Blog

Людмила Вахнина

НЕДАВНЯЯ ИСТОРИЯ

Клуб избирателей Академии наук СССР.

Глава 1. Путь к протесту

Были времена, когда нам удавалось совершить, казалось бы, невозможное. Я хочу рассказать не только о фактах, но и восстановить настроения людей, взгляд на вещи, который иногда менялся так стремительно... Я не буду избегать взгляда через призму своего личного восприятия, подробностей именно своего участия в событиях, надеясь, что это будет достоинством, а не недостатком изложения. В то же время мне хотелось бы рассказать о других участниках событий, многие из которых остались в тени.

Я считаю началом своей общественной деятельности осень 1988 года. Три года, как и многие другие, я лишь присматривалась к происходящему, пыталась найти свое место. О начале «перестройки» почему-то часто говорят, как о времени всеобщей эйфории, веры в Горбачева. Право, не помню такого. Начало реформ было встречено всеобщим недоверием, воспринималось как очередная кампания, которых мы все уже насмотрелись. Рефрен «ничего из этого не получится» как звучал тогда, так и звучит до сих пор. Не верили в успех переговоров в Рейкьявике, не верили в возможность окончания Афганской войны. «Это не меньше, чем на десятилетия» - говорили чуть ли не до самого начала вывода войск. Что характерно, ошибочность пророчеств никем не вспоминалась и не мешала новым пророчествам в том же духе. Горбачева ругали все - и в моем непосредственном «интеллигентском» окружении, и "простой народ" в очередях и электричках. На заборах писали неприличное об антиалкогольной кампании.

Не верили в долгожданную свободу печати (хотя, конечно, робкая, куцая была та "гласность" поначалу). Помню высказывания, что вся эта свобода - КГБ-шная ловушка для дураков, чтобы перехватать всех, кто высунется. Помню, мой друг С.Х., по взглядам давнишний диссидент, заявил, что поверит в перестройку, когда опубликуют "Доктора Живаго". Ну и конечно после этой публикации никаких особых изменений в его настроениях не произошло. Мне кажется, это неверие, этот максимализм требований, это восприятие реформ как "ненастоящих" были для многих психологическим защитным механизмом. Если признать, что происходит нечто серьезное, так ведь долг свободомыслящего интеллигента потребует участия. А застарелая привычка к пассивному диссидентству «на кухне» - уже привычка всей жизни... Люди уже не очень молодые...

Я в тех спорах была защитницей Горбачева, адептом "перестройки", за что заслужила репутацию "оптимистки". Звание это было, по существу, обидным, содержало в себе иронический, снисходительный оттенок, а иногда сводилось просто к извращению взглядов, воспринимавшихся чуть ли не как официозные. На самом же деле никакого оптимизма у меня не было, была давнишняя неудовлетворенность унизительностью, бесперспективностью нашей жизни, бессилием и бесправием человека в ней. Был какой-то внутренний протест против сентенции, казавшейся незыблемой - "ничего изменить невозможно". Была досада, что вот - человек (Горбачев) пытается что-то плохо ли, хорошо ли изменить, а никто его не поддерживает. Помнится, он стал обращаться к народу - мол, поддержите... А в прессе консервативного толка появились опасения - как бы не выпустить джинна из бутылки. В другой же прессе (кажется в Литературной газете) было такое замечание: «джинна выталкивают - выталкивают из бутылки, а он все не вылезает».

Некоторое оживление внесла 19-я партконференция. В Институте химической физики (ИХФ) было собрание с участием космонавта Гречко, вызывавшего симпатию, почувствовалось в людях если не желание деятельности, то, во всяком случае, интерес к дискуссии.

87 – 88-й годы были для меня «периодом писания писем». Вместе с Юрием Борисевичем писали мы что-то про сохранение фундаментальной науки… Помню, как выискивали мы для своего письма какую-нибудь преамбулу из Горбачёва или из решения очередного пленума ЦК. Писала я про Карабах, об угрозе еврейских погромов, даже в комиссию по борьбе с бюрократизмом в АН, возглавляемую академиком Ю. Осипьяном… Все усиливалась во мне неудовлетворенность, сознание того, что где-то идут важные события, а я - в стороне. Осенью 88-гo года окрепло намерение непременно «найти свое место в перестройке". Я стала ходить на разные сборища, присматриваться. Помню какой-то политклуб в МЭИ, где выступала Новодворская и кто-то от Народного фронта, кажется, Кагарлицкий. Я написала об этом заметку в стенгазету и, опять же, как я осторожничала, боялась ляпнуть что-нибудь лишнее! Пошла на митинг Народного фронта в Лужниках. Темно, снег, холод. Собралось человек 100. Трибуна - какая-то вышка с лестницей. Впечатление бесприютности и заброшенности. Побывала и на собрании НФ у Юго-Западной. У меня было четкое нежелание примкнуть к кому попало, лишь бы «прогрессивному». Хотелось разобраться, найти свое. Все, что я видела, ощущения «своего» не вызывало. Осенью 1988 года в ИХФ появлялись листки Общественного комитета «Мемориал», но я не знала, как выйти на него. Внесла деньги на памятник жертвам репрессий.

Джинн стал вылезать из бутылки с началом выборной кампании. B Химфизику на собрание был приглашен Г.X. Попов. И он, и все собравшиеся смотрели на выборы как на дело почти безнадежное. Ну надо попробовать провести в депутаты хоть человек 20 "прогрессивных", чтобы они иногда там что-то прокричали.

Организацией собраний и прочей в этом роде деятельностью занимался Дискуссионный клуб во главе с Владимиром Гольдбергом. Вскоре оказалось, что этим же занимается и Миша Мазо, мой старый знакомый по кафедре биофизики. Он к тому времени уже был в «Мемориале». Эти двое и ещё Юрий Борисевич - были теми лидерами, которым я взялась помогать. Где-то 27 декабря Дискуссионный клуб назначил собрание по подготовке к выдвижению кандидатов от АН. Но собрание пересеклось с новогодним вечером, и пришли трое – Мазо, Борисевич и я. Однако, 3-го января собрание прошло «на урa». Фамилия Сахарова в объявлении всколыхнула народ. Мой скептический друг С.Х. с необычным для себя энтузиазмом воскликнул: "пойдем выдвигать Сахарова!" - впрочем, не согнав с лица ироническую улыбку. Да что там говорить - мне и самой как-то диковато казалось - что это мы делаем, как это может быть? Выдвинули... 5 кандидатов. То есть для тех, кто забыл тогдашнюю систему (а большинство нормальных людей ее никогда не понимали) - объясняю, что это было не выдвижение, а предложение к выдвижению. Таких предложений кандидатуры Сахарова от институтов оказалось 55. Выдвижение на расширенном Президиуме АН должно было состояться 18 января.

В этот вечер заседание Президиума показали по телевидению. Впечатление было такое, что все в порядке, кажется, даже комментатор сказал, что Сахарова должны выдвинуть. Каково же было удивление и возмущение даже нейтрально настроенных людей, когда на следующее утро оказалось, что выдвинуто одно академическое начальство!

