Блог

Валерий Ефимович Ронкин
(1936 - 31.05. 2010)
  В ночь на 31 мая 2010 года после тяжелой и продолжительной болезни умер известный диссидент, политзаключенный советской эпохи Валерий Ефимович Ронкин.

Коллектив Музея и общественного центра имени Андрея Сахарова выражает свои глубокие соболезнования родным и близким Валерия Ефимовича.

---

Валерий Ефимович Ронкин — автор книги воспоминаний «На смену декабрям приходят январи...» (М.: Звенья, 2003) и десятков статей, публицист. Член петербургского общества «Мемориал».

Валерий Ефимович родился в 1936 году. В 1954 году окончил Ленинградский технологический институт им. Ленсовета. За написание книги-программы «От диктатуре бюрократии — к диктатуре пролетариата» (в соавторстве с Сергеем Дмитриевичем Хахаевым), издание неподцензурного журнала «Колокол», распространение листовок группа в составе 9 человек (В. Е. Ронкин, С. Д. Хахаев, В. Н. Гаенко, В. В. Иофе, В. М. Смолкин, С. Н. Мошков, Б. М. Зеликсон, В. И. Чикатуева, Л. В. Климанова) была арестована 12 июня 1965 года. Они получили сроки по статьям 70 (Антисоветская агитация и пропаганда) и 72 (Организационная деятельность, направленная к совершению особо опасных государственных преступлений, а равно участие в антисоветской организации) УК РСФСР (1960 года).

Ронкин и Хахаев получили по 7 лет лишения свободы и 3 года ссылки. Поскольку проживание в Ленинграде им было запрещено, после возвращения они поселились в городе Луге. В 1981 году в журнале «Поиски» была опубликована их статья «Прошлое и будущее социализма».

Во время Перестройки Валерий Ронкин начал печататься, иногда в соавторстве с Хахаевым в легальной советской, а потом и российской прессе. Однако многое из написанного приходилось писать для узкого круга своих знакомых.

Санкт-Петербургский НИЦ «Мемориал» на своем сайте Cogita!ru пишет: «Светлая память Валерию Ефимовичу! Ирине Тимофеевне, его жене и неизменной спутнице, наша поддержка и участие. Его дочери Марине и сыну Володе, его внукам — наши соболезнования. Его друзьям и подельникам, соратникам, „колокольчикам“ — держитесь! Мы с вами!»

Кира Румянцева и Татьяна Гаенко

Валерий Ронкин — человек во всех отношениях незаурядный. Ему присуща какая-то необыкновенная живость ума, «детскость» в самом лучшем смысле этого слова — радостная открытость к новому, неистребимая готовность «поиграть» со всем, что встретится на жизненном пути — наверное, именно поэтому мы, младшее поколение, всегда отличали Валеру (как мы его звали, не чинясь), всегда «липли» к нему, когда он появлялся в пределах досягаемости — а потом и сами ездили к нему в гости в Лугу, проводя там иной раз по нескольку дней в круглосуточных разговорах «за жизнь», как бывает в хорошей хиппанской коммуне.

Особенность состояла в том, что радушный хозяин отнюдь не был «освобождённым философом» — он работал технологом на абразивном заводе, и после волнующих бесед, заканчивавшихся глубоко заполночь, он иной раз едва-едва успевал прилечь перед своим обычным «пролетарским» подъёмом. Нам, конечно, всегда бывало по этому поводу немного стыдно — мы-то могли выспаться хоть чуть-чуть, пребывая в фазе или студенческих каникул, или просто бессовестного «проматывания» учёбы — однако пересилить себя и не задавать Валере новых и новых вопросов, не высказывать новых и новых идей мы были просто не в состоянии.

Характерно, что многие их этих разговоров были отнюдь не идилличны — наши отношения с родителями в ту пору переживали серьёзный кризис, и на Валере, как на их близком друге и «естественном стороннике», лежала особая ответственность — поэтому тем более важно, что именно с ним мы всегда могли говорить открыто и свободно, делиться наболевшим, вербализовать всевозможные щекотливые вопросы и т.д. и т.п.

Эта «школа отношений со взрослыми» сыграла для нас огромную роль не только в практическом аспекте, но и «по жизни вообще»: мы в полной мере уяснили для себя, что не существует никаких неразрешимых проблем, никаких безнадёжных конфликтов — важно лишь, чтобы участники конфликта на самом деле, неформально, приложили бы к его разрешению хотя бы минимум доброй воли.

Прежде всего — к тому, чтобы понять (и принять) элементарную истину: другой человек — не таков, как ты, и вовсе не должен и не обязан быть таковым. Благо — не в том, чтобы быть одинаковыми, а в том, чтобы принимать друг друга разными.

