Blog

 Наталья Самовер:

Получилось, что в последние годы эти практики у нас у всех на слуху. Мы, как москвичи, довольно часто в своей жизни сталкиваемся с такими проявлениями. Мы знаем, как это выглядит. Мы знаем, что это такое. Так совпало, что прямо сегодня в первой половине дня здесь была пресс-конференция людей, которые поддерживают создание подобного мемориала — место гибели Бориса Немцова под названием «Немцов-мост». Здесь сегодня собрались специалисты — антропологи, культурологи, историки — которые дадут обзор подобных практик для того, чтобы мы более осознанно смогли встраивать свои жизненные впечатления в достаточно широкий культурный контекст. А я со своей стороны, как это обычно делается на рок-концертах для разогрева, сделаю очень беглый обзор подобных практик.  Просто для того, чтобы напомнить о том, что вы и так прекрасно знаете и без меня. Самый старый подобный мемориал, который систематически поддерживается с 90-го года в Москве —  Стена Цоя. Слева вы увидите самый ранний момент ее возникновения. Первая надпись на этой стене возникла в тот момент, когда до Москвы дошла весть о том, что Виктор Цой разбился на мотоцикле где-то в районе Юрмалы. А внизу состояние этой стены на сегодняшний день.

Стена  стабильно имеет такое состояние, потому что ее характерной особенностью является то, что граффити на ней постоянно обновляются. Всякий раз она выглядит по-разному, потому что на ней нарисовано и написано разное. Но всякий раз это одна и та же Стена Цоя, потому что она создается одним и тем же способом. Граффитисты и создают. Но любопытно, что мемориал Цоя — это сетевой мемориал. Цой работал кочегаром вместе с Башлачевым в Питере в котельной, которая известна как «Камчатка». Сейчас в «Камчатке» рок-клуб. А на стенах этого здания такая Стена Цоя.

А внизу стена Цоя в городе Минске.

Это малая часть тех спонтанных цоевских мемориалов, которые существуют в городах и весях, в том числе в тех, где Цой никогда в жизни не бывал. А вот любопытно, что не так давно, в 2013-м году, Стена возникла в Киеве. Это, конечно, не спонтанный мемориал. Это арт-проект, у которого есть автор. Но он имеет вид классической цоевской стены.

События 91-го года. Ближайшую аналогию этого мы наблюдаем на киевском Майдане. Но не будем забывать, что у нас самих нечто подобное было. Вот те самые баррикады на Горбатом мосту. Напомню, это памятник революционным событиям 1905 года. Он же стал точкой важных событий во время обороны Белого дома в 1991 году. Вот эта баррикада в подлинном виде лежит поперек этого моста, а на ней устроена выставка плакатов.

Этот переход мемориала в выставочное пространство, превращение места памяти в место художественного самовыражения — такая, мне кажется, очень характерная особенность современной мемориальной культуры. А вот место гибели Усова, Комаря и Кричевского на середине Садового кольца, на выезде из тоннеля. Вот официальный памятник, который установлен на этом месте. В данном случае, результатом существования спонтанного мемориала стала уже серьезная официальная мемориализация этого места.

 Мемориальная территория октября 1993 года в Москве.

Неподалеку от этих мест в 1993 году опять разыгрались очень драматичные события, удивительным образом этом мемориал благополучно существует до наших дней. Представьте, сколько ему лет. Видите, здесь огромный информационный стенд.

Очевидно, что существование таких конструкций возможно в том случае, если этот мемориал не официально, но легитимизирован. Никто не борется с ним. Городские власти с ним смирились. Он существует совершенно спокойно. Не подвергается никаким атакам и вандализму. Это, конечно, инсталляции. Вот здесь вы видите баррикаду, которая на этом месте не была.

Вблизи можно рассмотреть, что эта баррикада — художественная инсталляция, созданная в память о баррикадах. Здесь тумба, на которой расклеена всякая литература того времени.

Вот так гордо, лицом к Белому дому, стоит этот мемориал. Заметьте любопытную вещь, как функционирует в рамках этого мемориала символика. Георгиевская лента. Вокруг георгиевской ленты в течение многих лет шла борьба. Сейчас она полностью апроприирована официозом, а было время, когда георгиевская лента была символом национал-патриотической оппозиции. Вот она в этом месте.

Часовня, установленная тут так же в память о людях, погибших в 1993 году.

Заметьте, тут тоже один из многочисленных маленьких памятников, которые осели на этой территории. Уже позднее на этом месте проведена огромная наружная теплотрасса. То, что этот памятник не затронули при земляных работах, тоже свидетельствует о том, что фактически он легитимный монумент, хотя он не имеет никакого официального статуса.

Взрыв в подземном переходе на Пушкинской в 2000-м году. Тут не показаны ужасные картинки. Действительно ужасные. Здесь вы видите момент формирования этого материала, когда люди несут цветы и свечи в этот обожженный подземный переход.

А вот любопытно, глава государства присоединяется к народу и сам тоже спонтанно посещает этот спонтанно образовавшийся мемориал.

А вот, чем это впоследствии закончилось. Возник художественно крайне невыразительный монумент. Но вы видите, что люди как-то пытаются его очеловечить. Это делают те люди, чьи близкие, очевидно, погибли в этом месте.

Эстетика подобных мемориалов, наверно, одинаковая. Даже не объясняю, какой из них к какому событию относится. Такие картины мы, к несчастью, регулярно наблюдаем.

Гибель учеников школы №1 в Беслане. Вот в таком виде этот мемориал сформировался в спортзале сразу же.

А здесь с надписью «Chao Angela». Это замечательная акция солидарности, которая была устроена жителями Рима через несколько дней после событий в Беслане. Эта надпись, обращенная к небесам была выложена из горящих лампадок.

Вот первые благодарственные надписи, которые появились на стенах. Обратите внимание, характерная особенность этого мемориала — бутылки с водой, как символ страданий, которые натерпелись дети, находившиеся в этой школе.

Год от года в этом зале устраиваются все новые и новые акции памяти. Одна из них так красиво выглядит.

А вот официальная мемориализация. Школа и спортзал накрыты саркофагом. А на въезде в Беслан установлен огромный памятник Матери Осетии со своими погибшими детьми.

Убийство антифашиста Тимура Качаравы, 2005 год. Характернейший мемориал на крови. Долго не нужно объяснять. Этих картин достаточно.

Убийство Станислава Маркелова и Анастасии Бабуровой в Москве в 2009 году. Я думаю, здесь присутствуют люди, которые даже помнят, как это было.

А вот, заметьте, такая самодельная мемориальная доска, которую товарищи Маркелова пытались повесить на здание. Это здание Белых палат в начале Пречистенки. Но провисела она всего ночь. Утром ее удалили.

Это попытка немедленно перевести этот спонтанный мемориал в какую-то официальную форму. Отметить это место не просто грудой цветов, а настоящей мемориальной доской. Настоящей мемориальной доски там нет до сих пор. Вот в таком виде этот мемориал существовал обычно. В течение нескольких лет он теплился вот так скромно, но тем не менее, неизменно и постоянно. На ступенях Белых палат постоянно стояли портреты, лежало немного цветов. А в годовщину этих событий мемориал разрастался и приобретал вот такой вид.

Между тем, российские анархисты во время одного из своих лагерей в Краснодарском крае установили памятник Станиславу Маркелову. Далеко от Москвы, уже не на крови, но зато в виде уже настоящего, полноценного памятника. Каменный стенд. А ниже проект памятника, который предлагает скульптор Цыгарь. Нет, сейчас никак не отмечено место, где это произошло. Между тем, это очень важное событие в общественной жизни нашей страны. Было бы вполне разумно, если бы на этом месте возник памятник. Вот скульптор предлагает решить этот памятник таким образом.

Убийство болельщика Егора Свиридова произошло на остановке общественного транспорта.

И вы видите, как остановка превращена в мемориальный объект. Заметьте, что активно используется граффити. Есть сообщества, для которых граффити распространенный и хорошо известный способ выражения. И болельщики как раз относятся к таким сообществам. Поэтому граффити для них вполне легитимное средство.

Гибель хоккейной команды «Локомотив» в 2011 году, там будут об этом рассказывать очень интересно. Здесь вы видите место, куда упал самолет. Они еще лежат в воде. Вот, начинает формироваться мемориал, люди начинают нести цветы.

Их «Арена 2000», где тренировалась команда — вырастает целая стена памяти.

Эта стена памяти очень характерна. Она полна фанатских шарфов. Но здесь не только болельщики. Здесь люди, для которых слава хоккейной команды — это слава Ярославля. Люди здесь выражают свой патриотизм, любовь к родному городу.

А вот это очень любопытно. Они летели в Минск, не долетели. И вот минчане устраивают акцию памяти хоккейной команды «Локомотив».

А вот шведы поминают вратаря этой хоккейной команды, который по национальности был шведом.

Вот чехи поминают игроков «Локомотива», которые были чехами.

А вот удивительная стена памяти «Локомотива» не в Ярославле, а в городе Генуя.

Фанатское сообщество, как сетевое, тоже достаточно быстро передает информацию и инициирует возникновение таких сетевых акций. Ну и наконец, формальная реализация. Место, которые вы видели на первом слайде, уже отмечено камнем. Место падения самолета.

А рядом со спортивной ареной, куда люди несут цветы, на этом месте теперь возник такой красивый мемориал, представляющий из себя крыло, составленное из хоккейных клюшек.

Киев. Мемориал Майдана и Небесной сотни.  Вот здесь, на первой фотографии еще самое раннее фото мемориала, возникшего через несколько дней после того, как все случилось.

Сейчас на этом месте уже достаточно большой мемориал. Окончательного государственного памятника пока нет. Это все еще пока живое, пока никак не одеревеневшее, не окаменевшее. Эти фотографии сделаны нашим гостем буквально вчера. Так это выглядит в настоящий момент.

А это самый известный наш московский объект — «Немцов мост», возникший в ту же ночь на том месте, где в 2015 году был убит Борис Немцов. Вот здесь видно, как эта кучка цветов только начинает возникать.

А рядом, любопытно, то же самое сетевое явление — немцовский мемориал в Нижнем Новгороде. Вы знаете, что Немцов родом из Нижнего Новгорода и был там губернатором. В Нижнем Новгороде он популярен. Вот весть о его смерти привела к тому, что там не на крови, но на памяти образовался такой мемориал.

Что такое «Немцов мост» хорошо все представляете. Само по себе выражение «Немцов мост» возникло довольно быстро, на месте появилась табличка, которая имитирует такие обычные городские указатели с названием объектов. Здесь можно видеть, как в разные моменты своего существования этот мемориал имеет разный объем. Можно видеть, каким огромным он иногда бывает.

Вот здесь скриншот сайта «Немцов мост», который создали и поддерживают люди, которые систематически занимаются поддержанием этого мемориала.

Это очень непростая задача, потому что здесь на слайдах вы видите, что бывает. Это момент разрушения и восстановления мемориала, что возможно только при существовании упорного и организованного сообщества, которое снова и снова занимается восстановлением объекта.

Недавняя гибель самолета над Египтом вызвала такую акцию на ступенях Храма Христа Спасителя. Это не спонтанный мемориал. Это смежное явление, которое, тем не менее, надо помнить и иметь в виду.

Это известный проект «Последний адрес». На слайде видно, как это выглядит.