Как отмечалось многими, мнение большинства академиков тоже было оставлено в стороне. Вызывало возмущение и участие в голосовании никем не избранных и не имеющих законных полномочий неких советников Президиума. За их счёт, а также за счёт членов бюро отделений и был «расширен» Президиум.

 

Значит, всё же были какие-то иллюзии. Я сначала не поверила, потом пришла в угнетённое состояние – значит, всё осталось как прежде, надежды были напрасны... Потом решила, что всё равно надо бороться за выборы по округам. Я тогда не предполагала, что в Академии все только начинается.

19-го января в ИХФ прошло партсобрание. Я как беспартийная там не была. Оказалось, что там кипели страсти.

Гольдберг предложил организовать митинг протеста, голосов «за» было больше, чем "против", но решение не было принято из-за большого количества воздержавшихся.

В этот же день прошло собрание в Физическом институте имени П.Н. Лебедева (ФИАН).

Вечером того же дня на Конференции трудового коллектива ИХФ по выдвижению от территориальных округов (№ 17 – Октябрьского и Москворецкого районов и национально- территориального – города Москва) актовый зал был полон. Для созыва полномочной конференции была выполнена сложная процедура. В то время закон давал возможность трудовым коллективам выдвигать кандидатов по территориальным округам.

В.П. Балахнин рассказал о заседании Избиркома и о партсобрании. Народ был "на взводе", но сначала сдерживался - надо было сперва выдвинуть по округам, а потом уже возмущаться Академией.

Среди кандидатов по 17-му округу были Ю.Н. Афанасьев (его "продвигал" Мемориалец Мазо), Г. И. Бакланов, М.Г. Астафьев, Г.М. Гречко и А.Д. Сахаров, по Москве – Бакланов, Сахаров и Ельцин. Сахарова представлял Анатолий Шабад, пришедший из ФИАНа, это было мое первое с ним и с Лидией Георгиевной Мягченковой из Института физической химии (ИФХ) знакомство. Выдвинули Афанасьева и Ельцина.

Академические институты и в дальнейшем активно участвовали в избирательной кампании по округам. То, что по Москве не был выдвинут Сахаров, объяснялось двумя причинами: во-первых, всем казалось, что по округам у него совершенно никаких шансов, поскольку "простой народ" верит созданному пропагандой "образу врага"; во-вторых, всех охватила необыкновенная решимость - добиться своего в Академии.

На конференции присутствовали представители двух избирательных комиссий, в конце им задали вопрос: все ли было правильно, и положительный ответ занесен в протокол. Увидев сегодня эту запись, я живо вспомнила тогдашнюю атмосферу - как все боялись подвохов, процедурных зацепок, ждали обмана, особенно от московской комиссии. Кажется, уже был какой-то прецедент, когда представители комиссии задним числом находили нарушения и признавали выдвижение недействительным.

После выдвижения выплеснулось бурное возмущение. Снова прозвучало слово "митинг". Собрание требовало принять соответствующую резолюцию, ведущий - председатель профкома Рочев оттягивал голосование как мог. Он и, кажется, одумавшийся Балахнин, призывали народ к сдержанности – что, мол, не нужно, чтобы заявка была подана от одного института (где-то у них проскочило - а то Президиум институту денег не даст). Помню из выступления Сережи Степанова: "Если мы не будем пользоваться законом о митингах, он отомрет, как хвостик". Надо ведь вспомнить, что тогда митинг был еще чем-то страшным, запретным, несмотря на недавно принятый закон. Выскочила выступать и я. Я тогда была застенчивая и неуверенная в себе, выступления на семинарах всегда давались мне с большим усилием, но тут все это как-то соскочило с меня, понесла волна. Я сказала, что если уж мы не выдвинули Сахарова по округам, то это значит, что мы взяли на себя долг провести его через Академию, теперь для нас это дело чести, и нужно сделать все - вплоть до митинга. (В том же ключе выступил А.М. Серебряный). В конце концов ведущие, так и не поставив вопрос на голосование, уломали народ согласиться на то, чтобы заявка была подана от отдельных лиц и из разных институтов. Собрание закончилось, но продолжался всеобщий гвалт. "Кто понесет заявку?" - вопрошал В. Барсель, который сам собирался в командировку. Как назло, не было ни Гольдберга, ни Борисевича, которые тогда представлялись мне основными лидерами. У обоих были более чем серьезные семейные причины. "Неужели оттого, что их нет, все сорвется'!"' - думала я, и когда Барсель спросил в третий раз, решилась: "Я понесу !". Этот момент ярко запомнился мне, как момент осознанного "вскакивания в поезд". Тут же вызвались Саша Бек и Мазо, предложила подписать заявку и Л. Мягченкова. Оставили меня и Мазо, с тем, чтобы найти еще двоих от ФИАНа. Лида впоследствии утверждала, будто ей я ответила, что одной женщины достаточно. Не помню, все может быть, базар был страшный, он продолжался в нашей 502-й комнате. Придумывали текст заявки, лозунги, стучала пишмашинка, не знал отдыха телефон, возбуждение, дым коромыслом - чистый Смольный. Много было комсомольцев.

На следующий день для подачи заявки мы с Мишей встречались с ФИАНовцами на выходе из Октябрьской кольцевой. Здесь состоялось наше знакомство с Сашей Собяниным. Вторым от ФИАНа подписал заявку Борис Волков. Вместо него пришёл А. Шабад.. В дальнейшем продвижении заявки я не участвовала, но слышала, что она была благополучно принята, хотя и вызвала в Исполкоме некоторый переполох.

То, что происходило дальше, до сих пор  оставалось для меня непонятным, а именно: как люди узнавали мой телефон? (Только сейчас поняла! Видимо, Миша его на том собрании огласил). Телефон надрывался, мое начальство терпело (ох, долго еще ему пришлось терпеть!). Люди искали контактов. Уже 25-го в ФИАНе собралась инициативная группа институтов из 15-ти. Нас должен был встречать Собянин где-то у Института молекулярной биологии (ИМБ). Он нёс тираж листовок. Был страшный гололед, он упал и сломал ребро, затем на несколько дней выбыл из игры. А листовки живо разлетелись по Москве и за её пределами.

Шабад провел нас в ФИАН через  существовавший тогда «нештатный проход» на задворках ФИАНа. Впоследствии мы так пробирались не один раз. Надо было пройти, балансируя, по толстой трубе, начинавшейся на территории соседнего института. Помогал туристский опыт. Бывало, засиживались на своих толковищах допоздна, и однажды обнаружили, что задние решетчатые ворота закрыты. Лезли через них – очень похоже на сцену штурма Зимнего в известном фильме.