Перу Валерия Ронкина принадлежит немало работ на самые разные темы — его интересы простираются от вопросов жизни общества до литературоведения и мифологии — и можно не соглашаться с теми или иными концепциями, которые автор предлагает читателю, но невозможно не поразиться широте эрудиции и смелости сопоставлений, побуждающих увидеть привычные вещи в непривычном ракурсе.

А что касается неистребимого ронкинского юмора, являющегося даже в весёлой компании наших старших своего рода «притчей во языцех» — то юмором его произведения приправлены весьма обильно, и вместе с тем зачастую этот юмор очень ненавязчиво и невозмутимо просвечивает между строк того или иного научно-философического рассуждения.

Большую часть работ Валерия Ронкина можно видеть на его личном сайте:

Однако самая значительное его произведение — автобиографическая книга «На смену декабрям приходят январи...» Мы от всей души рекомендуем вам, дорогие друзья, скачать себе эту книгу и прочитать её — ведь это не только увлекательнейшая история жизни человека, родившегося в СССР в 1936 году, а также история его семьи со времён Октябрьской революции и Гражданской войны — это галерея красочных иллюстраций к реальной истории нашей Родины, чего всем нам так не хватает сейчас, в завале торжествующего официоза, страшащегося любого проявления живой реальности.

 

Никита Елисеев,
обозреватель журнала «Эксперт Северо-Запад»

А какая жизнь не интересна? Особенно такая... В подзаголовке книги Валерия Ронкина «На смену декабрям приходят январи...: Воспоминания бывшего бригадмильца и подпольщика, а позже — политзаключенного и диссидента» собрано все, чтобы изумить подготовленного читателя, а неподготовленного... тоже изумить.

Хотя бы словом — бригадмилец (имеется в виду участник бригады по содействию милиции, нечто вроде позднесоветских ДНД — добровольной народной дружины, только значительно серьезнее). Да и ситуация была в пору создания бригадмилов посерьезнее. Сразу после ворошиловской амнистии 1953 года улицы городов и сел запестрели таким количеством уголовников, что милиции с ними справиться было трудновато. Вот и позвали на помощь общественность — благо идеалистов и энтузиастов тогда еще хватало.

Одним из таких идеалистов-энтузиастов был Валерий Ронкин. Нам очень трудно понять этих людей. Не только потому, что все советское превратилось не просто в прошлое, но в позапрошлое, в плюсквамперфект, но и потому, что в плюсквамперфект превратилось как раз (употребим инфантильный оборот) хорошее советское.

Поколение

Лучшее, что создала советская власть, были люди, родившиеся между 1933 и 1940 годами. Почему это так было, и одна ли тут советская власть «виновата», — я не знаю. Я констатирую факт. Это такой же факт, как и то, что поколение было уникально. Да простится мне вивисекторский оборот, но здесь был поставлен социальный эксперимент, результаты которого как следует не обработаны. Поколение 1933-1940 годов — единственное советское, выросшее в условиях победившей утопии (или антиутопии, как вам будет угодно). Куда как интересно прислушаться к лучшим его представителям. А лучшие — куда ж тут деться? Диссиденты. По крайней мере, они сделали логичные и честные выводы из полученного революционного, утопического воспитания.

Удивительно не то, что Валера Ронкин и его друзья по комсомольским стройкам и турпоходам, идейные марксисты, убежденные социалисты, создали в марте 1965 года подпольный кружок «Союз коммунаров» и нелегальную типографию; удивительно то, как по городам и весям юноши и девушки, изучившие и законспектировавшие очередную брошюру известного экстремиста В.И. Ленина про то, что «восстание — это искусство», не принялись захватывать почту, телеграф, телефон после первых же столкновений с некоторыми гримасами быта.

«Сейчас, вспоминая о 60-х годах, любят говорить о двоедушии, двоемыслии. Насчет души судить не берусь — это прерогатива теологов. Что же касается двоемыслия — слово это употребляют, на мой взгляд, неверно: „циничное братство двоемысленных, как плесень, возникшая в атмосфере оттепелей и детанта, есть всего только половое созревание советского функционера“. (Эрнст Неизвестный). Именно функционеры-то и не были двоемысленными — одна, но пламенная мысль одолевала их — как ближе устроиться к кормушке. Остальное было попугайским повторением: на трибуне — бессмысленных лозунгов, в кулуарах — столь же бессмысленной критики (и то и другое они заимствовали у разного рода „классиков“). Двоемыслием страдали именно мы. Рассуждали о свободе личности и преследовали „стиляг“, восхищались чекистами и презирали КГБ, готовились к „последнему, решительному бою“ и ненавидели милитаризм... Играли в коммунизм, вернее — уходили в коммунистическую эмиграцию от реальной жизни.