Эти маленькие таблички, отмечающие то, откуда увели впоследствии репрессированного человека. Так они размещаются на стенах. И табличка, установленная на одном из домов в Барнауле. У этой таблички была довольно драматическая судьба. Через несколько часов после установки пришли какие-то непонятные, неопознанные люди и ее демонтировали. Это вызвало очень большой общественный резонанс, потому что табличка была, кроме всего прочего, официально согласована с властями города. Кто посмел демонтировать память о репрессированном жителе Барнаула? Закончилось это довольно таинственным образом. Через пару дней, вернее сказать, ночей, потому что произошло это ночью, табличка вернулась на свое место, как ни в чем не бывало.  Вот, собственно, это то, что я хотела вам показать, для того, чтобы напомнить контекст.

А сейчас я передаю микрофон Ане Соколовой, антропологу.

Анна Соколова: Я хочу сказать, что я занимаюсь практиками спонтанной мемориализации с 2009 года. И за это время мы с коллегами, в том числе присутствующими здесь, среди вас, и с Дмитрий Громов, в частности, изучили порядка 20 случаев спонтанной мемориализации в России. И подробно их задокументировали. Таким образом, создали некоторую базу для анализа. Это не единичные случаи, а массив информации. Я хочу сказать пару слов о том, с какой теоретической позиции я подхожу к спонтанным мемориалам, потому что, мне кажется, так будет проще понять то, о чем мы будем говорить дальше. Я полагаю, что спонтанная мемориализация — это такой пограничный ритуал, который находится на пересечении самых разных культурных сфер жизни общества. На самом деле, мемориализация должна быть связана со сферой похоронной, поминальной, с этой частью культурной жизни. И она связана с ней ровно настолько, насколько связана с политической, социальной и любой другой сферами жизни, включая сферу искусства, культуры и кино. Именно это пограничное положение спонтанной мемориализации и позволяет ей быть такой гибкой и восполнять некоторые лакуны в культурной и социальной жизни общества. И я сегодня постараюсь показать, как она [мемориализация] это делает в нашей стране. И я надеюсь, что у меня останется время, чтобы рассказать немножко о том, как это происходит в других культурных контекстах. Начиная разговор о том, как работает практика спонтанной мемориализации в России сегодня, необходимо для начала сказать о том, что к настоящему моменту это едва ли не единственная возможная несанкционированная манифестация в России. По всей вероятности, можно говорить о том, что коммеморативный бекграунд, т.е. связь практик спонтанной мемориализации с поминовением умерших, с похоронным обрядом, не позволяет рассматривать эти акции в качестве демонстраций, пикетов или митингов. Как некую форму манифестации, требующую предварительного согласования с властями. И одновременно не позволяет судить организаторов за проведение несанкционированной акции. Это ставит их в совершенно особое положение на фоне практики спонтанной мемориализации по всему миру. Наполняет совершенно иным содержанием. В нашей ситуации практика спонтанной мемориализации действует как канал коммуникативный — для связи общества и государства. Постепенно, и я надеюсь, что мне удастся сегодня это показать, они становятся институтом гражданского общества, и совершенно по-разному используются различными социальными и политическими группами. Чтобы говорить о практиках спонтанной мемориализации мы должны с вами четко понять, что практически всегда, на 99,9% эти практики связаны с некоторой социальной несправедливостью. Это может быть какая-то социальная несправедливость, спровоцировавшая трагедию. Или это может быть какая-то неправильная реакция властей на трагедию, которая произошла сама по себе, как, например, наводнение в Крымске. Никто не был виноват в том, что оно случилось, но реакция местных властей была несовершенна, поэтому возникает практика спонтанной мемориализации в Москве и других местах в России. В том случае, если общество оказывается удовлетворено реакцией властей и вообще всем, что происходит вокруг трагедии, насколько можно быть этим удовлетворенным, то вполне возможно, что никакой спонтанной мемориализации не будет. Действительно, есть такие случаи, когда она не возникает. Надо сказать, что это может быть какая-то конкретная несправедливость, а может быть, общий протест, на фоне которого происходит мемориализация. Это довольно хорошо прослеживается в течение всей спонтанной мемориализации в России и Советском Союзе.

На слайде вы сейчас видите попытку создания одного из первых спонтанных мемориалов в СССР. Это мемориал, который пытались создать на месте самосожжения студента Ромаса Каланты, который совершил самосожжение в Каунасе в 1972 году в знак протеста против русификации и советской оккупации Литвы.

Тогда литовское КГБ сделало все, чтобы спонтанной мемориализации не возникло на этом месте. Они приложили к этому очень много усилий. Сейчас на этом месте установлен памятник, но тогда это был максимум того, что было возможно. Эта картина просуществовала буквально несколько минут, после чего это все было уничтожено, а люди были задержаны.

Аналогично, протестный характер носили похороны Высоцкого в 1980 году.

И был довольно большой спонтанный мемориал на стенах Театра на Таганке. Несомненно, мемориализация Виктора Цоя так же была спровоцирована его протестным творчеством, если можно так сказать. Это наиболее ранние случаи мемориализации. Сейчас я остановлюсь подробно на трех случаях, которые произошли в течение последний шести лет. И я постараюсь показать на этих трех случаях, как спонтанная мемориализация становится формой политического протеста и формой коммуникации между обществом и властью.

Первый случай, о котором я собираюсь говорить, это большой спонтанный мемориал в Ярославле, который уже Наталья показывала. Мемориал возникает в честь хоккейной команды «Локомотив», которая погибла в авиакатастрофе 7 сентября 2011 года при взлете из аэропорта здесь же, практически, в Ярославле. Буквально через несколько часов домашний стадион «Арена 2000» становится местом мемориализации. Вот вы видите фотографии, которые мы с Дмитрием Громовым сделали на 40-й день после трагедии, поэтому там все особенно живо, потому что спонтанная мемориализация повторяет классический похоронный цикл — 3 дня, 9 дней, 40 дней, годовщина.

В тот момент, когда упал самолет, внутри этого стадиона происходил мировой политический форум, организованный тогдашним нашим президентом Дмитрием Медведевым. Внутри «Арены 2000» находилось очень много высокопоставленных делегатов форума. Они тоже приняли активное участие в мемориализации. Помимо президента Медведева в мемориальных торжествах принял участие и премьер Владимир Путин. При этом, если Медведев, действительно, просто случайно находился в Ярославле в этот момент, то Путин специально приехал в Ярославль на похороны игроков «Локомотива». Я не буду подробно рассказывать, что там было в мемориале, потому что это более-менее очевидно. Вы видите это на фотографиях.

Так же на этой фотографии вы видите, что эти мемориалы создаются в других городах.

На самом деле, они были созданы в нескольких десятках городов, потому что в команде играли игроки со всего мира. А сейчас я хотела бы вернуться к протестной составляющей этого мемориала, которая, наверно, не так очевидна тем, кто не следил за ситуацией специально. В случае с командой «Локомотива» многие болельщики полагали, что трагедия произошла по причине того, что в тот момент в Ярославле происходил мировой политический форум. До сих пор многие болельщики, поклонники, жители Ярославля считают, что в этой трагедии виновны конкретные люди. Ничего не меняется с годами в этой позиции. Идея состоит в том, что, во-первых, первую свою игру в сезоне команда должна была играть в Ярославле, а не в Минске. Только из-за проведения форума они были вынуждены лететь в Минск и вообще куда-то полетели. Кроме того, считается, что в аэропорту отдавалось преимущество правительственным бортам с делегациями участников форума. И основная полоса якобы полностью была отдана правительственным бортам, а самолет с хоккейной командой взлетал с запасной полосы, которая была то ли вдвое короче, то ли плохого качества. Якобы именно это привело к аварии и гибели команды. Первым эту версию высказал оппозиционный политик, а позже мэр Ярославля Евгений Урлашов. Мне кажется, это очень показательный пример того, как практики спонтанной мемориализации очень быстро вписываются в политический контекст. Кроме того, важно понимать, что случай «Локомотива» демонстрирует очень редкий для России случай консенсуса между скорбящими и властями. Это своего рода, компромисс между властью и обществом, который удалось достигнуть в Ярославле. Несмотря на эту идею, что именно власть виновата в гибели команды. В Ярославле власти города очень быстро подхватывают эту спонтанную мемориализацию. Они в нее очень быстро встраиваются. Встраиваются в нее так же и высокопоставленные гости. Все участники мирового политического форума выходят из арены и возлагают цветы к этому самому спонтанному мемориалу. Церемония похорон игроков происходила тоже на самом высоком уровне. На нее специально прилетает премьер-министра России Владимир Путин. Кроме того, в ней участвовали министр спорта, глава РЖД, потому что РЖД — это главный спонсор команды, и множество других очень высокопоставленных людей. Административный ресурс использовался так же и в первую годовщину катастрофы, когда в городе проходил марш тишины, в котором приняло участие более 20 000 человек. Весь город практически остановился на это время. За то время, которое прошло с момента аварии, в городе было установлено несколько памятных знаков, в том числе была установлена персональная табличка капитану команды Ивану Ткаченко, практически сразу после его гибели. Мы помним, что в принципе, по закону, должно пройти не менее 10 лет до установки этой мемориальной доски, но в Ярославле в данном случае был достигнут консенсус. Табличка была установлена практически через несколько месяцев. Большой мемориал создан на Леонтьевском кладбище, где похоронена большая часть игроков. Несколько игроков похоронены на других кладбищах. Там тоже есть большие мемориалы. Огромный мемориальный комплекс, размером, наверно, с это здание, создан на месте гибели команды в Туношне. Монумент «Хоккейное братство», который вы уже видели, так же был создан около арены. Если вы видели, за ним на стене, на фронтоне арены до сих пор висят портреты команды. Прошло уже 5 лет практически. Они все еще там висят. Насколько я знаю, по инициативе администрации, команды так же собираются поставить еще один памятник внутри. Я полагаю, не очевидно, почему данная трагедия была удостоена такого внимания со стороны властей любого масштаба. Я полагаю, что одной из причин такого внимания к событиям в Ярославле, были события, который потрясли всю Россию, по крайней мере, центральную ее часть, Москву особенно, годом ранее.

А именно беспорядки на Манежной площади в декабре 2010 года, которые произошли после убийства 28-летнего болельщика московского «Спартака» Егора Свиридова, убитого 6 декабря 2010 года шестью выходцами с Северного Кавказа. Это важно подчеркнуть в контексте всех событий. Отправной точкой для мемориализации Егора Свиридова был не столько сам факт его смерти, сколько то, что предполагаемые виновники трагедии, эти самые шесть человек, были отпущены из отделения милиции без всяких объяснений практически сразу после задержания. И реакция фанатов была немедленной, очень резкой. Они создали мемориал на остановке, где произошло убийство. В течение нескольких последующих дней провели ряд манифестаций в Москве, в т. ч. ту, которую я показывала на предыдущем слайде. 7 декабря, т.е. на следующий день, более 200 человек приняло участие в демонстрации на севере Москвы под националистическими лозунгами. Они перекрыли Ленинградский проспект. На третий день после убийства, 11 декабря прошла мемориальная акция на месте гибели. В ней приняли участие около 10 000 человек. В тот же вечер около 6 000 футбольных фанатов и националистов, выкрикивая националистические лозунги, собрались на Манежной площади. Несмотря на их крайне агрессивное поведение, и даже на то, что они полностью уничтожили новогоднюю елку на Манежной площади, полиция сделала все возможное, чтобы избежать конфронтации с протестантами. И глава московской полиции Владимир Колокольцев вышел на Манежную площадь и начал прямые переговоры с фанатами. Он обещал тщательное и честное расследование этого инцидента, на что толпа прямо отвечала ему матерными оскорблениями. Он никуда не уходил и продолжал с ними общаться. Этой ситуации уделил особое внимание Владимир Путин. Он на встрече с фанатами сказал следующее: «Вы должны воспринимать это как атаку против вас всех, вне зависимости от места жительства, национальной или религиозной принадлежности». После чего возложил цветы на могилу Егора Свиридова. Необходимо отметить, что за последние 6 лет, даже больше, случаи, связанные со спортом, это единственные случаи, когда Владимир Путин счел необходимым для себя лично посетить какие-то вещи, связанные с народной, спонтанной мемориализацией. По всей видимости, это означает, что с точки зрения властей такие мемориальные события, связанные со спортом, со спортивными фанатами являются наиболее значимыми и, возможно, представляют особенную опасность. Я полагаю, что такой страх перед футбольным сообществом имеет достаточно простое прагматичное объяснение, которое состоит в том, что в нашем обществе сейчас отсутствуют горизонтальные и даже вертикальные связи, за исключением направленной связи — сверху вниз вертикальной по центральным каналам. Такие сообщества, как спортивные фанаты являются, возможно, единственным хорошо организованным горизонтальным сообществом, которое способно на быструю мобилизацию и имеет сильный социальный протестный потенциал. В отсутствии каких-то каналов социального взаимодействия мемориальные практики становятся субститутом достижения социального консенсуса, который, в принципе, в гражданском обществе устроен каким-то другим образом. Если мы хотим, чтобы виновные в убийстве нашего товарища были под следствием, то мы выходим на улицу и это требуем. Мы не ожидаем, что это произойдет само собой. Оказывается, что практики мемориализации для этого наиболее эффективны.

