Е.Г. Боннэр, «Артек, 1936», 2006
У Артека на носу
Приютилось Суук-Су.
Ах, Артек, мой Артек,
Не забудем тебя век!
В этой частушке действительно что-то есть. Мне 83 года, а я без малого век помню лето 1936 года.
Однажды папа спросил, хочу ли я в Артек. Конечно. Но я же не герой. Пионерская правда писала, что туда попадают только герои. Оказалось, что дети коминтерновцев тоже.
На Киевском вокзале меня (не помню, мама или папа) сдали вожатой, около которой уже толпилось несколько ребят. Она, расселив нас по купе, всю дорогу пересчитывала, все ли на месте, а мы на каждой остановке выбегали из вагона и что-нибудь покупали на бесчисленных привокзальных базарчиках. Потом из Симферополя ехали на автобусе. Отдыхали в Алуште. За двое суток дороги дочерна прокоптились дымом от паровоза, и по приезде нас сразу отправили отмываться.
Мы жили в просторных, длинных, похожих на бараки помещениях – наверно, 50 или больше девочек из четырех отрядов нижнего лагеря. Такой же барак у мальчиков. Их называли палатками. Был еще верхний лагерь, где жили малыши. Я была во втором отряде. Мне было 13. В первом отряде были ребята старше 14 лет. Ходили все в казенной одежде – синие трусы и рубашки с короткими рукавами, синие или белые. Их можно было менять каждый день у кастелянши, которая по утрам приходила в палатку.
Главным потрясением было Черное море. До этого я хорошо знала Балтийское – идешь чуть ли ни полкилометра, а вода все по колено. А тут сразу глубина и совсем другой цвет. Густо-голубой, временами даже темно-синий, вместо серой, почти гладкой поверхности Финского залива. И здесь море шумело, особенно по ночам. Наши палатки стояли близко от воды.
Потом сады вверх от лагеря. Там жили татары, и у них можно было покупать и яблоки, и груши, и очень вкусные сливы. А иногда они просто говорили – иди сама нарви. И густо заросшие лесом склоны Аю-Дага. И еще пахучие – не продохнуть – заросли мелких южных роз вокруг душевых и уборной. Эти удобства располагались вне наших палаток.
В нашем втором отряде было два героя. Девочка по имени Ванда, которая задержала где-то шпиона-нарушителя границы. Фамилии ее не помню, и на фотографии не знаю, кто из девочек эта героиня. И второй герой – Баразби Хамгоков (стоит а центре фотографии). Он вырастил лошадь то ли для Буденного, то ли для Ворошилова и получил, кажется, за это орден. А может, медаль? Он мне нравился, и из-за него я стала ходить в кружок верховой езды, где он был почти наравне с тренером. И мне жаль, что после Артека я никогда больше с лошадьми не общалась. А про Баразби часто думаю, что стало с этим мальчиком – балкарцем или кабардинцем, жив ли, сгинул ли в войну, или погиб в эшелоне во время сталинско-бериевской депортации северо-кавказских народов.
Я получала много замечаний от вожатых – их было двое, парень и девушка. Так в каждом отряде. Все замечания были оттого, что я постоянно старалась увильнуть от общеотрядных мероприятий. Очень много бродила одна вдоль моря в сторону Аю-Дага или подымалась вверх от лагеря в татарские сады. И пару раз меня застукали, когда я одна купалась. А это было строжайше запрещено и, кажется, считалось главнейшим преступлением. Еще я каждый день ходила в читальню читать газеты. Эта привычка сохранилась у меня на всю жизнь со дня убийства Кирова. И в краеведческий лагерный музейчик. Я собирала гербарий, а там списывала латинские названия тех растений, которые засушивала. Больше никогда ботаникой не увлекалась, но этот гербарий сохранялся в долгие уже послевоенные годы, может, где-то лежит до сих пор.
Но я никогда не отлынивала от лодочных прогулок – там я впервые села на весла, любовь к гребле осталась от Артека на всю жизнь, пока были силы. И ходила во все походы. Самым запоминающимся был подъем на Яйлу и встреча рассвета в горах.
