Есть ли жизнь после Путина
В России завершилось “электоральное мероприятие” - согласно официальным данным, Владимир Путин в четвертый раз избран президентом России. Сразу после окончания выборов Сахаровский Центр запустил цикл дискуссий под общим названием “Есть ли жизнь после Путина?” - о послевыборной ситуации и перспективах, которые открываются перед страной на ближайшие годы.
Ожидают ли Россию реальные изменения, останется ли она «путинской» по характеру режима и политики, начнется ли транзит к демократии или, напротив, движение к более жесткой диктатуре, чего на самом деле хотят граждане страны? Ответы на эти вопросы будут искать автор и ведущий цикла, руководитель программы Московского Центра Карнеги, Андрей Колесников и приглашенные им эксперты. Первая часть цикла посвящена вопросам, связанным с внутренней политикой и настроениями внутри страны. Вторая – про экономику и ее ловушки. Третья призвана обозначить место России в новом мировом (бес)порядке.
В дискуссии о будущем политической системы приняли участие политолог, глава Фонда «Петербургская политика» Михаил Виноградов, руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-центра» Алексей Левинсон и журналист Семён Новопрудский.
После президентских выборов одной из главных проблем нового срока Владимира Путина стал вопрос «что будет происходить со страной через шесть лет?», начал встречу Андрей Колесников. По его словам, основных развилок у власти не так уж и много: в 2024 году Путин либо уйдет, либо нет. Но если уйдет, то как? Найдет ли он себе преемника или он будет сидеть вечно, поменяет Конституцию и станет, например, монархом? Точных ответов у нас, конечно, нет, но прогнозы и догадки вполне можно строить, если мы попробуем предположить, как этот режим – в том состоянии, в котором он сегодня находится, - просуществует ближайшие шесть лет.
Поиски себя
Наивно думать, что в России ничего не меняется, в том числе и в политическом устройстве страны, говорит Семен Новопрудский. Хотя формально и физически президент у нас действительно один и тот же вот уже почти 20 лет, все эти годы система претерпевает серьезные изменения. Однако при любой попытке описать нынешнее устройство страны картина получается смазанная: российская политика слишком закрыта, схема принятия решений не очевидна даже специалистам, некоторые крайне влиятельные люди в российской политике совершенно неизвестны народу. По всем социологическим опросам, до трех четвертей россиян вообще не знают кто такой, например, Игорь Иванович Сечин – человек настолько могущественный, что даже российский суд с четырех повесток так и не смог все-таки вызвать его на слушания.
Как будет проходить смена лидера в закрытой, мало кому понятной, системе власти, - это действительно главный вопрос, который сегодня стоит в политической повестке и даже в повседневной жизни России.
Понятно, что выборы перестали быть реальным инструментом для решения этой проблемы, продолжает Новопрудский. Ходите вы на них или не ходите, наблюдаете вы за ними или не наблюдаете, - в нынешней ситуации процедура волеизъявления граждан больше не играет никакой значимой роли. Президентские выборы всегда выигрывает либо сам глава государства, либо тот, на кого он указал. Новопрудский уверен, что для правильной оценки ситуации обществу необходимо четко уяснить две вещи: во-первых, несмотря на всю разницу в материальном положении, менталитете, заинтересованности в политике, россияне, как и жители Советского Союза, всегда голосуют за начальника, про которого им скажут по телевизору, а во-вторых, еще никогда с момента распада СССР страной не правил не член КПСС.
Одновременно, уточняет он, поддержка режима, - в скольких бы процентах она не исчислялась, - достаточно условна. В критических ситуациях, как, например, обвал рубля в 2014 году, так называемые патриоты демонстрируют абсолютно “нормальное” экономическое поведение: они также скупают доллары, как и те, кто считает присоединение Крыма аннексией.
Все это означает, говорит Новопрудский, что за четверть с небольшим века постсоветского развития Россия сама про себя толком не поняла, кто она есть.
Сейчас заметны попытки возрождения некой империи, попытки скрестить атеистический Советский Союз с православной державой. Но в целом все эти потуги - ничто иное, как мучительные поиски государством самого себя. Получается, что Ельцин учредил Россию, а Путин в меру своего понимания пытается придать России смысл.
Этот процесс, по мнению Новопрудского, был запущен со стартом Олимпиады в Сочи, когда государству всерьез начали придавать черты «особого полюса мировой политики». За этим последовали Украина, Крым, Сирия.