Еще случай, третий, на который я сегодня хочу обратить внимание, это мемориал Борису Немцову. Я хочу заметить, что в отличие от похорон Егора Свиридова и «Локомотива», прощание с Борисом Немцовым не стало поводом для личного посещения президента. Мне кажется, это довольно симптоматично. Потому что у этого мемориала другая история. И функционирует он иначе. В другой плоскости находится в отношениях между обществом и государством. Я думаю, не нужно напоминать, как и почему возникает этот мемориал. О чем я хотела бы сказать отдельно в отношении мемориала. Люди, поддерживающие мемориал, и дежурные на мосту заявляют о том, что они будут хранить этот мемориал до тех пор, пока заказчики убийства не будут найдены. И до тех пор, пока не будет установлен мемориальный знак. Мне кажется очень показательным заявление одного из активистов немцовского мемориала, который сказал, что история уже вышла за пределы похоронного обряда, это политическое событие. И, действительно, сама структура мемориала прекрасно отражает эту идею. Идею политического события, а не похоронного обряда, похоронного ритуала. Поскольку здесь, помимо портретов, цветов, свечей и таких обычных для мемориала вещей, присутствует календарь, который указывает уже 365 дней. Календарь, который указывает число дней, прошедших с момента убийства Немцова. Символическая табличка с надписью «Немцов мост». То, чего они добиваются, на табличках. Плакаты с надписью «Борись!» и некоторые другие вещи. Конечно, такая длинная жизнь мемориала вызывает напряжение между теми, кто хочет его поддерживать дальше и считает, что он необходим, и коммунальными службами. Что неизбежно. Я хочу отметить, что так происходит в любом месте мира. Регулярно мемориал уничтожается. Чтобы продолжать его поддерживать, дежурные несут 24-часовое дежурство 7 дней в неделю. Мне неизвестны другие случаи в мире, когда бы такое дежурство происходило. Собственно, основная функция дежурных — поддерживать мемориал в приглядном виде, в порядке. Люди, которые поддерживают мемориал, считают, что даже их присутствие там, (мы можем наблюдать это через прямые включения на «Немцовом мосту»), важнее, чем сам мемориал. Даже если мемориал уничтожен, они все равно остаются там и продолжают стоять. Таким образом, становится очевидным, что этот бэкграунд спонтанного мемориала на Москворецком мосту делает возможным постоянное поддержание площадки для протестного политического высказывания практически около самых Кремлевских стен. В то время, как больше нигде в центре Москвы это сделать таким открытым образом невозможно. Я хочу процитировать для подтверждения этой мысли несколько пояснительных цитат из исследования Дмитрия Громова. Информанты — люди, которые работают на мосту — говорят: «Борис мечтал, чтобы у оппозиции в Москве было свое место. Чтобы это было новое место для дискуссии. И в этом месте мы сможем говорить всегда открыто. Борис своей смертью подарил нам это место. Меня несколько раз арестовывали на Красной площади. Это было для меня такой неожиданностью, что я могу стоять здесь, и вокруг нет никакой полиции, которая бежит и хочет меня арестовать». Такое существование мемориала на Москворецком мосту действительно очень символично и то, что становится такой площадкой для свободного политического высказывания, еще раз подтверждает то, что коммеморативная основа таких акций выносит их за рамки акций организованного политического протеста. И снимает вопрос, есть ли у этой акции какой-то человек, который организовал ее или нет. Такая стратегия политического протеста может быть сопоставлена с другим актом в отечественной истории, а именно с бабьими бунтами времен коллективизации. Когда в 30-е годы в Советском Союзе против коллективизации протестовали, в первую очередь, женщины. Мужчины стояли вдоль стены, делали вид, что ничего не делали, что они не при чем. А женщины выходили навстречу агитаторам и говорили, что ни в какие колхозы мы идти не собираемся. Действительно, женщин за это наказывали гораздо меньше, чем мужчин, потому что считалось, что женщины — кликуши, бабы-дуры, и особенной ответственности за это нести не могут. Таким образом, такая стратегия не является уникальной даже для нашей страны. Усиление практик спонтанной мемориализации и усиление политической составляющей этих практик, делает их, безусловно, крайне неудобными для властей. Государство пытается найти какой-то способ понизить социальное воздействие этих практик и резонанса, который возникает. Раз их нельзя просто закрыть, надо придумать что-то другое. Присвоение этих неинституционализированных, низовых, народных, спонтанных практик уже существующими социальными институтами, по-видимому, является одним из способов перевести эти практики под свой контроль. Мне кажется, что эта реакция, как спонтанный мемориал на ступенях Храма Христа Спасителя, который уже показывала Наталья — один из ярких примеров такого присвоения. Этот мемориал был сделан после крушения российского самолета в Египте в ноябре прошлого года. Он был совершенно не спонтанный, ведь понятно, что на ступенях Храма Христа Спасителя вряд ли может быть что-то спонтанное. Этот мемориал был инициирован Молодежным департаментом Московской епархии РПЦ и молодежным крылом движения «Православные добровольцы». Эти организации предложили прийти к Храму Христа Спасителя со свечами, цветами и поминальными записками. Принести их, еще раз замечу, к ступеням Храма и внутрь Храма, куда обычно не кладут цветы, свечи и записки. На ступени. И таким образом, почтить память погибших. Как вы видите, из этих свечей был выложен номер рейса, число погибших и православный крест. Здесь эти православные движения абсолютно копируют внешний вид практик спонтанной мемориализации. Аналогичные акции прошли в Якутии. Это крайне интересный факт. Интересно понаблюдать, будут ли такие вещи продолжаться. В принципе, РПЦ всегда очень определенно и отрицательно относилась к любым практикам спонтанной мемориализации. Особенно к придорожным памятникам, которые, в принципе, по своей форме, функции и содержанию не очень сильно отличаются от спонтанного мемориала на площади города. Здесь они, как видите сами, повторяют ровно ту же самую практику. Другой известный пример присвоения мемориальной практики — это история «Бессмертного полка». Это, конечно, изначально не спонтанная акция, но, тем не менее, я считаю возможным проводить здесь аналогии, поскольку это также низовая инициатива. Движение «Бессмертный полк» было начато Сергеем Лапенковым и некоторыми другими журналистами тогда еще существовавшего независимого канала «ТВ-2» в Томске в 12-м году. И постепенно становилось все более и более популярно, разрослось по всей стране. А в 2015 году Всероссийский Народный фронт присвоил себе организацию этого мероприятия в Москве. И до сих пор идет конфликт в той степени, в какой может идти конфликт между организаторами этой акции в начале и Народным фронтом. В прошлом году в рядах «Бессмертного полка» в Москве прошел Президент Владимир Путин. Он участвовал в этом мероприятии как частное лицо. Мне кажется, участие его именно как частного лица, с одной стороны, подчеркнуло низовую природу этого движения. А с другой стороны, оно подчеркнуло и усилило государственный дискурс России как непобедимой империи и всего, что с этим связано. На примере этих трех больших мемориалов в России за последние 6 лет, на примере того, как государство пытается поставить их в какие-то рамки, мы видим, насколько важное место приобретает практика спонтанной мемориализации в нашем современном политическом ландшафте. Я хочу сказать, что эта функция субститута и даже института гражданского общества является далеко не единственной, которую выполняет спонтанная мемориализация. И здесь я хочу обратиться к нескольким примерам из других стран. Во-первых, к тому, что происходило в Украине в 2013-14 годах. Эта ситуация существенно отличается от того, что есть у нас сейчас. Потому что она представляет собой открытое противостояние двух политических групп. Здесь такое выражение протеста, оппозиции, которое происходит у нас, уже не очень уместно. Те группы, которые участвуют в спонтанной мемориализации в Украине в 2014 году использовали спонтанную мемориализацию как яркую маркировку своей политической позиции. Спонтанные мемориалы как коммуникативные платформы, если можно сказать. Это были, с одной стороны, большой комплекс мемориалов защитникам Майдана в Киеве, а с другой стороны, мемориал погибшим в Доме профсоюзов в Одессе, который представлял собой… Поскольку я сама там не была, я не решаюсь об этом много говорить. Насколько я понимаю, история создания и разрушения этого мемориала во многом перекликается с «Немцовым мостом».

 Вопрос из зала: Она противоположная «Немцову мосту».

 Анна Соколова: Я говорю, история с тем, что его разрушают и восстанавливают.

 Вопрос из зала: Там совсем абсолютно другая ментальность.

 Анна Соколова: Возможно, но я не об этом. Оба эти места, как мемориал на Крещатике, так и мемориал на Куликовом поле становятся такими площадками, местом коммуникации соответствующих политических групп. На мемориале в Одессе, помимо обычных мемориальных предметов, вывешивали списки тех, кого сторонники Антимайдана считали виновными в смерти людей в Доме профсоюзов. Там же проводились митинги. И в Киеве эти мемориалы стали местом какого-то политического высказывания. На этом я хочу закончить со странами, близкими нам. И сказать, какие функции могут быть у спонтанных мемориалов еще. Я буквально только что проводила полевое исследование практик спонтанной мемориализации в Америке. И сделала там серию интервью с людьми, которые занимаются созданием и поддержанием мемориалов, связанных с жертвами терроризма и некоторыми другими. В отличие от тех функций, которые мемориалы выполняют в нашей культуре или в каких-то близких нам сообществах, там у таких мемориалов функция совершенно другая. Практики мемориализации являются практиками национального исцеления в Америке. Это механизмы, которые помогают обществу преодолевать травматические события. Как в данном случае, на этом слайде вы видите мемориал ветеранам Вьетнама.

