойное существование семьи, не попадая в зависимость от спецраспределителя. И даже в тюрьмах польские инакомыслящие не подвергались такому жестокому прессингу, какой приходилось претерпевать инакомыслящим в СССР, и имели возможность сохранить достоинство.
Логичный вопрос Нателлы Болтянской: «Что польские диссиденты знали о своих советских коллегах? Что у них было общего?» Неожиданный ответ Марека Радзивона: «Почти ничего. Между польской и советской диссидентской средой была разница, – поясняет он. – Советские диссиденты – это нравственный выбор, польские – политический».
Польские диссиденты боролись за власть в своей стране, не считая это дискредитацией идеалов или компромиссом. Практическая политическая направленность борьбы свела их с рабочим движением. Так родился феномен «Солидарности».
Из СССР все это казалось странным. Директор московской школы начала 1980-х годов, рассказывает Нателла Болтянская, подавляя бунт старшеклассниц, восставших против запрета на ношение нейлоновых колгот, кричал на девчонок: «Вы что, польский балаган тут будете устраивать?!»
Пожилой, опытный советский директор был прав, ибо смотрел в корень. Любой порыв к свободе, любой бунт против бессмысленных, ханжеских, ретроградных, косных запретов, любая манифестация собственной «взрослости» (в особенности в исполнении целых социальных слоев или даже народов), любой отказ от навязчивой регламентации и любое требование доверия к себе – сродни «польскому балагану».
Вот только то, что для поляков тогда было настоящей борьбой за взаправдашнюю свободу и демократическое устройство страны, из недр умирающего брежневского режима виделось каким-то театром, фарсом, балаганом. Директор московской школы не мог поверить в то, что поляки это всерьез.
Пресловутая коллаборантность советской интеллигенции высвечивается этим чужим опытом с неожиданной стороны. Мы разные. Различный исторический опыт как будто диктует нам разность дальнейших путей, но значит ли это, что безнадежно различны наши цели?