Журналист полагает, что в ситуации, когда режим нацелен на конфронтацию с остальным миром, не боится изоляции, использует провокацию как основной инструмент и врет 24 часа 7 дней в неделю, ключевой для любой страны вопрос о транзите власти просто не может быть решен без потрясений. В первую очередь, такие режимы погибают из-за критических результатов в экономике. У России, по его словам, есть некоторый запас прочности, базирующийся на реально действующих институтах рынка, созданных в 1990-е годы. Но и они не вечны. И это первый вариант трансформации режима: серьезный кризис, который ударит по кошелькам и по казне, тем самым лишив государство ресурсов на ту политику, которую оно сейчас проводит. Второй вариант по Новопрудскому: крупное поражение – политическое, а в худшем случае и военное – на международной арене.
Такого, как Путин
Путину нужно найти для себя такого же Путина, каким он был для Ельцина, говорит Андрей Колесников. В книге Петра Авена о Березовском есть объяснения тому, что в 1999 году власть выбрала на роль преемника именно Путина. Это человек, который, как тогда показалось тем, кто принимал решения, во вторую очередь был способен сохранить завоевания 90-х (с чем он, безусловно, не справился). А в первую очередь, мог обеспечить личную безопасность семье – кровной и политической - Бориса Ельцина (с этим он частично справился). Теперь такой же фокус предстоит проделать в 2024 году и самому Путину.
При этом важно, как к этому процессу отнесется такой субъект как народ, уточняет Колесников. Социологи вполне определенно могут сказать, вступает в разговор Алексей Левинсон, что сегодня в российском обществе вообще нет представлений о том, что будет или даже что может быть после Путина. Массовое сознание блокирует любые рассуждения на эту тему. Хоть сколько-нибудь развернутые ответы можно получить у тех респондентов, кто склонен к отрицательным, негативным сценариям. И тут появляются несколько вариантов: первый – это мировая война. Результата у этой гипотетической войны как бы и не предвидится, уточняет Левинсон, его уже никто не готов прогнозировать, в народном сознании это просто “конец фильма”. Второй вариант, который предлагают сторонники негативных сценариев, – гражданская война, которая заканчивается распадом России. И на этом фильм тоже заканчивается, - о том, что происходит после гипотетического распада, никто уже не задумывается. И третий вариант – просто распад России, без войны, но с тем же отсутствием каких бы то ни было картинок будущего.
У положительных сценариев нет даже такой минимальной степени детализации. Левинсон обращает внимание, что при якобы “цветущем оптимизме”, при взлете народного энтузиазма после Крыма и ощущении себя частью великой державы, никакой картины светлого завтра в обществе не существует. При этом, подчеркивает он, люди отнюдь не считают, что мы живем в обстановке полного счастья, взгляд на состояние современной системы у публики вполне критический. Просто все хорошее будущее условному народу представляется точно таким же, как не самое хорошее настоящее. Единственное отличие – в надежде, что когда-нибудь рубль будет стабильным.
Алексей Левинсон вспоминает свой разговор со студентами одного хорошего столичного вуза и называет его весьма симптоматичным.
- Что будет, - спрашивал он аудиторию накануне выборов. “Путин”, - уверенно отвечали они. А если он решит уйти? Тогда будет такой же, как Путин. А если вдруг Ксения Собчак станет президентом? Ну, она станет, как Путин. А если Навальный? И он, конечно, тоже начнет себя вести точно так же, как ведет себя Путин. По словам социолога, это означает, что общество существует в замкнутой сфере, из которой нет выхода; более того, - для большинства населения об этом выходе даже невозможно помыслить.
Левинсон фиксирует, что состояние массового сознания – это серьезный кризис, который на самом деле имеет весьма посредственное отношение конкретно к персоне Владимира Путина, но, который заставляет людей концентрироваться вокруг одной точки и блокировать альтернативные мыслительные конструкции.
Андрей Колесников, однако, напоминает, что на излете эпохи Советского Союза всем тоже казалось, что «реинкарнация» лидеров будет продолжаться до бесконечности, однако она совершенно неожиданно и очень быстро завершилась.
Десять вызовов режиму
Мы действительно живем в период пониженного интереса к теме будущего, вступает в разговор Михаил Виноградов. В российском сознании сегодня существуют только очень примерные схемы: в представлении большинства, ближайшие 15-20 лет все будет плохо, а если отодвинуть горизонт на полвека вперед - то все будет хорошо. Однако никакого логического мостика между этими двумя сценариями как будто не предусмотрено.