То, что называется мемориалом ветеранам Вьетнама, а не Вьетнамской войны, это очень важно, потому что он не имеет никакой идейной составляющей. Это памятник тем людям, которые были отправлены правительством. Он возникает практически сразу после окончания Вьетнамской войны. В свое время он был очень резонансным, потому что имена на этих плитах были выбиты в том порядке, в котором погибли на войне. Не по званиям. Званий там вообще нет. Только имена. Для родственников было таким важным моментом и процессом прийти туда и найти имя своего родственника на стене. До сих пор вы можете видеть, как люди водят пальцам по буквам в поисках своего родственника. До сих пор, хотя прошло уже 40 лет, люди продолжают приносить предметы к этой стене. Вы видите на фотографии эти предметы. Из этих предметов сформирован большой архив. Все эти предметы сохраняются, архивируются и доступны исследователям. Из них делаются выставки. На фотографии хранитель этого архива в данный момент, второй хранитель архива. Эти вещи связаны с ветеранами, так или иначе. Это могут быть личные письма, принесенные родственники. Это могут быть какие-то очень личные истории. Например, мужчина вернулся с войны, но был настолько травмирован тем, что с ним произошло, что им с женой пришлось развестись. Спустя какое-то время его жена принесла свое обручальное кольцо к этой стене. Потому что таким образом эта поездка и то, что она оставила там это кольцо, помогли ей как-то пережить эту травму, связанную с тем, что от нее ушел муж в результате войны. Самый большой предмет, который принесен к этой стене — мотоцикл Harley Davidson, потому что среди ветерананов Вьетнамской войны было очень много байкеров. И они устраивают ежегодный мемориальный пробег через всю Америку. Однажды они оставили около стены мотоцикл. Третья фотография — крыло вертолета. Семья поехала во Вьетнам искать останки, очень многие до сих пор не найдены. Семья поехала искать тело своего родственника, не нашла его, нашла эту лопасть от вертолета, в котором он летал. И они принесли эту лопасть к стене.

Поскольку все в Америке знают, что эти вещи собираются, то все люди, которые их там оставляют, рассчитывают на то, что эти вещи попадут в архив. Бывают какие-то случаи, когда деньги оставляют, но могут какие-то бомжи забрать. А в принципе, 99,9% вещей оттуда попадает в музей. Поскольку этот мемориал входит в систему Национальных парков США, то к нему приставлен рейнджер, который следит за этим, собирает эти вещи и приносит в архив. Это был первый опыт в США по созданию подобного архива. Вообще первый опыт того, что они называют national heeling practice — практика национального исцеления. Следующий в хронологическом масштабе опыт — это мемориал Oklahoma City bombing.

До 11 сентября взрыв, террористический акт в Оклахома-сити, который был в 1997 году — был самым большим террористическим актом в стране. В нем погибло, кажется, 190 человек. Было взорвано большое правительственное здание. Еще 180 пострадали. На нижней фотографии можно увидеть, что в комплекс этого здания включена специальная стена с сеткой рабицей, на которую вы можете прикрепить любое свое приношение этому мемориалу. Он тоже рассматривается как исцелительная практика. Кроме того, как во всех больших мемориалах, как и во всех больших мемориалах в США, у него есть сильная образовательная цель, образовательное измерение. Я очень долго не могла понять, чему можно учить в таких местах. Я хочу сказать, что в прошлом году я была в Беслане. Я знаю, что «Матери Беслана» хотели сделать музей. Они очень-очень этого хотят, много для этого сделали. Я очень долго не могла понять, что будет в этом музее. Потому что для меня, как носителя нашей мемориальной традиции, было не очень понятно, о чем музей? О том, как они тяжело умирали? На самом деле, эти музеи совершенно о другом. Эти музеи, все те, которые я посетила, о том, что у нас была спокойная жизнь, которая ничем не была нарушена. Потом с нами произошла ужасная трагедия. Она была такая ужасная, столько людей умерло, конкретных людей. Другим удалось выжить. На этом наша жизнь не закончилась. Мы продолжаем двигаться дальше. Одна из целей этих музеев дать следующий ход. Дать людям сделать следующий шаг, дать обществу сделать следующий шаг. Несмотря на эту трагедию, мы едины, и мы движемся дальше. Кроме того, мы должны сделать так, чтобы эта трагедия в нашем городе, в нашей стране, вообще нигде больше в мире не повторилась. В этом как раз есть образовательная цель. Они проводят занятия в школах, объясняют, как эта трагедия произошла, и что можно было сделать, чтобы она не произошла. Что мне показалось очень непохожим на то, что я знаю по своим исследованиям в России и близких культурно нам странах.

Последний мемориал, о котором я хотела сказать. Я не буду говорить о мемориале Ground Zero в Нью-Йорке на месте башен-близнецов. Он достаточно известен. Я хотела сказать про мемориал рейсу 193.

Это был четвертый самолет, захваченный террористами 11 сентября, который предположительно летел в Вашингтон и предположительно должен был врезаться в Белый дом либо в здание Конгресса. Но пассажиры этого рейса подняли бунт и подломили тележкой дверь кабины пилотов. И пилотам пришлось уводить самолет за 15 минут до Вашингтона. Он упал в месте Шенксли в Пенсильвании, в никуда. Никто тем самым не пострадал, кроме тех, кто был в самолете. На верхней фотографии вы видите спонтанный мемориал, который был на этом месте непосредственно после гибели. Поскольку это действительно просто «посреди нигде», его начали создавать люди, которые работали волонтерами и спасателями на этом месте. Позже там был сделан мемориал, который вы видите на нижней фотографии. На самом деле он больше. Там еще есть верхняя часть с той точки, на которой вы видите эту картинку. Что интересно в этом мемориале. Во-первых, в той стене, которая дальняя, там есть три больших ниши, сделанных специально, чтобы люди могли в них что-то оставить. Все вещи, которые приносятся к этому мемориалу архивируются. В Пенсильвании построено огромное здание специально для хранения этого архива. Плохое, конечно же, тоже все архивируется. Этот мемориал, несмотря на то, что он не очень легко находится, является местом посещения американцев со всей Америки. Потому что люди, которые летели этим рейсом считаются национальными героями и первыми людьми, вступившими в борьбу с терроризмом. Первые люди, которые сопротивлялись всему этому. Считается, что американец должен посетить все три места. Это мемориал в Нью-Йорке, мемориал в Пентагоне, там есть открытая часть, и этот мемориал. Но, конечно, далеко не все это могут сделать. Просто потому, что это очень далеко друг от друга. Но за этим стоит идея национального исцеления от той травмы, которая была связана с терроризмом. Она, действительно, была очень сильная для американцев. Я, наверно, на этом закончу. Могу ответить на какие-то вопросы.

 Наталья Самовер: Большое спасибо Анна. Невероятно интересно все, что касалось нашей отечественной практики и американской. Это дает нам некоторую историческую перспективу. Потому что у нас эта традиция, несмотря на то, что имеет большую историческую глубину и большие корни, все-таки, еще находится в довольно зачаточном состоянии. И у нее есть перспектива развития. Мы видим, как она могла бы в дальнейшем развиваться, какие формы могла бы принимать, и чего в ней не достает в настоящий момент.

 Анна Соколова: Прошу прощения, еще вещь, про которую я хотела сказать. На самом деле, история «Немцова моста» очень интересна, в числе прочего, с точки зрения того, сколько вообще может существовать мемориал? Что с ним, в принципе, может быть дальше? Мы знаем несколько случаев в России, что может происходить в мемориалом. Мы знаем, что мемориал может превратиться в мемориальную доску. Что он может превратиться в мемориальную церковь. Как фактически произошло на Дубровке. Потому что там церковь гораздо более ярко видна, чем какие-то мемориальные места. Мы знаем историю про мемориал «Булгарии», который был отвезен на свалку ровно на 40 день после гибели людей. Но идея какой-то музеефикации и архивации, конечно, пока у нас совершенно отсутствует. Это объяснимо тем, что в нашей культуре эти мемориалы просто имеют совершенно другую функцию. Мы не умеем с их помощью лечиться, мы не умеем с их помощью переживать травмы. Мы умеем с помощью этих мемориалов общаться с властью. Вот что, мне кажется, важно.

 Вадим Цветков: Я Вадим Цветков. У меня два вопроса, не слишком длинных. Вопрос первый, мне кажется, довольно своеобразный. Соловецкий камень. Там ежегодно происходят чтения длительные. Многочасовые. У меня простой вопрос, это мемориал или нет? Это первый вопрос. Второй вопрос касается Немцова. Вообще, я один из возродителей мемориала Немцова, потому что его охрана была закрыта. Я там остался в течение двух дней. Круглосуточно дежурить, это сформировано было тогда. Но насчет Немцова у меня следующий вопрос. Я же в центре этого нахожусь. Там было чрезвычайно много непонятного. Это все непонятное я бы сформулировал в одной фразе. Эта вот спонтанность, спонтанный мемориал. Мемориал Немцова спонтанный, все-таки. Эта спонтанность, природа ее — устойчивость противостояния. По моим представлениям, в любой момент, мы не будем говорить. Это противостояние этой спонтанности. Действительно, и всякая атрибутика. Ее очень трудно описать. Я в центре, я много пишу об этом. Для меня это загадка. Вот эта устойчивость этой спонтанности. Спонтанность и ее противостояние. Как они действуют. Эта природа. Насчет Соловецкого камня, там, в конце концов, тоже спонтанность. Потому что это не государство организовало. Привезли камень. Люди сами собираются. Мемориал это или не мемориал, но там тоже имеет место спонтанность. Я благодарю вас.

 Анна Соколова: Несомненно, Соловецкий камень является мемориалом. Что касается спонтанного мемориала, то… Спонтанный мемориал. Когда появляется новость о каком-то трагическом событии, люди не общаясь друг с другом, какая-то часть, понимают, что они сейчас должны пойти купить цветы и отнести их в какое-то место. Они не договариваются об этом месте. Они не договариваются о времени, о цвете цветов. Обо всех этих вещах. Они просто идут и это делают. Это спонтанная мемориализация. Что касается «Немцова моста» в том виде, в котором мы знаем его сейчас, это, конечно, не спонтанная мемориализация. Это некоторая организованная группа лиц, которая этим занимается. Я так поняла, что вы в нее входите. Поэтому к настоящему моменту, этот мемориал, в общем, спонтанным не является. Тем более, что у этой группы есть веб-сайт и разные другие каналы связи с обществом. Но в основе своей, в первые минуты своей жизни, часы, дни, это, конечно, был спонтанный мемориал. Каждый конкретный мемориал имеет свою историю развития. Он может превратиться в такую инициативную группу, которая будет его поддерживать бесконечно. Он может превратиться в мемориальную доску, музей, архив, да много во что. Это уже вопрос конкретной истории. Что касается Соловецкого камня. Это мемориал народный, но не спонтанный. Потому что спонтанно привезти камень с Соловков нельзя. Для этого нужно предпринять определенные организационные усилия.

 Наталья Самовер: Давайте я замечу про Соловецкий камень. Это официальный монумент, установленный правительством Москвы.

 Вадим Цветков: Не правительством.

 Наталья Самовер: Он установлен правительством Москвы. Он совершенно официальный. Но он установлен в сотрудничестве с обществом «Мемориал». Это была идея «мемориальцев», они организовали. Им принадлежала сама идея. Они отбирали этот камень на Соловках. Они доставили его и т.д. Это мемориал неприкосновенный именно потому, что он официальный. Но около него, заметьте, не происходит никаких официальных церемоний. Во всяком случае, никогда про это ничего не слышала. Общество «Мемориал» как раз действительно регулярно проводит то, о чем вы говорите. Так что, я бы сказала, что это хороший пример, когда государство вовремя сообразило, что нужно пойти навстречу общественной инициативе. Хотелось бы таких примеров побольше.