Через четыре десятилетия мой друг Сергей Хахаев сформулировал установки нашей подпольной группы: „Мы хотели распространить на всю страну идеалы нашего студенческого братства той поры“», — так рассуждает спустя много лет после создания подпольной организации, следствия, лагеря, ссылки, сотрудничества в самиздатских диссидентских журналах лужский житель, технолог-химик по образованию и профессии — Валерий Ефимович Ронкин.

Особенности жанра

Читается за два вечера, как детектив. Тому есть немало объяснений, одно из них — внутрилитературное. Сейчас интереснее читать воспоминания, чем беллетристику. Бывалые люди лучше рассказывают, чем беллетристы выдумывают. Потом — бывалым людям есть, что порассказать. В жанровом отношении книга Ронкина как раз и представляется таким сборником новелл, вроде: «Что я слышал от родителей?» «Через тот же МОПР (Международная организация помощи революционерам) Илье, занимавшему крупный пост в прокуратуре, удалось вытащить из румынской тюрьмы своего младшего брата, которому было лет семнадцать. На встречу „узника капитала“ собралась вся родня... Стол ломился от яств. (В те времена давно уже были узаконены и спецпайки, и спецраспредители; на столы ответработников „правоохранительных органов“ попадали и дорогие вина, и икра, и черт знает что.) Растерянный мальчишка оказался посреди всего этого изобилия. Тосты, звучавшие и в его честь, и в честь мировой революции, он выслушал. Потом встал и сказал приблизительно такое: „Сволочи! Страна голодает, а вы жрете и пьете! За это Сигуранца ломала нам кости?“ Потом вышел из комнаты и застрелился. Эту историю я помню, наверное, со школы».

Или: «Что я слышал от других?» «До нас в изоляторе находился солдатик внутренних войск, грузин. Он заболел, но, несмотря на высокую температуру, офицер приказал ему стоять на вышке. Был сильный мороз, и солдат попросил освободить его от дежурства. „Завтра придет врач и даст тебе освобождение, а пока попляшешь — согреешься“. Солдат вскинул автомат, передернул затвор: „Сам пляши!“ — и дал очередь перед ногами офицера. Парня ждал трибунал».

Или: «Что я сам пережил?» «Я иду к эскалатору на подъем, гэбэшники следом. Их уже стало трое. Стал на ленту, один становится сзади, двое других едут рядом на параллельном эскалаторе. Наскучив ситуацией, обращаюсь к „конвою“: „Брать будете?“ — „Нет“. — „Дорого я обхожусь государству, вам же платят!“ — „Не дорого. Платят нам мало. Обходился бы дорого — давно бы убрали“».

Однако, если бы книжка была просто собранием «пестрых глав», «бывальщин», она была бы не настолько интересна, чтобы ее читать взахлеб. Главное, что придает ей особое обаяние, — какая-то зыбящаяся интонация, не то ироническая, не то, наоборот, трагическая, но и в том и в другом случае — мужественная. Для чего пишут мемуары

В общем, понятно для чего: чтобы второй раз пережить пережитое. Отсюда — двойная странная интонация в воспоминаниях. В конце концов, любой мемуарист хочет совершить невозможное — Гераклит называл это «Войти в одну и ту же реку два раза». Но двойная интонация Валерия Ронкина — особого рода. Она уж очень сильна, парадоксальна. С одной стороны, это интонация веселого, доброго, много пожившего счастливого человека, не изменившего убеждениям, а если и изменившего свои убеждения, то в очень малой степени и не из корыстных, а из интеллектуальных соображений. (Верность — вообще одна из главных тем книги. Верность принципам, друзьям, семье, просто — верность. Ронкин убежден, что вот кому-кому, а неверующему, атеисту, в особенности нужна — верность.)

С другой стороны, это интонация человека не то чтобы надломленного; не то чтобы проигравшего, но... невостребованного; человека, запас социальной энергии которого не был использован на полную мощь.

Про это писал Василий Васильевич Розанов, когда рассуждал о Чернышевском: «Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства — было преступлением, граничащим со злодеянием. Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий, где найти „энергий“ и „работников“, государственный механизм не воспользовался этой „паровой машиной“, или, вернее, „электрическим двигателем“, — непостижимо». Кажется, что речь идет о Ронкине и его друзьях по созданному в начале 60-х годов «Союзу коммунаров». Стало быть, книга о поражении, о несбывшемся? Тем паче и материала для этого утверждения в книге предостаточно: от долагерного ленинградского «Союза коммунаров» до послелагерного лужского клуба «Перестройка».

Поражение?