Каждый вечер был отрядный костер. А примерно раз в неделю – общелагерный на очень большой костровой площадке, оборудованной трибунами, похожими на трибуны на Красной площади. Отрядные костры были хорошие и даже с печеной картошкой. Кормили нас хорошо, но картошка – это был всеми любимый ритуал. А вот общелагерные костры, на которых выступали гости – разные старые и молодые большевики, были скучные, хотя сам костер, очень большой, бывал потрясающим. Вообще же было очень много разных отрядных и общелагерных линеек, хождений строем и прочей ненужности.
Один раз нас возили в Суук-Су на встречу с разными вождями. Как я теперь понимаю, вожди там были не первого, а второго ранга. Был ли там Молотов, не знаю. Но в Кремле на встрече с ним я не была.
Нас поили лимонадом, кормили мороженым и пирожными. Но я смоталась с большой веранды над морем, где все это происходило, и пошла в парк. Бродила и по-тиху обрывала какие-то листочки и цветочки для своего гербария. За этим меня застукал какой-то охранник. Оказалось, что посторонним там ходить запрещено. И привел к начальнику лагеря, который на веранде мне ничего не сказал. Но вечером меня вызвали на совет отряда, как-то распекали, грозили сообщить в Коминтерн, где мне дали путевку, и выгнать из лагеря. В общем, это был мой первый суд за антиобщественное поведение.
А кроме этого, все было этим летом и в этом лагере хорошо. Но произошли две беды, которые я тяжко переживала, иногда целыми днями, не умея отогнать от себя непонятную тоску и даже горе.
Смерть Горького. 18 июля 1936-го. О ней писали все газеты, говорили вожатые, и был какой-то траурный митинг для всего лагеря. Почему я восприняла ее как личную беду? Я к этому времени давно прочла его трилогию, рассказы, наизусть знала и любила «Девушку и смерть» (что сказал о ней Сталин, еще не знала), наизусть знала «Макара Чудру». Он был писатель, которого я любила.
А за несколько дней до этого я, сидя в читальне, наткнулась на сообщение о смерти Агаси Ханджяна. Он был секретарь ЦК Армении и один из самых близких с юности друзей папы. И значит, как все друзья папы-мамы,друг моего брата и мой. Такие были отношения у нас в семье. Я слабо вскрикнула от неожиданности, так что другие ребята, бывшие там, оглянулись на меня. И сразу ушла из читальни. Почему я не хотела, чтобы кто-то видел мое горе и откуда-то взявшийся испуг, сопровождавший его? Я бродила по самым дальним и безлюдным дорожкам артековского парка. И ничего не понимала – что случилось с Агаси? Он недавно был в Москве – всегдашний, веселый, здоровый. И почему у меня не только чувство горя, но и страх? Как за год до этого, когда арестовали маминого друга с детства – с одного двора – Леву Алина. А потом пошло-поехало.Никого из их друзей на свободе не осталось.
В августе 1945-го я после четырех лет войны вернулась в пустой дом, а потом из лагеря вернулась мама, и стали возвращаться ее друзья-женщины, ЧСИР – жены изменников родины, верней – вдовы. Тогда меня однажды поразила вроде как случайная мысль. В мамином поколении мужчин вообще не осталось, всех выкорчевало тюрьмой и высшей мерой. А кому 37-го не досталось – войной. Но это было потом.
А тогда моя смена в Артеке, начавшись в середине июня, кончалась 30 июля. И, хотя в Артеке было хорошо, уже хотелось домой. Но благодаря этому артековскому лету я навсегда полюбила Крым.
***На фото № 1 на обороте моим почерком карандашная полустертая надпись «Я и Катюша Воронцова. Артек, июль 1936 г.». Кто эта девочка – не помню.
Елена Боннэр в лагере Артек, 1936
***На фото № 2 на обороте также полустершаяся карандашом надпись «Артек. Второй отр. нижнего лагеря после маскарада». Слишком романтичная поза у Петьки Бородина. Здорово вышел Баразби Хамгоков. Бородин стоит крайний слева в черкеске. В центре в темной шапке в черкеске стоит Баразби. В нижнем ряду четвертая слева – я.
Артек
***К сведению, я не помню, под какой фамилией я была в Артеке. В коминтерновском лагере я всегда бывала под фамилией Алиханова.
6 ноября 2006