 Марина Лавринец: Меня зовут Марина Лавринец. Я представляю группу граждан, которые входят в общественное объединение за установку памятного знака на месте убийства Бориса Ефимовича. Здравствуйте, Вадим. При всем уважении к вам, круглосуточные дежурства там существовали до 40 дня. Я очень рада тому, что вообще есть культурологи и люди науки, которые занимаются этим вопросом. Нам этого очень не хватало. Конечно, мы очень серьезно думаем о проведении публичных слушаний по факту расследования убийства Бориса Ефимовича Немцова. Мы понимаем, что это первый человек, который официально вступил в конфронтацию с главой государства и подал на государство в суд. Мой вопрос состоит в следующем. Скажите, пожалуйста, как вы оцениваете связь культурологических событий и политических? И почему в России так часто стараются принизить факт влияния политики на культуру и культуры на политику?

 Анна Соколова: Я даже не знаю, что ответить на этот вопрос. Потому что я не очень занимаюсь связью культуры и политики, политики и культуры. Я в данном случае просто медицински демонстрирую те функции, которые имеет спонтанная мемориализация в России сейчас. Так получается, что какие-то институты, политические, наверно, которые должны были работать, не работают. Их замещают институты, наверно, культурные. Если в той разбивке, которую вы предложили, то получается, так. Я ничего не могу сказать насчет кто кого принижает, к сожалению. Просто в данном случае, этот механизм сработал.

Игорь Давыдов: Да, спасибо. Собственно говоря, здесь не упоминалась еще история убийства Влада Листьева. Когда тоже огромное количество людей пришло спонтанно. Но потом там не было, по-моему, мемориала. Я просто не помню. Если сравнивать 90-е и 00-е, даже 10-е, там список политиков более-менее, то в итоге, не Политковской, не Старовойтовой, не Юшенкову, если вспоминать, Щекочихину, прочее. В итоге, они так и не оставили народных мемориалов после себя. Когда Старовойтову убивали, может, петербуржцы носили тогда, но как-то меньше. Сейчас Старовойтову уже многие забыли. Других то же самое. Вопрос: может быть просто изменились, действительно, в 00-е годы коммуникативные функции и реакция людей на новости. Потому что именно такое количество спонтанных мемориалов в 10-е годы, после 2009, 2010-2011 год, убийство Станислава Маркелова, потом Егора Свиридова, дальше Шарли Эбдо, то, что было. Именно в последние 5-6 лет. Может быть, здесь вопрос именно изменения коммуникации. Ведь я напомню, что про отрезанную голову в телевизоре не говорили. А у нас на Октябрьском поле цветов туда нанесли к переходу не меньше. Скажем так, отражение новости количеству цветов не сопоставимо. Огромное количество цветов. Оно пролежало недолго. И это все затихло потом. Но сам факт остается фактом, что в тот день люди без телевизора пришли. Об этом тоже здесь сегодня не упоминалось. Но без телевизора пришли, положили цветы и детские игрушки. Это еще одно свидетельство того, что коммуникационная составляющая изменилась.

 Анна Соколова: Это довольно сложный момент. Действительно, это факт, что какие-то события 3-5 лет назад не вызвали бы какой-то активной мемориализации. Сейчас вызывают. Сейчас трагедия может быть небольшой, чтобы возникла активная мемориализация. Не говоря уже о каком-то крупном событии. Это связано, безусловно, с появлением новых медиа. И с тем, что новости распространяются не только через каналы. Но не только с этим. Потому что про трагедию в Буденновске говорили по всем каналам. Более чем.

 Вопрос из зала: Потом забыли.

 Анна Соколова: Это не важно. Это не важно в контексте спонтанной мемориализации. Потому что мы говорим о мемориалах, которые, в общем-то, в среднем существуют не больше 30 дней. Такие мемориалы, которые существуют месяцами, это скорее редкость, исключение. Почему не происходила такая активная мемориализация в 90-е годы, к сожалению, не очень понятно на данный момент. Возможно, это связано с тем, что все-таки, более ровный фон какой-то сейчас. Захват заложников в Буденновске происходил на фоне очень неровном. Эта картина резонировала не так, как она резонировала бы в спокойное время. Возможно, это связано с некоторым более успокоившимся состоянием общества. Кроме того, у меня есть такое предположение, что общество сейчас более готово к каким-то массовым выходам. Потому что посмотрите, что такое «Белая ночь», «Библионочь», «Ночь музеев». Почему нужно в «Ночь музеев» ночью идти в музей, в который ты можешь пойти в любой день без очереди и давки. Откуда это появляется? Это появляется примерно в то же время, когда спонтанные мемориалы становятся настолько актуальными.

 Анатолий Голубовский: Это к вопросу о связи политики и культуры.

 Анна Соколова: Да, кстати.

 Наталья Самовер: Стандартная ситуация, когда докладчик, который еще не выступал, уже хочет говорить.

 Анатолий Голубовский: После такого доклада трудно называть себя докладчиком, если честно. Такой исчерпывающий доклад. Я хотел просто буквально два слова сказать по поводу вашего вопроса. Он действительно чрезвычайно важный. И то, о чем вы сказали, это индикатор чего-то. Вопрос в том, чего? На мой взгляд, если очень коротко, поскольку у нас уже много времени прошло, то, конечно же, помимо того, что общество готово к каким-то массовым выступлениям. Общество чрезвычайно невротизировано в течение последних 5 лет, положим, или 4 лет, не важно. Это, с одной стороны. С другой стороны, эмпатия, то, что как раз и толкает людей на то, чтобы прийти к посольству Голландии, когда сбили Боинг, и тоже устраивать там какой-то стихийный мемориал. Уровень эмпатии, несмотря на то, что нам объясняют про сытые 10-е, сытые 00-е, на мой взгляд, повысился в обществе. Эта активность спонтанно мемориализаторская. Извините меня, может, это звучит как-то не очень ловко. Она и есть индикатор того, что уровень эмпатии повысился. Это очень отрадно. И уровень рефлексии повысился, несмотря на то, что оппозиция разгромлена и прочее, и прочее. Это сочетание эмпатии и рефлексии и есть единственный возможный путь к тому, что мы как-то выкарабкаемся из этой ситуации.

 Наталья Самовер: Простите, я не представила. Это был кандидат наук по культурологии, искусствознанию, культуролог Анатолий Голубовский. Простите. Справа от меня Ярослав Леонтьев, доктор исторических наук. Мы попросили его сделать обзор практики спонтанной мемориализации в левом секторе общественного движения. Правильно я понимаю?

 Ярослав Леонтьев: Не-не, я шире, Наташа, шире. С вашего позволения.

Наталья Самовер: Это еще лучше.

 Ярослав Леонтьев: Гораздо шире, интересней.

 Наталья Самовер: Замечательно.

 Ярослав Леонтьев: Не только о мемориализации, но и о демемориализации. Потому что я думаю, что это явление взаимно. Тем более, что попытки же делаются. Я думал о тезисе подобного явления в России. Особенно много не надумал, но я, все-таки, не являюсь специалистом по этому срезу. Может быть, буду дальше размышлять. Но вот пришло в голову. Наблюдалась такая практика дважды в конце XIX века, в 1881 году и в 1888 году, когда огромное появление не санкционированных, а вполне себе на народном энтузиазме, появление александровских часовен. В память об убитом народовольцами Александре II, государе-освободителе, как его называли. Другая о крушении и благополучном исходе Александра III, когда поезд сошел с рельс в 1888 году. Эта действительно огромная мемориализация была самых разнообразных форм. Это не было государственной программой и синодальной программой. Это была действительно низовая инициатива. Если говорить о каких-то других практиках, то здесь, конечно, надо сказать о низовых инициативах и демемориализации. Прежде всего, возьмем те же самые часовни. Потому что я думаю, что если с Храмом Христа Спасителя надо было принимать на правительственном уровне решения о его взрыве, то снос, разламывание этих же александровских часовен детьми и внуками тех, кто их построил- это было повсеместным явлением.

 Наталья Самовер: Теперь очень сложно эти часовни найти.