Можно спорить, является ли это сугубо российским взглядом на мир или общемировым трендом. По словам Виноградова, мировая социология знает четыре основных модели будущего, каким его обычно видит общество. Оптимистически предопределенный сценарий: “все идет хорошо, мир движется к лучшему, тому есть примеры” (это советская модель, она же была в Америке в 1950-60х годах). Модель оптимистически-утопическая: “мы знаем, что мир будет лучше, но точно не понимаем, как именно это произойдет” (это американский взгляд 1980-90х годов). Пессимистическая предопределенная модель предусматривает установку “мир становится хуже, и мы примерно знаем, как это происходит” (ее приписывают обычно Китаю). И последняя - “мир явно движется к чему-то худшему не очень понятным нам способом” (это Япония конца прошлого века).
Виноградов полагает, что современная российская модель сознания ближе всего к последней версии. И именно этим он объясняет пассивность российского общества в проработке сценариев ближайшего будущего.
Политолог согласен с Левинсоном в том, что фигура Путина не определяющая в этом вопросе. По его словам, Путин - выходец из органов безопасности, системы, которая не привыкла сама себе ставить задачи. Большинство его действий ситуативные и вызваны необходимостью отвечать на разворачивающиеся без его непосредственного участия события, в том числе и на международной арене. Именно поэтому для того, чтобы строить прогнозы, надо определить вызовы, на которые Путину придется реагировать в его очередном сроке.
Виноградов выделяет несколько ключевых «экспериментов», которые мы уже наблюдаем или будем наблюдать в ближайшее время, и которые, по его мнению, сыграют значительную роль в том, как будет развиваться политическая ситуация в стране.
Одна из основных проблем режима, говорит он, - контраст между поддержанием ощущения всесильности власти и достаточно скромными возможностями, которыми власть реально располагает.
Такой же зазор существует между радикальной официальной риторикой и дефицитом радикализма в российском обществе. Самый яркий пример - это реакция общества на знаменитое «ядерное» послание 1 марта. Вроде бы всем очень понравилось, как Путин рассказывал о ракете, но фактически между 25 февраля и 4 марта рейтинг президента не изменился. Несмотря на то, что в обществе есть запрос на комплементарность оценок собственного настоящего и прошлого, стремление доказать, что мы находимся “на стороне добра”, радикализм, который, по мнению эксперта, требуется власти из этого не вытекает.
Третий кейс связан с ослаблением государственной гражданской службы. Уголовные дела коснулись 1% российских бюрократов: это не так уж мало. Правоохранительные органы все чаще интересуются чиновниками - на самых разных уровнях, - и это естественным образом влияет на привлекательность государственной службы.
Четвертый элемент связан с массовым приходом 30-40-летних управленцев, никак не связанных с политикой. Понимания природы власти у них нет: им кажется, что наличие таблички на кабинете уже означает, что они и есть власть; они не осознают, что за власть надо бороться и ее надо каждый день доказывать.
Следующая сложность, по Виноградову, состоит в отказе от формирования внутренней политической повестки. Люди не знают, как устроена современная политика, не понимают, кто и как ее делает. Власть снова превратилась в “одинаковые шапки, стоящие на Мавзолее”, хотя народу в принципе интересно узнать, что это за люди, но режим не дает такой возможности.
Еще одна проблема – низкая способность власти к имитации эмпатии, что можно наблюдать, в том числе, на примере трагических событий в Кемерово. Это не может нравиться людям. Даже футбольные фанаты, которые долгое время считались вполне лояльной группой, вывесили на трибуне плакат «Наша страна – это Зимняя Вишня, а мы в ней – контактный зоопарк».
Среди сложностей, с которыми столкнется режим в ближайшее время, Виноградов называет необходимость создания внятной системы по работе с подрастающим поколением. Потенциальной проблемной категорией остаются школьники. Работать с молодежью власти более-менее научились, а вот с подростками общего языка найти не удается. При этом к 2024 году избирателями станут нынешние шестиклассники.
И последнее “опасное” наблюдение Виноградова - насыщение повестки внешней политикой при категорическом отсутствии разговора о ее целях. Самый лучший пример здесь – сирийская кампания, которая определенно нужна власти, но никому толком не ясно, зачем.
В пространстве этих сюжетов Виноградов видит ближайшие годы России – с Путиным или без Путина (тут уж как повезет, смеется он).
В финале дискуссии Андрей Колесников фиксирует поразительное расхождение двух реальностей. Одна мифологическая – где народ защищает осажденную крепость и объединяется вокруг верховного главнокомандующего. И другая: где общество - тот самый контактный зоопарк, бесправный и бессловесный. Собственно, сам образ Владимира Путин тоже существует в этих двух реалиях. Один Путин, по опросам “Левада-Центра”, представляет интересы олигархов, силовиков и бюрократов, а второй – этой такой символ, который нельзя снять со стены. Осталось всего шесть лет, чтобы свести две реальности воедино.