Вернёмся к собранию 25 января. На нём была заложена основа нашей дальнейшей жизни - кустовая система связей, определены координаторы "физического", "химического", "биологического", "геологического", "гуманитарного" кустов, позже к ним прибавился "информационный". Я с радостью увидела среди собравшихся Всеволода Васильевича Борисова, лекции которого я слушала когда-то в студенческие годы. Он стал координатором биологического куста.

Телефон продолжал надрываться, теперь спрашивали, есть ли разрешение на митинг. Заявка была подана на 500 человек, но стало очевидно, что будет гораздо больше. Организаторы почувствовали некоторую растерянность, но - с очередным звонком пришло спасение. Чуть сипловатый голос, столь знакомый мне впоследствии, объяснил, что его обладателя зовут Николай Францевич Санько, работает он в Институте космических исследований (ИКИ) и имеет огромный опыт организации массовых сборищ, а именно слетов Клуба самодеятельной песни . Как нам нужен был такой человек! 30 января мы с Колей встретились у ворот Президиума. Забыть ли, как мы с ним в темноте мерили шагами площадку между ступеньками Президиума и клумбой, как рыскали вокруг, ища места для предварительного сбора институтов. На следующее утро инициативную группу ждали в ИМБ. И кого же я увидела среди встречающих на ступеньках? Давида Бериташвили. (Практика на Белом море, белые ночи, песни под гитару…). Давно мы не виделись, радостно и немного странно было встретиться. В ИМБ большая толпа народу набилась в тесную лабораторию. Здесь мы с Колей представили схему " Die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert… ". Коля принес сделанный на компьютере план, где цветными стрелками указывались пути движения из мест предварительного сбора (любимейший документ в моем архиве). Все было рассчитано по минутам, ведь митинг был заявлен лишь на час, и мы пока не знали, разрешат ли нам зайти во двор Президиума заранее. Помню состояние напряженности от "пробивания" четких организационных решений сквозь базар - сколько раз впоследствии мне приходилось испытывать это чувство! Но вот план приняли, Коля стал начальником дружины, которую мы собирали по всем институтам. Был еще комсомольский оперотряд Саши Бека (ИХФ).

Этот день, как и следующий, был перегружен событиями. На 2 часа нам была назначена аудиенция у Президента АН СССР Г.И. Марчука. Пошли четверо подписантов плюс Шабад. В роскошном кабинете с расписными потолками, с раззолоченными креслами, среди выхоленных секретарш Марчук, Кудрявцев и Котельников, покинув какое-то важное совещание, принимали этакую шантрапу. Марчук, был весьма растерян. Чуть ли не первое, что он сказал -это "Мы попали в капкан". Нам вручили некий текст, где объяснялось, что недисциплинированные академики, не явившиеся на пленум или удравшие раньше времени, решительно осуждаются. Этот текст в дальнейшем, при чтении в обществе научных сотрудников неизменно вызывал веселый искренний смех - настолько наглядно он демонстрировал, в каких разных мирах мы живем, на сколь разных языках говорим. Мне вспомнился один разговор накануне: я сказала, что Президиум своим решением оскорбил нас, а какая-то женщина очень убедительно ответила: "да что вы - оскорбил - они просто не подозревают о нашем существовании". Да, они жили в своем мире олимпийцев, и впоследствии, неоднократно слушая Марчука на разных собраниях, я убеждалась, насколько глубоко въелась эта привычка - считать за людей одних академиков, в крайнем случае член-корров. Как сказал Саша Собянин, "разрешающая способность зрения Марчука - директор института".

Тогда, в кабинете Президента, наши бонзы были сильно озадачены, обнаружив "наше существование". Сам Марчук, а также секретарь парткома Президиума были более всех напуганы, они боялись, что к нам примкнут какие-то экстремисты из Битцы, побьют стекла, разнесут весь Президиум. Поэтому они сочли за лучшее договориться с нами - и что можно будет войти пораньше, и что будет микрофон, и о взаимодействии академической милиции с нашей дружиной. Но эти практические переговоры мы уже вели не с Марчуком, а с парткомом. Марчука же мне даже стало жалко. Мы очень славно пообедали в кафе напротив Президиума, складывалась та дружеская атмосфера нашей компании, которую я числю среди лучших ценностей моей жизни. Все подтрунивали над моей жалостью к Марчуку. На следующий день я перестала его жалеть: в "Правде" появилась статья "Страсти по-академически", о собрании в ИКИ. Статья А. Покровского, насквозь предвзятая и лицемерная, была явно инспирирована Марчуком и его присными. Статья, несомненно, добавила не одну сотню участников нашего митинга. (На митинге был плакат: «ПолуПравда А. Покровского»).

А между тем жизнь кипела и в институтах. На стендах появлялись ксерокопии заявки с припиской от руки "митинг разрешен". Сколько раз вспоминала я эти золотые денечки! В другие времена, бывало, вывешиваешь объявления, обзваниваешь всех - никого не дозовешься. А тут висит паршивенький листок, еле прочесть можно - и все уже знают, все спрашивают – где, когда, так что я, помнится, уж и отговаривать кого-то стала, мол, не обязательно всем институтом... Писали плакаты, мы всех просили, чтоб были приличные, без ругани. Химфизику я совсем было забросила и вдруг обнаружила, что вновь появившийся перед самым митингом Гольдберг сообщил корреспондентам, что митинг начнется у ворот ИХФ, а потом колонна демонстрантов двинется к Президиуму. Я пришла в ужас - это могло стать поводом к запрету, к разгону; я ругалась и упрашивала его дать отбой, он обещал, но так и не сделал. Впрочем, все обошлось.

Вообще, до предпоследнего дня я не чувствовала особого страха. Не было и какого-то серьезного административного давления. Но 1 февраля напряженность сильно возросла. Все наперебой говорили нам о возможных провокациях - со стороны "Памяти" или каких-то "подсадных уток" начальства. Пришла ко мне с таким предупреждением и Елена Борисовна Бурлакова, заведующая нашим отделом. Она предложила всем активистам написать на следующий день заявление об отпуске, и заставила меня написать такое заявление. В довершение всего по телефону сообщили, что в Пролетарском районе расклеены листовки, сообщающие, что "русские фашисты" собрались разгромить Академию наук, и призывающие население оную защитить.

Листовка была подписана Народным Фронтом, был приведен его телефон. Кто-то позвонил туда, убедился, что НФ не имеет к листовке никакого отношения, а снявший трубку Михаил Шнейдер в ужасе, поскольку ему звонят пролетарии и предлагают с оружием в руках встать на защиту Академии.

Между тем, нам надо было переделать eщё кучу дел - искать выступающих, готовить проекты резолюций. На последнее перед митингом собрание на Физфаке МГУ принесла свой проект резолюции и я. Однако все склонились к тому, что это скорее текст "забойного" выступления, получалось, что мне надо выступать, на что я вовсе не рассчитывала, да еще и самой первой. Я долго не могла решиться, меня все уговаривали, в конце концов - куда деваться - поддалась настроению бесшабашности и согласилась. Ночью учила текст наизусть.