 Ярослав Леонтьев: Да, действительно, скорее эксклюзив такой, артефакт представляют такие вот часовенки.  Продолжаем рассуждать поэтому же поводу. Наверно, следующая такая же волна (хотя решения просто не успевали принимать). Я думаю, что это уже принималось и в качестве государственной программы после разоблачения культа личности Сталина на ХХ съезде. Но снос памятников и бюстов начался немедленно же. И начался абсолютно спонтанно. Можно вспомнить строчки Галича: «И приказано статуй за ночь снять со станции… Я сапог его кайлом, а сапог не колется». Это, конечно, тоже такой пример демемориализации абсолютно народной, стихийной. Хотя, какие-то решения по этому поводу и принимались. В то же самое время, вот как любил об этом рассуждать наш знаменитый краевед, брендировавший город Мышкин, где раньше никаких теплоходов не останавливалось. О котором в справочниках еще первой половины ХХ века писалось, что город Мышкин, а иногда село Мышкин, оно там менялось, никаких достопримечательностей не имело. Сейчас один из самых культовых туристических городов. Владимир Александрович Гречухин, который начал создавать народные музеи. Это был тоже такой пример немножко другой мемориализации исторической памяти. Когда он свозил туда самые разнообразные, разбирая даже дома. Родился лодочник Смирнов в какой-нибудь глухомани. Или какие-то старые кузницы и все такое прочее. Когда он создавал с 66-го года- в этом году, кстати, юбилей, 50 лет мышкинскому музею народному — он рассказывал интересные вещи. Мне не раз доводилось беседовать. Например, о народном православии. Такое было явление, крайне любопытное. Совершенно не изученное, как явление социальное, культурологическое, историческое, как угодно его можно назвать, разные срезы этого явления рассматривать. Что это имелось в виду? Это имелось в виду, что, несмотря на разрушения одними этих самых часовен, все-таки, другие, несмотря на повсеместные аресты сельских священников, в то же время оставались верные православные прихожане, которые хотели сохранить память о каких-то святых колодцах, которые упоминались в житиях святых местночтимых. К которым они дорогу знали с детства, несмотря на то, что эти колодцы засыпали, с ними боролись. Целые эпопеи возникали вокруг этого. Или каких-то других подобных мест, связанных с местночтимыми святыми. Очень любопытный  шел процесс и мемориализации спонтанной и демемориализации. Там постоянно возникали конфликты. На самом деле, этому можно было бы и отдельный доклад посвятить. Опять же, я не готовился, чтобы приводить сейчас конкретные примеры. Хотя, их, на самом деле, не мало. Я задумывался, размышлял об этом. Стоит, по крайней мере, в качестве темы спонтанной мемориализации об этом подумать. Если продолжать эту тему, то, конечно, это уже более современные явления — поклонные кресты самые разнообразные, как на месте разрушенных некогда храмов и других культовых объектов, так и сейчас возникающие. Масштабность подчас уже совершенная, такая глобалистика какая-то началась. Обносят какие-то города этими крестами. Но, опять же, это зачастую не решение, поверьте, муниципалитетов местных, зачастую это проявления таких вот православных активистов. Даже не всегда особенно канонических. Иногда это согласовано с церковью, иногда это собственные инициативы. То же самое, если сразу говорить об этой теме, можно вспомнить процесс наоборот. Он не получил развития широкого, применения, но несколько случаев было такого вандализма. Когда эти кресты начали уничтожать, чуть ли не появилась попытка создания субкультурного движения по борьбе с этими крестами. Это была такая спонтанная субкультурная реакция на дело Pussy Riot, на самом деле, прежде всего, сколько мне помнится. В ряде мест были просто уничтожены эти поклонные кресты. Далее. Я немножко извиняюсь, что у меня может быть не все структурировано, поток сознания. Как историк, я не могу к двум нашим выступающим прежде меня не обратиться. Наташа, Борис Ефимович Немцов не уроженец Нижнего Новгорода, а все-таки, уроженец города Сочи. Все-таки, в Нижнем Новгороде учился, работал, возглавлял, но уроженец, все-таки, Сочи. Как историк рефлексирую. И в Архипово-Осиповке Стасу Маркелову ставили доску, которая демонстрировалась на одном из слайдов, не анархисты, а скорее левофронтовцы, левые коммунисты. Не случайно появление этой доски, потому что там лагерь проходил имени Че Гевары в течение ряда лет. И Удальцов там появлялся, и Рябов, и много кто еще. Стас Маркелов тоже регулярно появлялся. Просто это место сакрализовано было таким образом. Не просто так, не случайное место, а где он действительно бывал. Так же хотел не в качестве поправки, а в качестве, может быть, некоторого дополнения сразу отреагировать на один из ваших тезисов. Когда вы говорили о Егоре Свиридове, и о произошедших после его гибели событиях. Тут нужно еще иметь в виду, что за несколько месяцев до этого, а именно 10 июля 2010 года то же самое произошло на Чистых прудах. Когда тремя чеченцами был убит болельщик и ассистент режиссера Юрий Волков. Там тоже была такая [история], только она не приняла такой масштаб. Там тоже вестибюль станции Чистые пруды был покрыт разными стикерами, граффити и т.д. Было организовано несанкционированное шествие, оно прошло по Мясницкой, но без каких-либо эксцессов. Кроме того, это было в разгар лета. Конечно, ничем, собственно, не закончилось. Но именно потому, что это повторилось, и тоже по тому же самому сценарию, что выпущены были нападавшие на Егора Свиридова и его друзей, которые тоже там получили ранения. Как выяснилось потом, ни Свиридов, ни Волков сами националистами не были при этом. Просто такая более поздняя реакция — и Кремля, и Путина, и всего. Потому что здесь это скорое повторение. И понятно, что, скорее, летнее несанкционированное шествие преподносилось и в соцсетях националистами как последнее предупреждение. Понятно, что раз на последнее предупреждение власть никак не отреагировала, значит здесь пришло время действовать. Что касается, еще тоже это отдельная совершенно тема. Большая тема, просто поэтому коротко упомяну. Но она присутствует уже и присутствует достаточно давно. Помимо народного православия, которое сейчас, конечно легитимизировано. Сейчас уже нет надобности в таких формах, которые были в 60-е, 70-е годы ХХ века. А язычество, которое действительно довольно широко распространено, родноверство, как один из его подвидов, родноверие и т.д. Появление капищ, идолов и все такое прочее, это отдельная тоже тема. Мне сейчас не хотелось бы ее развивать. Я вполне соглашусь с высказыванием, что в 90-е годы было мало. В том-то и штука, что действительно, наверно, антропологи, культурологи должны объяснить почему эти события образовали такую реакцию, а другие остаются как бы в тени. Если подумать, то в 90-е годы немало происходило моментов. Скажем, гибель отца Александра Меня в Новой деревне. Поскольку, естественно, у него было много прихожан. 1990 год. И там тут же, прямо на месте гибели, начали появляться образки, бумажные иконки. Такого рода произошла мемориализация этого пространства. 1993 год Наталья уже вспоминала. 1993 год чем еще интересен, это пример того же самого явления, которое сейчас происходит на «Немцовом мосту». Потому что это потом было негласное, а может быть гласное, просто эти документы циркулярного характера широко не распространялись. Соглашения было подписано — сохранить этот мемориал. Действительно, предпринимались попытки его уничтожения. Особенно тогда, когда в Думе более-менее оппозиционные пытались импичмент пытались Ельцину вынести. С Лужковым там были очень напряженные отношения. Там были из казаков, из других каких-то активистов национал-патриотических организаций, возникали периодически скандалы. Не знаю, московские власти собирались ли сносить, но то, что они шантажировали этим, эти факты имели место.

 Вадим Цветков: Около Белого дома?

 Ярослав Леонтьев: Конечно, то, что показывали у стадиона, это около Белого дома. Еще один мемориал я неожиданно обнаружил 1993-му году. Просто случайно там оказался. Надо специально оказаться, чтобы его увидеть. В честь этого капитана, лейтенанта, который выехал. Была запланирована дорога на станции «Чкаловская». Он застрелился. И там, оказывается, на месте его гибели за пределами МКАДа существует маленький народный мемориал, который поддерживается с того времени. Но там, видимо, КПРФ этим занимается. Идем дальше. Попытка вахты, правда, все это быстро угасло, была на Комсомольском проспекте во дворе одного из домов, где был убит бывший полковник Буданов. Тоже там была попытка устроить мемориал импровизированный. На этом газоне тоже националисты держали вахту. Все это достаточно быстро заглохло. Но зато интересно посмотреть на ситуацию зеркальную. Поскольку мне самому пришлось практиковать, выступать мемориализатором в плане увековечения памяти Станислава Маркелова. Поэтому я мониторил и отслеживал то, что происходило в других городах. Несомненно, можно дать шире информацию, развернуть цепочку. Сетевые сообщества работали и постоянно устраивали попытки, но это все недолго. В разных местах по-разному происходило. Где-то у Вечного огня, как в Кирове, уже упоминавшемся. В связи с другим сюжетом, с «Локомотивом». Где-то в каких-то иных местах. Выбирались какие-то такие места, были попытки мемориализации, но, конечно, гораздо более упрощенные, фотографии. Но опять же, видите, фотографии, граффити, которые, как правило, потом достаточно быстро исчезают. Если Тимура Качараву вспоминать, опять же магазин «Буквоед» напротив Московского вокзала. Там примерно так же, как на Пречистенке, то появлялось, то исчезало. Теперь это происходит только непосредственно в дни памяти. Но любопытно посмотреть и на зеркальную, опять же, сторону. Например, через пару месяцев после гибели Станислава Маркелова и Анастасии Бабуровой в Москве, в Одессе произошла драка, точнее нападение ульраправых фанатов на представителей движения антифа. При самообороне антифашиста Довганя, убивают ультраправого националиста Максима Чайку. В честь которого, прямо по сценарию, как проводятся в Москве марши антифы, точно так же в Одессе, в других городах, сейчас украинских, его объявили таким Хорстом Весселем. Максим Чайка, можете посмотреть последние. Это совсем недавно, в апреле 10 дней назад было примерно. И в этом году это проводилось. И в прошлые годы. И там тоже, естественно, на этом бульваре, где убит Максим Чайка, украинский Хорст Вессель, там тоже возник такой стихийный мемориал. Сейчас его уже официальным героем, как бы, провозгласили, предшественником, так сказать, батальона «Азов» и т.д. Там люди из «Азова» в основном этим занимаются, мемориализацией Максима Чайки. Или же вспомним другую историю, которая произошла, когда несовершеннолетние антифашисты в Рязани убили чуть постарше их сверстника, практически сверстника, студента Дудина. Там тоже в этом месте в Рязани была попытка это пространство мемориализовать. Это очень недолго тоже, примерно как с Будановым. Не стало такой постоянной практикой, повторяющейся из года в год. Что касается других убитых антифашистов, я об этом думал, когда сюда ехал, потому что тема мне близка. Почему в других случаях это не произошло, в отличие от Качаравы и Станислава Маркелова. Буквально несколько дней назад было 10 лет со дня гибели Саши Рюхина, одно из первых убийств. И ряда других, более известных, потому что Рюхин был, все-таки, случайным человеком. Другие принадлежали к основе, как говорил на языке субкультуры Хуторской, скажем, или Филатов, или Джапаридзе. Но они были убиты далеко от центра. Зачастую эти убийства были в подъездах домов. Просто там невозможно организовать постоянный приход людей. Просто это место трудно организовать как таковое для мемориализации. Поэтому когда был убит Иван Хуторской в подъезде своего дома, там антифашисты не устраивали ничего на Щелковской, где располагается его дом. Совсем, практически, на границе с МКАДом. Они устроили другую акцию. Они пошли в Александровский сад к Вечному огню и таким образом почтили память своего товарища. В общем, наверно, главное я сказал. Еще буквально несколько штрихов мелких. Иногда такое современное язычество принимает экзотический характер, можно заметить. Год от года, когда я вожу студентов на Новодевичье кладбище, наблюдаю экзотическую мемориализацию могилы изобретателя ранцевого парашюта Котельникова. Потому что деревья, которые распростерты над его могилой все увенчаны цветными ленточками всякими. Я думаю, что это, на самом деле, какая-то народная традиция тех, кто, может, делает первый прыжок и остается при этом живым. Они таким образом поминают Котельникова.  Вообще, ленточки цветные присущи разным местам по народному православию, часто по язычеству. Периодически возникают, и я не всегда могу постичь их природу, но просто иногда взгляд сам на них натыкается. Далее. Интересно Высоцким продолжить тему, потому что Высоцкий — это одно из первых было проявлений. В общем, всё описано, и видеофиксация есть. Но вот то, что потом регулярно происходило не только на самой могиле, вокруг всего Ваганьковского кладбища. Здесь многие бывали на дне памяти или дне рождения Владимира Семеновича. Особенно в первые годы это выходило далеко за пределы самого кладбища. Чуть ли не по несколько дней. Повсюду хриплый голос Высоцкого, повсюду висели его фотографии. Люди собирались в кружки, пели, музицировали. И сейчас продолжается, но, конечно, уже не в такой степени. То же самое можно, наверно, сказать и по отношению к могиле Сергея Есенина, где тоже такие вещи происходят, и тоже появляются фотографии и т.д. Такие народные культы. У Игоря Талькова отчасти, хотя сейчас уже в гораздо меньшей степени. У Есенина больше, все-таки. Наверно, тоже как продолжение и развитие этой темы. Например, еще крайне любопытный такой момент. Вот буквально еще две вещи скажу и на этом завершу. Любопытный такой момент уже не со стороны левых, а со стороны правых. Когда на Соколе около кладбища, около храма бывшего села Всесвятского, находящемся за вестибюлем станции метро, вдруг появилась самопальная, естественно, несанкционированно и несогласованно с властями, мемориальная стела, посвященная казакам. Представитель Белого движения там написан, но так же были и имена казаков, представители которых сражались в дивизии Ваффен-СС. Это в Третьем Рейхе войска Вермахта. Отношение было крайне неоднозначное. Закончилась история, правда. Это был очень провокационный перформанс. Я хотел, переходя уже к выводам, сказать, что зачастую мемориализация народная носит характер перформанса. И наоборот первомайская, если говорить о демемориализации. Когда представительница перформанс правой субкультуры Ольга Костяненко, известная под прозвищем Матильда, и под своим ником в интернете. От имени группы «Красный блицкриг» они разбили эту стелу. Но это еще не говорит о положительном образе Матильды, ибо она вообще была мастером таких перформансов. Именно с ней был связан перформанс по переименованию улицы Кадырова в улицу Псковских десантников. В то время она была активисткой ДПНИ — Движения против нелегальной иммиграции. Такая, достаточно известная, скандальная в этой сфере, особенная такая фигура. Это тоже, конечно, примеры аналогичные. С одной стороны, мы видим, применительно к этой казачьей стеле, конечно, мемориализацию. А с другой стороны тут же и демемориализация. Приобретает еще к тому же перформансный, интернет-раздутый, скандальный характер. Вот, наверно, все-таки, главное. И еще, может, P.P.S. Помимо политических, конечно, тоже совершенно отдельная тема, поэтому я ее и не касался. Чтобы не забыть. Это вам, может быть, типологические сравнения, для обоснования будет интересно. Мемориализация, связанная с военно-историческими клубами. Например, это касается самых разнообразных ратных полей. Поисковиков, которые сами ставят памятные, знаки когда находят, и увековечиванием памяти занимаются. Уже смычка с государством получилась. Государство не ставит никаких. Но с ратными полями не все так просто, особенно, если эти ратные поля находятся неподалеку от мегаполисов и в активной коттеджной застройке. Скажем, пример привести (им и ограничусь). Под городом Александровым ратное поле, на котором сражались войска полководца Скопина-Шуйского с войсками гетмана Сапеги, из Троице-Сергиева монастыря подошедшего. Там сначала возникла без всякого решения на депутатском и на прочем уровне, народная мемориализация. Там появились сначала деревянные разные скульптуры и т.д. Проводили фестивали. А потом коттеджная застройка очень активно наехала на это поле. Там просто началась определенная законодательная битва за него. В конце концов, они получили, все-таки, статус ратного поля, Александровский музей. А теперь он вынужден был отказаться от возможности ухода за этим ратным полем, потому что им стали выставлять огромные налоги, огромные земельные налоги. Они просто не в состоянии. Такие тоже странные вещи происходят. Но это, конечно, если связано с направлением вашей работы, можно это учесть. Спасибо.