Чего стоит такая, например, история одной из участниц клуба «Перестройка»: «Однажды, когда я клеил листовку на проходной, ее содержанием заинтересовалась пожилая дежурная Бухина. Оказалось, что ее дочка, так же как и мы, болеет за победу демократии. Так я познакомился с Раисой Гордеевной. Она вошла в наш клуб, в дождь и холод мерзла у стендов, развешивая листовки. Когда оборонное предприятие, на котором Раиса Гордеевна работала, развалилось и она месяцами сидела без зарплаты, то ни на минуту не усомнилась в демократических ценностях.

Дважды у Ронкина звучат горькие ноты. Один раз во время описания «холодной забастовки» в лагере: «Отрядный капитан Рябчинский говорил нам: „У меня в квартире не теплее, так у меня же дети“. Степан Сорока отвечал: „А вы пустите нынешних зэков к управлению — и вам теплее будет“. Увы! Политзэки оказались неспособны сыграть решающую роль в перестройке, да и народ с большим интересом читает воспоминания гэбистов, чем наши. Посему утверждение Степана остается хотя и не опровергнутым, но и не доказанным».

Другой раз — в самом конце книги: «Как это ни покажется странным, именно с началом реформ Гайдара, за которого я голосовал, я вдруг ощутил себя не субъектом истории, а объектом чьих-то непонятных мне манипуляций. Конечно, сказался и возраст...» Но эти горькие нотки не зачеркивают удивительно светлого ощущения от воспоминаний.

Может быть, дело в том, что в отличие от большинства современных писателей Ронкину так же интересно писать, как и жить? В нем отсутствует напрочь, наотмашь то, что римляне называли taedium vitae («горечь жизни»). При всем своем донкихотстве, доподлинном, мучительном, он — весел. Мужественно весел. В отличие от Дон Кихота, на которого он очень и очень похож, он — Рыцарь не Печального, но Веселого Образа. Человек — добр

И то — для того, чтобы из комсомольского актива Технологического института в начале 60-х загреметь на нары в Дубровлаге по политическому обвинению (создание подпольной организации), нужно было обладать немалым (мягко говоря) запасом социального идеализма и политического донкихотства. Кто-то скажет, что в этом-то и заключается причина неуспеха Ронкина и таких, как он, в условиях перестройки и постперестройки: мол, в политике необходима некоторая доля цинизма — и чем переломнее время, тем большая доля цинизма необходима.

В последней части своей книги «Герои нашего времени (Приватизация)» Ронкин рассказывает о своих, мягко говоря, непростых отношениях с директором Лужского абразивного завода Борисовым. Если бы беллетрист в каком-нибудь романе поставил друг против друга два эти характера, ему бы не поверили. Сказали бы: уж очень нарочито.

Идеалист, борец за светлое будущее и предприниматель, делец, которому в конце концов и достается это светлое будущее. «Борец за права человека вообще и трудящегося человека в частности» и жесткий хозяин, у которого не забалуешь.

Вот этого в Ронкине нет — ни в каком случае. Рыцарь. И рыцарственность его подпитывается подспудным убеждением, которое он нигде не высказывает прямо, но тем оно для него естественнее, природнее: человек добр. Плохим его делают социальные обстоятельства. Но по природе своей человек — добр.

Вообще говоря, это — убеждение любого настоящего демократа; любого левоориентированного политика. Не знаю, так это или не так, не берусь об этом судить, но Ронкин-то убежден: это — так. Иначе и быть не может. Не мысль, не идея, но поразительное ощущение всечеловеческого братства — вот что делает воспоминания Ронкина такой счастливой книгой.

«Ко мне подошел старый, небольшого роста латыш по фамилии Штагерс. Я знал, что он ксендз, арестован за участие в национальном сопротивлении и что сидеть ему долго. От других заключенных я слышал, что во время послевоенного латышского партизанского сопротивления он решил отслужить службу в своем костеле. Для этого отряд партизан блокировал советский гарнизон, размещенный в деревне, и Штагерс с автоматом под облачением отслужил мессу. Старик был несколько смущен: „Вы еврей и неверующий, я не хочу обидеть или оскорбить Вас. Вас увозят Бог знает куда, и я прошу позволить мне благословить Вас“. Я наклонил голову, он сложил на ней свои маленькие ладошки и что-то забормотал, а у меня подкатил комок к горлу от жалости к человеку, чья старость проходит в лагерном бараке вдали от его родины; от великого счастья всечеловеческого единства, от гордости, что греха таить, за то, что и я оказался достойным быть причисленным к этому единству старым латышским ксендзом в мордовском лагере 17-а».

Источник:
Права человека в России. — 31.05.2010
http://www.hro.org/node/8357