Утром 2 февраля я была на своем контактном телефоне в Химфизике. За час до начала митинга должна была явиться к Президиуму. Перед самым уходом звонит мне наш освобожденный секретарь парткома: "Зайдите ко мне". Я ответила, что не могу, что должна идти на митинг. Тогда он стал мне доказывать, что нужно закрыть ворота с Ленинского проспекта, что он уже договорился об этом с парткомом Президиума. Я отвечала, что это невозможно, что большая группа уже собирается на Ленинском, и переиграть уже нельзя. «Устроите ходынку – подавите людей, будете нести уголовную ответственность», сказал он. С тем я и побежала на митинг. Прежде всего убедилась, что вход с Ленинского никто закрывать не собирается. Потом были хлопоты с дружиной, но все благополучно собрались за полчаса. Ступеньки Президиума оградили металлическими стойками, вокруг встал отряд Бека, Коля ходил с мегафоном. Вхождение во двор прошло, насколько это возможно, по плану (нас-таки, запустили пораньше).

 

 

ПЛАН, составленный Николаем Францевичем Санько.

 

Пришел Собянин со сломанным ребром. Пока площадь заполнялась, Шабад для поднятия духа начал читать плакаты - "Ну-ка, почитаем, что там написано? - Президиум в отставку?" "В отставку!" - подхватывала площадь. Так скандировали несколько минут. Я вдруг почувствовала радость: эти голоса пробудившихся людей, эти лица, вдохновленные справедливым делом - это то, чего я ждала, о чем мечтала.

Впоследствии Шабад испытывал некоторые угрызения: он обещал на встрече с Марчуком, что мы будем лояльны. Участие в этом скандировании он счёл нарушением данного слова: «увлёкся, забыл обо всём на свете».

 

Открыл митинг Борис Волков. Потом выступала я. Выступление потребовало от меня полной собранности, безошибочно я проговорила все выученное заранее, и даже, кажется, с подъемом ("с выражением"). В это я выложилась полностью. Вдохновение прошло. Дальше я стояла вблизи микрофона, вместе с В. Нишановым оттесняла незапланированных ораторов, рвавшихся к микрофону. Кто-то из многочисленных телевизионщиков заехал мне камерой в лоб (был там Политковский в клетчатой кепке, но из его материалов во «Взгляде» прошел один Кудрявцев, весь этот материал был уничтожен - на ТВ было мало пленки). С крыши текла вода, и я сильно промокла.

Следом за мной выступили:

Пункт 4 (призыв к бойкоту выборов) – впоследствии подвергся пересмотру как явно пройгрышный. Об этом – в главе 2.

Из выступавших почти ничего не помню, разве что как Кудрявцев обещал уйти в отставку. “Вот беру шапку и иду в отставку» - (в ходе выступления свою меховую шапку он, сняв с головы,  держал в руках). Когда митинг кончился, я снова оказалась в центре действия - десятки рук тянулись ко мне - оставляли свои координаты.

У меня сохранился составленный тогда на потрёпанной ленте для самописца список институтов, зафиксировавших своё участие. В нём – 64 института, в том числе и не академические. Кроме Москвы и Московской области было два из Ленинграда, по одному – из Перми и Якутии.

Площадь пустела, я как-то осталась одна. Нашёлся попутчик до Октябрьской - он говорил что-то про профсоюзную деятельность. Я уже ничего не понимала, тряслась от холода. Дома выпила водки. Поднялась температура, полдня проспала.

На следующий день ко мне подошла сотрудница ИХФ и сказала: "Спасибо вам за митинг. Мы почувствовали себя людьми". Это была одна из лучших минут моей жизни. И ещё, через несколько дней Миша где-то в метро: "Ну, все прошло хорошо. И хорошо, что мы с тобой встретились тогда, перед Новым годом. Без тебя, я думаю, было бы все значительно слабее». Хорошо ли это, плохо ли, но такие слова своих сотоварищей я бережно храню в памяти.

Странно сказать, я ведь думала тогда: "Вот дотянуть бы как-нибудь эти две недели до митинга, а там снова займусь наукой». По институтам разлетелось ядовитое письмо под издевательским заголовком «НАУЧНЫЕ РАБОТНИКИ, УРА!», подписанное сотрудником Института общей физики (ИОФАН) А.Н. Орловым. По нему, и по продолжавшимся звонкам можно было определить: всё только начиналось.

 

Глава 2. Трудное решение: вычёркивать всех!

А.Шабад: На следующий день после митинга Сахаров в телефонном разговоре сказал мне: «Я плакал всю ночь». Он решил, что уйдёт из всех округов кроме Академии Наук. Он понял, что в Академии наук его место, там его люди. Такое на него сильное впечатление произвёл митинг.

Понимая, что его имя является флагом для предвыборной борьбы в других местах, было решено, что он объявит о своём решении позже, когда вернётся из Америки. Однако этот секрет был разглашён на каком-то собрании в ИКИ[1].

Почему-то об этой информации не было объявлено. Не пошла она дальше ИКИ.

Сахаров отказался, прислав в избирком из Америки телеграмму

 

Это было неудачно. Возникла такая ситуация: раз он снял кандидатуру, то делегаты тех собраний, которые выдвинули его, лишались права голосовать на собрании по национально-территориальному округу (по Москве). А надо было аккуратно снять кандидатуру так, чтобы выборщики его остались и могли проголосовать за Ельцина.

Вокруг этого шла борьба, это был наш прокол. Я тоже плохо сработал, не связал Ельцина с Сахаровым, хотя именно это требовалось.

Телеграмма поступила в избирком на латинице. Никто не мог её прочесть.

Переводчика с английского позвали – он сказал «это не по-английски», с французского - сказал «это не по-французски», и не могли разобраться, пока кто-то не подсказал, что написано-то по-русски латинским алфавитом.

Возможно это счастливым образом помогло. Все газеты уже написали, что он снимает кандидатуру. Но официальные лица сказали: «что там газеты напишут – нам не важно. Нам нужно заявление от него самого.». Обошлось. Потому что без этого Ельцин провалился бы, это точно.

 

Сахаров был выдвинут ещё и по территориальному округу № 17 (Октябрьский и Москворецкий районы). Для этого округа он оставил манифест в пользу Заславского, призвав за него голосовать.

Между тем, 7-го февраля мы после длинной дискуссии обрели свое также длинное название: Межинститутская инициативная координационная группа «За демократические выборы народных депутатов от АН СССР» (далее – ИКГ).

Произошло это на физфаке. Там же, помнится, произошла довольно бурная перепалка из-за несанкционированного изменения в письме к 23-м. Это бывает в нашей деятельности: отсебятина в общих документах. Кажется, в тот раз нас выгнали из аудитории, и мы «добазаривали» в вестибюле.

Итак, что нам предстояло сделать? Прежде всего определить путь к повторному выдвижению. Вариантов было три.

Если выдвинутые кандидаты сами снимут свои кандидатуры.