 Наталья Самовер: Спасибо, Ярослав. Так случилось, что мы напали на невероятно интересную и живую проблематику. Как только ты делаешь шаг, ты немедленно проваливаешься в какое-то кипящее варево абсолютно живой, современной народной культуры. Интересно, что большая часть того, что говорил Ярослав касается символических войн, которые ведутся на этом символическом поле. Иногда это бывают войны отзеркаливания акций друг друга. А иногда это выливается даже в силовые акции. Потому что напомню, мемориал на «Немцовом мосту» исчезает не сам по себе. Иногда появляются люди под названием коммунальщики, иногда появляются вовсе не коммунальщики. Есть мнение, что это из движения «Серп», это движение НОД и т.д. Предположение, что табличка «Последнего адреса» в Барнауле была тоже демонтирована движением НОД. А вот кем возвращена — загадка. Я хотела бы напомнить то, с чего начала Анна. Это одно из последних, если не последнее поле, где пока еще существует возможность для свободной общественной дискуссии. И эти дискуссии горячие. Я сейчас передаю слово Анатолию Голубовскому, потому что он может быть даст нам некоторое представление о том, как это происходит на Украине.

 Анатолий Голубовский: Я попробую, конечно, дать вам какую-то информацию по поводу того, как это происходит на Украине. Хотя, мне кажется, что какие-то общие подходы, заявленные здесь и Анной и Ярославом, чрезвычайно важны. Не менее важны, чем то, как это происходит на Украине. В связи с этим я даже хотел внести свой небольшой вклад, может быть, даже в ваше исследование. Или какое-то направление, потому что есть еще такое, как придорожные мемориальные знаки. Наверно, вы их изучали. И существуют исследования. Они, может быть, недостаточно научны. Но есть режиссеры, документалисты, фотографы, которые делают специальные проекты и фиксируют, документируют все эти дорожные знаки, каким-то образом их типилогизируют, анализируют их эстетику, их месседжи, которые там заложены. Ведь это не только знаки, но и могилы. И в этом тоже есть некий смысл. Символические могилы. Я знаю, что это запрещено законом, но тем не менее…

 Анна Соколова: Просто удивительно, насколько часто мнение, что там действительно есть тело.

 Анатолий Голубовский: Там захоронения нет, я знаю.

Анна Соколова: Просто мы проводили большое исследование на тему самих этих мест. Кроме того, на тему их восприятия отдельно. Восприятия теми, кто лично связан с этой историей. Выяснилось, что частотность того, что там действительно есть тело, просто колоссальная.

 Анатолий Голубовский: Колоссальная, я, собственно, о чем и говорю.

 Ярослав Леонтьев: Как в Италии, да?

 Анатолий Голубовский: Правильно. Я не знаю законодательства итальянского и немецкого по поводу возможностей захоронения прямо там, где человек погиб. Я знаю, что законодательство российское… Я знаю, что там нет. Я просто не успел договорить. Это все правильно. Это нормально. Просто то, что люди воспринимают эти знаки как захоронения, реальные захоронения говорит об их мощной символической функции. Тем, что даже эти, казалось бы, совершенно лишенные политических коннотаций, не политических, гражданских коннотаций и явлений тоже носят здесь какой-то, тем не менее, гражданский смысл. Поскольку нельзя, а мы сделаем так, что все будут думать, что именно здесь похоронен близкий мне человек. Это тоже важное и чрезвычайно интересное явление, поскольку оно связано с таким важным архитипическим феноменом как русская дорога. Я не буду сейчас углубляться в это, но это очень важно. Я хотел бы обратить ваше внимание на несколько чрезвычайно важных общих подходов, которые были заявлены Анной, и были сейчас развернуты Ярославом тоже. Это то, все-таки, какие функции несет эта стихийная, спонтанная мемориализация. Какие проблемы решает индивидуум и социум в ходе этого, собственные проблемы, в ходе спонтанной мемориализации. Совершенно очевидно, что подсознательно люди стремятся к тому, чтобы пройти через этап чрезвычайно важный, связанный с травмой, с горем, со смертью. Это этап оплакивания и горевания, это так называется в психоанализе. В России вот это оплакивание и горевание, которое совершенно необходимо, чтобы похоронить, наконец, мертвых, расстаться с ними и продолжать жить дальше. У нас, к сожалению, бывают неполными. Об этом написал целую книгу Александр Эткинд, называется «Кривое горе». Те мемориалы официальные, которые возникают по воле уже власти абсолютно точно несут в себе признаки кривого горя, которое заставляет развиваться этой параллельной повестке, связанной со спонтанной мемориализацией. Недостаточно таких проектов, как «Последний адрес». Это реальное оплакивание и горевание. И реальное расставание. Вы обратите внимание, если вы когда-нибудь были на церемонии прикручивания табличек «Последнего адреса», или побывайте там и обратите внимание на то, как люди воспринимают все то, что происходит. Это чрезвычайно важный токсический момент, связанный и с теми людьми, которые заказывают эту табличку. Не обязательно таблички их родственников. Они проживают это, расстаются со своим прошлым, и это придает им силы жить дальше. Тем более расставание с родственниками. Это не обязательно праздничное, приподнятое настроение, которое объединяет людей совершенно разных политических взглядов, позиций и т. д. В этом смысле, конечно же, все то, что происходит в процессе спонтанной мемориализации, это архаические практики, связанные, совершенно точно, с язычеством, с языческими какими-то временами. Пра-пра-пра-какими-то временами. Именно поэтому, поскольку все это таится в глубокой исторической памяти, бессознательно, коллективно бессознательно, индивидуально бессознательно у каждого человека бывает так трудно установить, почему это событие вызывает спонтанную мемориализацию, а это нет. Только очень серьезный анализ этого события может только дать какую-то информацию. Но когда мы говорим о том, как в России происходит спонтанная мемориализация, как она происходит в Америке, не дай бог, еще какой другой стране европейской. Можно с уверенность обсуждать, что эта функция оплакивания и горевания реализуется в процессе спонтанной мемориализации там, где нормально устроено гражданское общество. Тот протестный потенциал, о котором говорила Анна, и те протестные тенденции, которые существуют в наших практиках по поводу терактов, чего угодно, даже тех же аварий автомобильных. Они связаны с тем, что нужно каким-то образом довести до конца расследование, например, найти виновных. Никогда виновные в нашей ситуации не найдены или не наказаны, Ничего этого не произошло. Это совершенно иным образом позиционирует эту спонтанную мемориализацию. Кроме того, наша спонтанная мемориализация демонстрирует полное отсутствие доверия между обществом и властью. Кроме того, некоторое доверие, которое существует в некоторых других цивилизованных обществах, как раз и демонстрируется тем, что продукты спонтанной мемориализации архивируются, каким- то образом оцифровываются, выкладываются., И люди, которые приносят что-то, они не просто куда-то денут, а как-то это все станет общим, частью коллективной терапии, без которой невозможно жить дальше. Теперь, все-таки, несколько слов о Майдане. Чем, мне кажется, характерно то, что там происходило и продолжает происходить? Эта недоговоренность, связанная с Майданом, безусловно проявилась в том, как мемориализируется. Существует миллион версий конспирологических, связанных с тем, кто стрелял на Майдане, кто эти снайперы? Американцы, ФСБшники, януковичевская гвардия или сами протестующие? Этот вопрос не решен в обществе. Никакого расследования нет. Все это невротизирует эту спонтанную мемориализацию, которая там происходит. Вообще, то доверие, которое существует в каких-то цивилизованных странах и есть гарантия того, что конспирологические версии, связанные с тем, что ЦРУ организовало атаку на башни-близнецы, они вообще не имеют никакого шанса на существование, это абсолютно маргинальное явление. В то время, как наши версии эти вот существуют наравне с более вменяемыми версиями. Даже этот мемориал погибшим защитникам Белого дома.

 Наталья Самовер: 1993 года?

 Анатолий Голубовский: 1991 год. Казалось бы, власть уже сказала, что да, это правильные герои. Отлично, все хорошо, они герои, канонизированные, практически. Хотя, их никто не помнит. Последние Герои Советского Союза, совершенно верно. Но мы открываем учебник «История России 1917-2009». Учебник официально существует. И там мы читаем, что, скорее всего, гибель этих ребят была провокацией защитников Белого дома. Это учебник. И что теперь делать с этим мемориалом? Это же инструменты разрушения СССР, что-то такое. Хочу обратить ваше внимание, что вопрос музея Майдана со всеми этими мемориалами совершенно не решен. Он дебатируется, дискутируется, потому что общество, у него не было времени, сил и возможностей как-то договориться, украинское, о том, что, собственно, произошло на Майдане. Наверно, оно договорится, но в ситуации, пока идет война это трудно сделать. Дай бог, чтобы это произошло.

 Наталья Самовер: А так мемориал на Майдане был?

 Анатолий Голубовский: Да. Более того, защитники Майдана считали, что мемориалом Майдана должен быть сам Майдан. Потому что это и есть источник той энергии, которая смогла совершить эту революцию. И поэтому такое ужасное было сопротивление тому… разбор Майдана. Потому что, то, что там происходило, мне пришлось там быть в самом конце событий, еще чуть-чуть позже. Тогда это был абсолютно музей. И люди, которые, как правильно сказал Ярослав, оставшиеся защитники. И был такой перформанс, естественно. Они это и считали мемориалом Майдана. А какой еще может быть мемориал? Им даже в голову не могло прийти, как это еще мемориализировать. В том числе, Героев Сотни. Потому что в каждой палатке, которая там была, там были портреты, там были цветы, все это было. Отдельно там улица Грушевского. В начале улицы Грушевского есть кафе, где все сидели, даже когда был полный адский ад на улице Грушевского. И там никто не стал закрашивать и заделывать следы от пуль. Это сохранение следов какого-то ужасного события, это тоже, безусловно. Не обязательно фотографии, а следы того, что, собственно, произошло, воронки от взрывов. Не случайно, сделали мемориал в виде ямы совершенно разрушенных башен-близнецов. Кроме того, существует очень важная вещь. Люди, которые пытаются мемориализировать Майдан, не считают, что нужно только помнить павших, нужно горевать по павшим. Дело в том, что еще во время событий Майдана возникло ощущение, что нужно музеефицировать, провести спонтанную мемориализацию, музеефицировать сам протест и ту креативность, которая возникла в результате протеста. Когда еще там все полыхало, по Майдану ходили такие тетки-хранительницы киевского Музея декоративно-прикладного искусства имени Сковороды, которые собирали у защитников Майдана расписные каски. Вы видели на фотографиях эти расписные каски. Дубины, утыканные гвоздями, с неприличным названием, поскольку ведется запись, то нет, не скажу дальше как. Щиты. Существовали на Майдане целые мастерские художественные, которые расписывали щиты для каждой сотни. Приходили сотники и заказывали щит. У одного в такой оберег, у другого в другой оберег. Тоже абсолютно языческие практики, тем не менее, активность художников была совершенно невероятной. Довольно скоро, где-то в декабре, по-моему, возник один павильон на Майдане, которые назывался «Мистецький барбакан». Барбакан — это такая крепость. Такая средневековая еще. И там были художники, которые что-то такое рисовали. Там происходили публичные лекции. Все это документировалось. Потом этот барбакан взяли и перенесли в Дом Украины. Его перенесли и думали, что же с ним делать? Вот же, это и есть музей Майдана. Потом, все-таки, его разобрали. Мы просто сняли фильм обо всем этом искусстве Майдана. Долгое время они держали этот барбакан, павильон держали и говорили, что если понадобится, то мы его вынесем опять на площадь, и все начнется. Одними из самых ярких экспонатов, которые предполагалось музеефицировать, это были бутылки с коктейлями Молотова, которые были чрезвычайно эстетизированы. Они тоже были разукрашены, расписаны, какие-то были специальные приспособления, чтобы они дальше летали. Это совершенно фантастические вещи. После того, как Майдан закончился, собралась очень серьезная научная группа, там было одно время очень прогрессивное министерство культуры. Когда начались военные действия полноценные, превратилось в более милитаризированную структуру идеологическую. Но первое после Майдана министерство культуры было совершенно шикарным сообществом экспертов прекрасных, которые придумывали новую культурную политику Украины. Но для мирного времени, к сожалению. И начали обсуждать концепцию музея Майдана. И ни до чего не договорились. Музей Майдана на сегодняшний день, кроме коллекции, собранной хранительницами Музея декоративно-прикладного искусства, другого музея там нет. Может быть, он когда-нибудь будет, но только тогда, когда процесс отстранения от этого, который невозможен без этого оплакивания, горевания и установления этого нового, в любом случае, он совершенно невозможен. В любом случае, все равно, даже в этой ситуации, настоящий терапевтический. Я бы ввел такой термин «терапевтической мемориализации». Украина намного ближе, чем мы, чем россияне переживают по поводу разных ужасных событий, которые у нас происходили. Непредставимость и ужас того, что произошло тогда, взрывы домов, и совершенно полное отсутствие у общества информации, что там на самом деле произошло. Подвисшие вопросы, которых я сейчас не помню сколько уже, 20 вопросов, на которые нет ответа. Как мне кажется, ровно эти обстоятельства и вытесняют из общественной памяти эту память об этих событиях. потому что многочисленный социологические опросы свидетельствуют о том, что об этих событиях никто не помнит. Оно живет в общественном сознании как травма. Это ужасно, значит это вытесненная травма, которая потом даст совершенно ужасный результат. Вытесненная травма. Более того, общество забывает буквально на следующий день, я просто проверял это на своих сослуживцах, через 2 недели после взрывов в метро, которые происходили в 2008, 2007, Лубянка?

 Вопрос из зала: 2010.

 Анатолий Голубовский: 2010. Через 2 недели об этом уже никто не помнил.

 Вопрос из зала: Цветов полно было.

 Анатолий Голубовский: Я не о цветах. Я о том, как это существует в общественной памяти. Полное спокойствие общества, отсутствие эмпатии. Я сейчас даже не буду говорить об истоках всего этого, которые лежат и в травме ХХ века в целом. Это длинный разговор. Но это вытеснение. Немедленное вытеснение, конечно, связано с полной уверенностью, что все равно никогда никто ничего не узнает. Истинные виновные не будут наказаны. А что тогда об этом думать? И помнить не нужно.

 Анна Соколова: А в метро все равно ездить.

 Вопрос из зала: В метро все равно ездить, совершенно верно. Это очень тяжелые обстоятельства. Потому что уровень общественной рефлексии… Почему у Украины перспектив больше? Потому что уровень общественной рефлексии там выше. А у нас ниже. На этом все.

 Ярослав Леонтьев: Я хотел себя поправить. Некорректно, что я вас поправлял, а себя… Когда я говорил о мемориализации Максима Чайки в Одессе, конечно, не батальон «Азов» этим занимается, это ограниченное подразделение. Гражданский корпус «Азов», который действительно в разных городах сейчас присутствует. Молодые резервы такие «Азова», «Правого сектора». Немножко другая история, под другим названием, точнее. Еще одно любопытное для Анны, может быть. Память Тимура Качаравы. Я тоже думал, почему одних помнят все время, вспоминают каждый год. А тот же Рюхин, его сверстник, который погиб в Москве, о нем мало кто помнит. Типичная такая история. С другой стороны, может быть еще и потому что… В Питере тоже это не единственное, убийство Качаравы, были же и другие случаи. Таджиксую девочку. Сначала пытались память сохранить, потом это ушло. Тимур Качарава сам по себе еще яркой личностью был. И музыкант, просто, действительно, обусловлено еще его собственным таким образом, оставшимся в памяти. И не только у «Буквоеда», и на Марсовом поле происходит. Там было, когда шла речь о переименовании улиц, когда националисты пытались, улицу Кадырова заменяли на улицу Псковских десантников. Наоборот, зеркально, анархисты в Питере, сейчас не помню, какую улицу, переименовывали в улицу Тимура Качаравы. Делали такие же вещи по отношению к другим. Но это, все-таки, перформанс, опять же. Понятно, что это на один день. Максимум на пару ночей. В том же Питере была еще любопытная история, не знаю, можно ли это отнести к мемориализации вообще, потому что это еще более ярковыраженный политический демарш и перформанс. Это было оформлено в виде мемориальной доски. По-моему, если не ошибаюсь, делали уже не анархисты, а нацболы. На здании управления ФСБ там была прикреплена эта доска. Это было в те же дни, когда погиб Стас Маркелов. Дело осталось не раскрытым, по-моему, погиб еще нацбол Стародымов в те же дни. Поскольку у них были и перед этим смерти, гибели. А иногда наоборот, при очень даже понятных и вполне себе прозрачных обстоятельствах, политические убийства, конечно.  Там была сделана такая доска со словами «В этом здании решат, кому жить, а кому умирать». Понятно, что это ярковыраженный политический демарш и перформанс. Спасибо.

 Наталья Самовер: Большое спасибо. Мы сильно перебрали наше время. Поэтому, если у кого-то есть очень-очень важный вопрос, пожалуйста. Будьте добры, представьтесь, пожалуйста, для записи.

 Олег Николаев: Меня Олег Николаев зовут. Вряд ли это что-то кому-то скажет. Мне знакома уважаемая докладчица, я слежу за вашей деятельностью довольно давно, немножко разобрался. Не кажется ли вам, господа, что надо очень четко отделить то, что связано действительно со спонтанной мемориализацией от феномена звезд, потому что самый крупный спонтанный мемориал у принцессы Дианы, с точки зрения количества участников, массы цветов и прочего, и использование смерти и самой точки перехода в политических целях. Тогда это похороны, по-моему, просто. Это важно. Это совершенно различные научные истории, и их надо раздельно изучать. Такой вопрос. Как вы считаете, надо их разделять или нет?

 Анна Соколова: Я считаю, что любая спонтанная мемориализация несет в себе политический аспект, в т. ч. мемориализация принцессы Дианы. Политического было очень много. Поскольку это было в Англии, нам это совершенно недоступно. Если кто-то интересуется, есть несколько монографий на тему политического в мемориализации принцессы Дианы. Мне не известно ни одного случая хоть сколько-нибудь заметной спонтанной мемориализации полностью свободного от политических аспектов.

 Ярослав Леонтьев: Отвечу буквально одним словом. Наоборот. Каждая политическая мемориализация несет в себе, если не культурологический в строго академическом понимании, то хотя бы субкультурный аспект.

 Анатолий Голубовский: Я считаю, что помимо политического и субкультурного, существует еще социально-психологический аспект, чрезвычайно важный. Он тоже окрашен бывает в цвета эмоциональные, разные. Все они, политический и социально-психологический, объединяются субкультурным аспектом, о котором вы сказали. Кроме того, одно дело мемориализация, другое дело похороны. Просто другой ритуал, как мне кажется, другая практика. Если этот стихийный порыв, когда люди приходят и что-то делают или что-то сооружают сами, без всего — в этом очень много архаического, социально-психологического. То похороны, этот ритуал бывает больше нагружен, поскольку как-то готовятся, что-то происходит. Больше нагружен политическими смыслами, политическими аспектами, деталями и прочее. Только это разные вещи.

 Олег Николаев: Используются для одного и того же.

 Анатолий Голубовский: Я не очень понимаю, кем используется стихийная мемориализация?

 Олег Николаев: Теми, кто поддерживает мемориал в течение долго времени.

 Анатолий Голубовский: Подождите, это уже другое. Это уже не стихийная мемориализация. Стихийная мемориализация произошла, когда люди пришли и принесли цветы куда-то сами. Никто их не организовывал, никто ничего не делал специально. У нас на Майдан как-то не пришли специально. Как-то само получилось.

 Олег Николаев: Это уже другое явление. 30 дней, если через 30 дней мемориал остался, мы его уже не изучаем.

 Анатолий Голубовский: Почему? Все надо изучать.

 Олег Николаев: Он превратился в другой феномен.

 Наталья Самовер: Коллеги, понятно, что это явление существует независимо от других сходных явлений. Большая часть нашей сегодняшней беседы была посвящена пограничному характеру этого феномена. И мы все время нащупывали его границы и проводили экскурсию в совершенно другие смежные явления. Я благодарю наших докладчиков Анну Соколову, Ярослава Леонтьева и Анатолия Голубовского. Очень интересный разговор у нас сегодня был. Место, где пролилась кровь — это место силы. И это сразу выводит нас за пределы чего-то остроактуального и современного и выводит нас в то сакральное пространство, где гнездятся архаичные начала, придающие силу, стойкость и однозначность культурным практикам. Мы все придумываем вдруг пойти в одно и то же место и сделать там одно и то же, потому что мы люди одной культуры, в которой существуют какие-то механизмы реагирования в подобных ситуациях. Часто по моим наблюдениям, как ни странно, для людей, которые принимают участие в такой акции это становится своего рода горестным праздником свободы и правды. Потому что я выхожу на улицу со своим букетом, для того, чтобы сказать, что было так. Я свободна произнести это слово правды, я никогда не боюсь, потому что в руках у меня цветы и свеча. В условиях дефицита свободы и правды, это поле становится проблемным, становится конфликтным. По всей видимости, оно будет оставаться таким еще какое-то время в нашей стране. К счастью, это пока еще не настолько зарегулированное поле, чтобы мы лишились возможности проявлять себя, почтить правду и проявить свободу. Хотя бы на этом поле. Спасибо большое, что вы нас слушали. Приходите к нам еще. Мы будем стараться организовывать для вас не менее интересные дискуссии.