Если больше половины участников не явятся на выборную конференцию.

Если больше половины голосующих вычеркнут значительное число кандидатур, и число избранных депутатов окажется меньше числа мандатов.

В надежде на первый вариант митинг направил письмо 23-м кандидатам, но надо сказать, что оно совершенно не имело успеха. Некоторые кандидаты восприняли его как неслыханную наглость, но даже и наиболее симпатичный нам и в общем-то сочувствовавший нам Гапонов-Грехов сказал, что-то вроде того, что он не мальчишка - то соглашаться, то отказываться. Из двух других способов вначале был выбран бойкот - т.е. призыв к участникам не голосовать. Этот вариант поддержал Сахаров, и в резолюцию митинга вошел именно такой призыв. Но дело в том, что в выборах должны были принять участие около 900 академиков и член-корров, и лишь 540 выборных представителей от институтов. Рассчитывать на поддержку бойкота со стороны академиков не приходилось, и от этого варианта отказались довольно быстро.

Встал вопрос - как же сделать так, чтобы при голосовании освободилось хотя бы несколько мандатов. Очевидно было, что по крайней мере у выборщиков должна быть общая тактика. В основном споры шли о двух вариантах: вычеркивать всех 23 кандидатов или выбрать двух – трёх «хороших» и голосовать за них. Первый вариант вызывал возражения из-за своего "неконструктивного" характера, который может оттолкнуть академиков (ведь мы должны были привлечь хотя бы часть их на свою сторону), и из-за того, что некоторые кандидаты сами по себе были не так уж и плохи.

Основные баталии по этому поводу происходили в ИМБ[2] 21 февраля. Поборниками второго варианта были некоторые представители ИКИ Предлагалось оставить Гапонова-Грехова, Алексеева и Осипьяна.

У меня осталось воспоминание о тяжести "пробивания" своей позиции. Я тогда только училась этому, заранее готовилась, выписывала на бумажку свои аргументы - в основном о том, что 2-й вариант ведет к расколу и обидам - в самом деле, как мы могли взять на себя судить, кто хороший, а кто плохой? Помнится, тогда же дискуссия вышла и на более обобщающий уровень: маневры, закулисные сговоры, торговля - не для нас, это игра на чужом поле, где нас все равно переиграют. Мы можем делать ставку только на принципиальную позицию - только это обеспечит нам то, чем мы сильны - поддержку наших коллег.

Здесь жe для меня начали проявляться многие черты нашего «контингента», которые я всегда помнила и учитывала в дальнейшем. Контингент разбивается на две неравные части. Первая (меньшая) возмущается: "Какая же вы инициативная группа, если вы не даете единой тактики, например, вычеркивать всех". Другая - отвергает жесткие директивы, настаивает на том, чтобы каждому было оставлено право свободного решения.

Об одном из примеров первого подхода рассказал А.Шабад:

- Когда я приехал в Ленинград и пошёл на собрание наших единомышленников, кто-то с пафосом предложил такую резолюцию: «давайте мы объявим диктат этой ИКГ – командуйте нами». Я был смущён и сказал: «Спасибо, конечно, но мы этого не просили, на это не претендуем и вообще этого не нужно». В общем, выкрутился я из этого щекотливого положения без скандала. Была такая заявка, но не с нашей стороны. Впрочем и у большинства присутствовавших она не нашла поддержки.

Сильно же было в нашей академической среде отторжение большевизма, велики опасения, что новые вожди, как и старые, начнут командовать и подавлять свободную личность. Я все время это чувствовала. Несмотря на в общем-то благожелательное отношение к нам, «активистам», всегда проглядывала эта настороженность «неактивных» сотрудников: а не вздумаем ли мы говорить от имени всех, командовать, навязывать свое мнение?

Мы начали вырабатывать свой стиль - все бумаги для распространения в институтах и вообще в академической среде должны быть с четкой позицией, но - лишь рекомендательной. Особенно тяжко было писать письмо к академикам. Оставшиеся у меня проекты письма, в том числе мой, отвергнутый, напоминают мне о наших мучениях с ним.   В конце концов было составлено письмо к участникам выборной конференции с разъяснением, что голосование «против» не направлено против кандидатов лично, а является единственным оставленным нам способом выразить свое мнение. К академикам, которые, как известно, не любят давления, обратились с призывом в осторожной формулировке - поддержать нас в приемлемой для них форме, надеясь, что они-то как paз и оставят 2-3 человека, (но не больше).  

Но все это было лишь полдела. Нужно ведь было, чтобы на институтских собраниях были избраны такие «выборщики», которые поддержали бы общую тактику. Надо было поддерживать контакты с институтами. Мы разослали информацию об образовании инициативной группы, о ее действиях. Интерес к выборной кампании не угасал - все читали наши листки, обращались с вопросами. В ИХФ выборщиков выбрали на собрании – т.е. участвовали те, кто пришел по объявлению. Это иногда служило поводом для скептиков ставить под сомнение наши полномочия. От того, каких выборщиков выберут, зависел успех всего дела. В Москве все шло прекрасно - практически все выбирали организаторов и участников митинга. Наши активисты побывали в Ленинграде, Свердловске, в Сибири. В Питере вели работу Марина Евгеньевна Салье и сильная группа, впоследствии оформившаяся в Ленинградский Союз учёных, на Дальнем Востоке – Евдокия Александровна Гаер.  

Получалось, что и там всё в порядке.

Мы пытались добиться увеличения квоты представительства, и во многих институтах выбирали «резервных» делегатов, однако в этом, (как и в предоставлении квоты институтам "со звездочкой" - двойного подчинения) - мы успеха не имели. Тем не менее, многие сотрудники этих институтов участвовали в нашей деятельности.

1-го марта в Институте Кристаллографии мы созвали собрание представителей, уже избранных от институтов Москвы и области. Были там несколько человек из Питера и Новосибирска.

А. Шабад: По этому собранию было такое впечатление, которым делился один из сотрудников аппарата Президиума. Он сказал, что, мол, те, кого мы считаем радикалами и экстремистами, на самом деле пытались защищать Президиум от ещё больших экстремистов. Которые «понаехали» с мест.

Дело было в том, что мы уже вошли с Академией наук в конструктивное взаимодействие, например, я ходил на заседание Избирательной комиссии от АН. А те, кто приехали, были ещё в «чистой» оппозиции. Поэтому мы в их глазах  были соглашатели. Это похоже на то, как Николай второй считал Государственную думу рассадником революции. А революционеры над ним смеялись. Они считали, что Государственная Дума – это тормоз  революции…

 

Однако и среди москвичей было несколько человек, которые рвали и метали, и создавали нам всем репутацию радикалов.

Собрание полностью поддержало действия нашей инициативной группы и проголосовало за тактику - вычеркивать всex.

 Слаб человек - приятно вспомнить, как собрание попросило нас выйти в центр зала и нам долго все хлопали. А, впрочем, почему бы и не вспомнить - не так много нам доставалось аплодисментов впоследствии.

Отметим, что в документах, принятых этим собранием, подчёркивалось, что вычёркивание всех не направлено против 23-х кандидатов лично.

Из обращения к академикам:

Однако, внутри ИКГ были и сторонники другого подхода. Они обращали внимание на то, что мы этих людей выбираем не как руководителей науки, не в академию, а для того, чтобы они проводили определённую политику.

А.Шабад :Они не откликнулись на наше обращение, поскольку не осознали свою историческую ответственность за то, чтобы в этот переломный момент в парламент пришли люди, готовые приложить усилия к переменам в стране. Это давало повод рассматривать и моральные основания для голосования против них.

Надо сказать, что у нас были опасения – согласится ли Сахаров с произошедшим изменением тактики – ведь после митинга он одобрил идею бойкота. Забегая немного вперёд, скажу, что аргумент о моральной ответственности 23-х (а не только о тактических соображениях), видимо, способствовал его согласию.

На собрании 1 марта выступали представители избирательной комиссии, их забросали вопросами, потом поручили инициативной группе составить перечень вопросов к ЦИК.   Это письмо лежит передо мной, и я смотрю на него с ужасом - каким крючкотворством мы занимались, продираясь сквозь дебри закона - этого уродливого порождения «переходного периода»! Разваливающаяся тоталитарная система, вынужденная допускать "демократизацию", и в то же время цеплявшаяся за свою "тоталитарность", изрыгнула из своих недр нечто уму непостижимое, причем главной целью составителей, конечно же, было именно то, чтобы никто не мог в нем разобраться, а начальство могло бы толковать его как угодно и делать что угодно. Смотрю я на старую газету с этим законом, исчерканную разными цветами, истрепанную, и вспоминаю, сколько сил мы потратили, чтобы понять, что к чему, как спорили, как ходили в ЦИК и другие избирательные комиссии (даже в избирком женсоветов), где никто все равно ничего не мог объяснить, как, наконец, выучили этот закон наизусть и стали толковать его не хуже юристов.

Главным нашим консультантом был Б. П. Курашвили - да, тот самый, который впоследствии выступал в Конституционном суде адвокатом КПСС - он был в нашей инициативной группе. Но в общем как-то получалось, что от юристов толку мало.

Московское собрание показало, что на этих выборщиков можно положиться. Но что происходит за пределами Московской области? Наши «эмиссары» разъехались по другим научным центрам. В Питер поехали Шабад и Сергей Степанов из ИХФ, в Свердловск - Собянин.

6 марта в ФИАНе инициативная группа слушала их сообщения. В Питере вроде всё было в порядке, в Свердловске - тяжело. Уральское отделение всегда отличалось наибольшим "зажимом", тиранией своего президиума. Можно было ожидать, что оттуда прибудет наибольшее количество "не наших" выборщиков, ставленников уральского начальства. Но даже и там получалось, что их не должно оказаться больше половины. Кроме того, там сильно чувствовалось желание поддержать "своего" Алексеева, т.е. отвергнуть тактику "вычеркивать всех". Без сомнения, Собянин выступал там - на региональном собрании выборщиков - как пламенный трибун, сражаясь с многочисленными адептами консервативного начальства.

На этом собрании ИКГ в нашей команде впервые появился Евгений Савостьянов - и именно он представил нам информацию по Сибири. Оказывается, он агитировал сибиряков по собственному почину. Позже он рассказывал мне, что митинг он пропустил, будучи в командировке. Самостоятельно он изобрел тактику «всех вычеркивать» и стал за нее агитировать. «Очень быстро я обнаружил, что в этом направлении работает кто-то еще, и вышел на инициативную группу».

На этой первой встрече он сразу вызвал всеобщее восхищение.

По Сибири тоже оценка ситуации была обнадеживающая. Получалось, что мы можем рассчитывать на подавляющее большинство выборщиков! Это впечатление подтверждали и письма и телеграммы. Особенно запомнилась, даже как-то умилила телеграмма из Якутска. Собрание Института геологии поддерживало резолюции митинга, давало своим делегатам наказ участвовать в бойкоте выборов. Телеграмма пришла где-то числа 15- 17-го, тактика бойкота была к этому времени окончательно отвергнута, но в далеком Якутске, оторванные от оперативной информации, но солидарные с нами, наши коллеги поддерживали нас.

На собрании 6 марта, помнится, В.Л. Шейнис завел разговор о том, что нужно думать о формировании списка кандидатов, которых мы поддержим в случае своего успеха - т.е. освобождения мандатов. Говорилось о том, что не нужно стесняться выдвигать в этот список своих активистов- и тут же был предложен Савостьянов. Он доложил свою программу (не как непременно свою, но как пример программы вообще, такой, которую мы могли бы поддержать). Программа была блестящая - стройная, логичная, достаточно всеобъемлющая. Царапнуло меня одно - предложение зарабатывать деньги продажей оружия.

Народ постепенно расходился, остались 3-4 человека, и когда, наконец, мы вышли на темную улицу, Савостьянов вдруг спохватился: "Ох, мы ведь не поздравили наших женщин с наступающим праздником!" В его голосе звучало искреннее огорчение.

Итак, мы уже заранее готовились к следующему шагу, начинали формирование списка поддержки. Был такой вариант: объявить выборную конференцию органом более высоким, чем Пленум, и провести новое выдвижение прямо на ней. (Вопрос о возможности такого варианта был и в нашем крючкотворском запросе в ЦИК). При этом предлагалось либо выдвинуть весь список 130, либо отдельные из него кандидатуры. (Список 130 - это полный список всех, кто был предложен от институтов. Из него могли выпасть те, кто выдвигался от других научных сообществ). Конечно, внести всех в список для голосований было бы крайне неудобно, но зато безупречно в отношении демократических принципов. Конечно, этот номер не прошел, и было ясно, что он не пройдет. Но формирование более узкого списка поддержки было решено вести из 130 - именно потому туда не вошел в конце концов Савостьянов.

Список 130 был отдан в работу Константину Куранову, и всем остальным тоже было велено «вылавливать» из него подходящие кандидатуры, собирая о них сведения.

Выработав с трудом общую тактику, отказавшись от бойкота, мы встали перед проблемой: как довести это решение до институтов? Ведь коллективы на собраниях будут выдвигать делегатов с наказом: бойкот. Мы распространяли как могли решения собрания 1 марта, но конечно нам хотелось бы выйти на прессу.

Вообще пресса нас замалчивала, реакция ее на митинг была явно неадекватна его значению, а о дальнейшем развитии событий в АН не появлялось почти ничего. С благодарностью надо вспомнить публикации в «Московских Новостях», и газете «Советский цирк» [3].

Мы распределили органы прессы, кто-то пытался выйти на «Литературную газету», кто-то – на "Огонек". С корреспондентом «Советской культуры» Татьяной Моргун (Яхлаковой) познакомила нас, помнится, Марина Андреевна Журинская, впоследствии доверенное лицо С.С. Аверинцева. (Сама М.А. впервые появилась в нашей компании 1-го марта, где вызвалась вести протокол). Я написала текст, как всегда согласовав его с нашей командой. Это была фактически инструкция для коллективов, какую тактику мы рекомендуем для делегатов. 2 или 3 раза побывала я в редакции. Татьяна относилась к нам очень сочувственно, у нас с ней установились самые душевные отношения, но возможности опубликовать статью от инициативной группы, пo её словам, не было. Можно было надеяться лишь на то, что она в свою корреспонденцию постарается вставить особенно важные для нас положения. Сравнивая свой текст и статью, вижу, что удалось "воткнуть" довольно много, вспоминаю, как мы с ней «обкатывали» ключевые фразы, так, чтобы с одной стороны сказать все, что нужно, а с .другой - чтоб было "проходимо", как вставляли и правили что-то в последний момент, и как до этого последнего момента висела угроза, что статью снимут всю целиком.

Однако 11 марта статья была опубликована.   Не знаю, многие ли её прочли, но в конечном итоге тяжелая задача перемены первоначальной тактики была решена сравнительно легко.

В это время шли встречи с кандидатами по Отделениям. Я и Мазо были, естественно, на Отделении общей и технической химии (ООТХ) [4]. Многие выборщики "доставали" кандидатов коварными вопросами, звучали высказывания резкие иногда до бестактности. Иногда критики обрушивали свой гнев и на инициативную группу за недостаточный радикализм.

Надо сказать, было в нашей деятельности одно направление, лично мне не очень симпатичное - поиск компромата на некоторых кандидатов. За кем-то водились грехи по части экологии, кто-то был притчей во языцех как деспот - угнетатель подчинённых. Все это предполагалось вытащить на божий свет с помощью вопросов, а может быть и выступлений на встречах с кандидатами. Однако скоро это направление как-то само собой завяло.

И, наконец, к перечню наших дел на этом этапе надо добавить подготовку ко второму митингу, а скорее - споры о том, нужен он или нет. Занимался этим Шабад, (и мерил шагами площадь перед Дворцом Молодежи).

А. Шабад: я не помню, чтобы я мерил площадь, но это на меня похоже. Мог бы.

Мы тогда получили интересный отказ от председателя райисполкома Фрунзенского района. Помнится, он написал, что митинга не может быть, потому что собрание отменено.

Я помню ужас, который меня обуял, когда на входе в Дом учёных я столкнулся с Котельниковым, и он мне сказал, что собрание в Доме молодёжи отменили, когда узнали, что будет митинг. Видимо, Котельников так воспринял райисполкомовское письмо. Я был в ужасе, что же мы наделали, из-за нас такое великое дело срывается… Котельников  радовался, что митинг отменён, а мы только и мечтали, чтобы он был отменён. К этому моменту все убедились, и сторонники, и противники, что митинг мог только всю картину смазать и испортить. А об отмене собрания была просто дезинформация.

Для меня день 17 марта остался воспоминанием тревожным. Мы ехали в Дом Ученых на встречу выборщиков с Г. И. Mapчуком. Меня и Мазо вёз на своей машине С. Степанов. Перед самым выездом мы получили эту потрясающую весть - что в аренде Дворца Молодежи отказано. Мы ехали и гадали - что бы это значило? Выборы отменили? Накануне в «Известиях» появилась заметка, что выборщики будут иметь только совещательный голос. Кроме того, в это же время реакция предприняла в масштабах страны несколько очередных вылазок.

И вот мы ехали, запомнился закат, окрасивший все мягко, но тревожно, и мигание светофоров, как в картине Хуциева, и все это как рефрен к ощущению надвигавшейся опасности: вот, вот оно, началось, сейчас из-за угла вывернется танк. Этого танка мы все время ждали, и таки через два года дождались.

Встреча с Марчуком запомнилась главным образом его бессмертной фразой: «Что такое Академия? Это академики, член-корры и институты, которые их обслуживают» - это с такой детской, святой простотой.

А ещё запомнился Юрий Карякин. Он выступил и сказал: «это не мы – кандидаты, смотрим в зал на общественность. Это она, научная общественность как в десятки биноклей смотрит на нас». И что-то про ответственность перед этим взглядом.

19 марта мы проводили собрание выборщиков в ФИАНе. На этот раз участвовали все выборщики - от  Мурманска до Владивостока. На это собрание пришел Сахаров, только что вернувшийся из Америки. Он вошел где-то через полчаса после начала, и был встречен аплодисментами, сел в 3-м или 4-м ряду у прохода и … заснул. Шабад говорил, что он еще не привык к смене дня на ночь. Но вообще-то Сахаров, случалось, засыпал на разных собраниях, иногда даже в президиуме. Но потом оказывалось, что он всё слышал.

Я должна была выступать по тактике. Мне было очень страшно говорить в присутствии Сахарова. Вообще я очень робела его, и когда сидела в комнате Шабада в ФИАНе все время боялась - вот он войдет. И, конечно, мечтала, чтобы он заговорил со мной... Многие наши разговаривали с ним запросто, а я так и не решилась, и теперь, конечно, сожалею об этом. А тогда я выступала, стараясь не смотреть в его сторону, чтобы не сбиться, только заметила, что к этому времени он проснулся. Я объяснила, к каким выводам мы пришли и почему, особенно стараясь объяснить делегатам, что если они получили наказ участвовать в бойкоте, то принятие новой тактики - вычеркивать всех - не будет по существу нарушением воли их коллективов. Собравшиеся после дискуссии согласились с нами. Вообще это был еще один принцип, еще одна крупица опыта, постепенно постигаемого нами: во всяких спорных вопросах мы в трудных дискуссиях приближались к правильному решению, сначала в узком кругу "головки" инициативной группы, потом - в расширенном ее составе повторялось то же самое, те же аргументы, те же логические шаги, затем все это происходило на большом собрании. Но мы быстро поняли, что это не есть напрасная трата времени - все должны своим умом преодолеть этот путь, а те, кто сделал это раньше - помогать другим, но не навязывать готовое решение.

Перед концом собрания кто-то сказал: «Андрей Дмитриевич, завтра у нас трудный день. Скажите нам что-нибудь». А. Д. вышел к микрофону и очень будничным голосом спросил: «Что, все считают, что бойкот не нужен?" Зал молчал. А.Д. повторил вопрос. «Ну хорошо, -сказал он, - раз все так считают… Что сказать…То, что я видел на митинге и сейчас… Очень изменилась обстановка, настроения… Раньше было совсем, совсем другое настроение..» И он неожиданно, с коротким восклицанием «А!» взмахнул руками… Мне был так понятен этот его жест, я так почувствовала накопившееся в нем за эти годы ожидание - что когда-нибудь будут вот такие лица, такие слова, такие голоса, что очнутся люди, перестанут бояться… Ожидание – уже, как будто невозможного, и вдруг – вот оно…

Увы, после этого торжественного момента произошло столкновение с грубой реальностью жизни. Это собрание в ФИАНе проходило в выходной день, когда гардеробщики не дежурят, все там свободно повесили пальто, и у кого-то шубу украли.

А. Шабад: Между тем Сурдутович из Новосибирска на следующий день затеял тотализатор. Он подходил ко всем и предлагал ставить деньги на итог выборов. Деньги все давали одинаковые, а итог предсказывали разный. К Сахарову он тоже подошёл, Сахаров внёс взнос, назвал соотношение, сколько человек будет провалено, а сколько пройдёт, и выиграл.

Когда он выиграл, он сказал: «я эти деньги жертвую на шубу, которую украли в ФИАНе». На что ему ответили: «Андрей Дмитриевич, шубу за такие деньги не купишь». Там было, кажется, рублей 700. Он сказал: «Ну тогда на рукава».

20-го все еще в легкой тревоге по поводу возможной отмены выборов я подходила к Дворцу молодежи. У входа уже было заметно некое шевеление. Митинг не митинг, а пикеты есть.

Среди плакатов, однако, есть и «Поддержим Осипьяна, Гапонова-Грехова, Алексеева». Один плакат метров 5 длиной - коронный -"Свободу академику Михалевичу, отсидевшему 2 срока в Верховном Совете». (Автор - Дмитрий Юрьев). Забегая вперед, скажу, что плакат оказался убийственным: Михалевич   получил минимум голосов, тем более, что в своем выступлении не нашел ничего лучшего, чем всерьез возмущаться и спорить: «Я не сидел, я работал…». Кроме плакатов висели газеты, юмористические листки, привезенные из институтов.

20-го день был посвящен знакомству с кандидатами.

В перерывах собиралась инициативная группа в межрегиональном масштабе: от Ленинграда – М.Е. Салье, Ельяшевич, от Новосибирска - Сурдутович, от Сыктывкара - Револьт Пименов. Мы сидели в фойе на скамейках, поднимавшихся амфитеатром, и напряженно вырабатывали тактику каждого следующего шага. (Надо было - наблюдателей в комиссию, выдвижение после выборов, наказ.) Время от времени подходил кто-нибудь новый, и ему приходилось повторять все сначала, отвечать на уже отвергнутые аргументы. В конце концов решили: кто подошел позже - молчит и слушает.

 

Услышали мы и разъяснения о процедуре голосования. Вот как пишет об этом участник тех событий:

Из статьи: Алексей Цюрупа (Петропавловск-Камчатский). Тайны большой науки. Журнал «Страна и мир», № 5 1991. [5]

«Благодаря ряду целенаправленных вопросов представителей Инициативной группы, председатель академического избиркома академик В.А. Котельников был вынужден открыть задуманные меры, среди которых было намечено:

Бюллетени, в которых не вычеркнут никто, считать действительными и поданными за 23-х кандидатов. На 20 мест!

Бюллетени, где все 23 фамилии будут вычеркнут косой чертой, тоже считать поданными «за» и снова за всех сразу…

Если же престарелому академику недостанет сил довести вычеркивающую линию до последней буквы, и она останется не зачёркнутой, такой голос тоже предлагалось считать «за».

Во всё это трудно поверить, но это так. И если бы намеченное мелкое жульничество … не удалось вовремя вскрыть и предотвратить, выборы, в коих приняли участие 1278 человек, могли оказаться другими».

И вот настал решающей день. В фойе были установлены кабины для голосования. А на стенах появились красивым казенным шрифтом написанные контр-плакаты Президиума: "Нет экстремистам, организаторам бАйкота". Наши оппоненты начинали брать на вооружение наши методы. Президиум агитировал в основном академиков - в противовес нашим "черным" бюллетеням опускать «белые», не вычеркивая никого. Встревожились наши боссы не на шутку: нежданно-негаданно схлопотать в Академии такой скандал! В день выборов они очень суетились, стараясь как-то сохранить лицо, предотвратить уж слишком катастрофический провал своих кандидатов. Были приняты все меры, чтобы обеспечить участие академиков, которые, вообще-то. не очень ретиво посещают свои собрания. В этот день подняли с постели глубоких старцев. Я с жалостью смотрела, как одного из них вели под руки по ступенькам. На лице его отражалась грусть по поводу плохих времен и чувство выполняемого долга. Может быть, зря мы слишком много внимания обращали на вопpoc о выносных урнах, так что в конце концов Избирательная Комиссия решила, что их не должно быть. Боялись мы, что нас обманут.

Помню, как голосовала. Процесс тщательного - чтобы рука не дрогнула - вычеркивания 23-х фамилий почему-то вызывал чувство уважения к себе, хотя и очень было жалко вычеркивать Гапонова -Грехова. Потом наши Горьковские коллеги каялись, что не устояли, и Свердловские - тоже, оставили Алексеева.

Но вот приехал Сахаров и мгновенно был окружен корреспондентами. Со всех сторон на него были уставлены микрофоны, объективы, телекамеры, всё вокруг щелкало и вспыхивало, а он стоял поразительно спокойно, как если бы ничего этого не было, и говорил что-то корреспонденту, будто знакомому, встреченному на улице. Вот он направился к кабине для голосования, оставался там долго (честно всех вычеркивал, отмечали мы с неким удовольствием), а все ждали, когда он выйдет, и снова – щелчки, вспышки.

Вечером в опустевшем огромном дворце осталась только счетная комиссия и наша команда. В комнате для подсчета голосов установили большой стол, счетчики сидели за столом, а наши наблюдатели - в смежной комнате, наблюдали через дверь. Приближаться к счетчикам им не полагалось. В числе наблюдателей была Лидия Георгиевна Мягченкова. Для нее такие условности никогда препятствием не являлись. Не успел никто оглянуться, как Лида проникла в святая святых и обнаружила в портфеле под столом стопку «белых» бюллетеней. Тут же она стала громогласно разоблачать махинаторов. К такому же выводу пришел и Собянин, он тогда уже начал применять статистику к оценке честности выборов: в одной пачке бюллетеней «белых» оказалось значительно выше среднего.

А. Шабад: Сахаров, когда об этом узнал, возмутился: «Что ж вы их за руку не поймали, куда вы годитесь»?

 

Мы получали сведения по пачкам и взволнованно подсчитывали, прогнозировали, сидя в закутке неподалеку от счетной комнаты. Все шло к тому, что больше половины кандидатов были провалены! И вот, когда уже всем всё было ясно, мы продолжали галдеть в том закутке. У нас не было четко выраженного чувства победы - впереди ещё было самое главное… Я, правда, помню своё удивление: надо же – добились своего! Неужели это возможно? И тут мимо нас, галдящих, прошел академик Логачёв. Не могу забыть его лицо. Глаза несколько навыкате и выражение крайнего удивления, даже в большей степени, чем неприязни. «Вот эти? Эти меня и других членов Президиума провалили?» - было написано на его лице.