Blog

Светлана Адоньева: В нашем распоряжении имеется огромное количество информации, связанной с самыми разными вопросами повседневности: о свадьбах, разводах, детях, сексе, родах, смерти, похоронах, правильной смерти и неправильной… В этом архиве представлены самые разные темы, которые возникали в процессе нашей работы. Поскольку архив находится в открытом доступе, можно ознакомиться с материалами. Вот это аудио, например, закрытое, но мы все равно можем пользоваться поиском, потому что там есть метаданные. Расшифровки  аудио тоже закрытые, но по поиску можно понять, какая информация есть в архиве.

Можно набрать слово «кулак» и обнаружить, что там 700 расшифровок, посвященных этой теме. Или «большуха», или «свекровь», или еще что-нибудь, роды те же самые. Можно увидеть, какой объем данных имеется. А дальше, если это нужно для исследовательской, например, работы, можно договориться, как это использовать. Материалы закрыты в интересах наших собеседников, потому что там очень много магии, кто кого испортил и т.д. Мы закрыли эти данные по понятным причинам.

В начале списка мы видим материалы, тут всего 22 000 файлов на сегодняшний день. Это еще не все загруженные материалы. Из них порядка 15 000 —  изображения; это фотографии, в т. ч. старые фотографии. Мы всегда, если нам это позволяют, переснимаем семейные альбомы и семейные дневники. То, что находится в открытом доступе, наверху списка, можно посмотреть. И фотографии, если мы получили разрешение на воспроизведение, соответственно, тоже видны. На сегодняшний день основная масса фотоархива —  это архив, который мы получили в результате работы в деревне Вожгора Лешуконского района Архангельской области, фотоархив местного жителя, учителя младших классов вожгорской школы, который снимал все подряд, потому что он снимал хорошо, и его приглашали. А еще потому, что он был учителем, и других людей, кто снимал школьников, не было. Это огромный фотоархив в прекрасном состоянии. Мы его отсканировали и получили разрешение наследников на его использование. Это чудесные фотографии, отражающие, например, быт учителей, то, как жила деревенская школа в 60-е, 70-е годы, праздники, похороны, 9 мая и прочее. Это очень качественный материал. Я просто вас хотела познакомить с ресурсом, который может быть полезен.

 Наталья Самовер: Добрый вечер, меня зовут Наталья Самовер. Я приветствую вас на площадке Сахаровского центра. Рада представить вам нынешнего докладчика Светлану Адоньеву. Все пришли, чтобы услышать ее, поэтому не думаю, что у меня есть необходимость вам ее представлять. К сожалению, она выступает в Москве не очень часто. Хотелось бы, чтобы это происходило почаще. Слышать ее и читать ее книги всегда очень полезно и интересно. Благодарю вас за то, что вы сегодня посвятили этот вечер нам. Работаем мы сегодня как всегда: сначала мы даем время докладчику, затем микрофон отправляется в зал, вы можете задавать вопросы. У нас идет видеозапись, поэтому, задавая вопрос, пожалуйста, представляйтесь. Это в интересах записи. В нашем распоряжении примерно 2 часа. Спасибо.

 Светлана Адоньева: Большое спасибо. Давайте начнем. Поскольку я всем этим занимаюсь давно, и мне это очень интересно, мне было очень трудно выбрать, что именно рассказать, чтобы уложиться в отведенное время. Я начну с памяти тела, потому что меня это очень занимает.  Когда мне было лет 17, один из моих приятелей зашел вместе со мной в дом. Мы зашли на кухню. Он говорит: «А что это у тебя тут такое?» А на кухне на полу аккуратно выстелены газеты. И тут у меня что-то переключается в голове, и я понимаю, что, действительно, довольно странно, что на чистом полу аккуратно выложены газеты.

–   У вас всегда так? – он меня спрашивает.

Он не первый раз зашел, второй-третий, просто первый раз не обратил внимания, наверное, а новые, чистые газеты точно так же прекрасно лежат.

–    Ну да — отвечаю —  бабушка всегда так делает. (Она тогда была еще жива)

–    Тебя это не удивляет?

И вдруг я поняла, что не удивляет, потому что я с этим живу. Да, всегда: после того, как бабушка мыла пол, она аккуратно застилала его газетами, потом газеты собирались, снова мылся пол и опять застилался газетами. Я забыла эту историю, собрала эти газеты, тут уже и бабушки не стало, и газеты перевелись… А потом я вспомнила эту историю и поняла, что она делала то, что делали всегда в вологодских деревенских домах: когда мыли пол, там расстилали коврики тканые. Они расстилаются по мокрому полу и дальше снова меняются. Материала уже нет, а практика есть.

Почему я хотела с этой истории начать? Эта история про то, что обычно я не различаю в себе того, что во мне есть из вологодской деревни. Я просто не отдаю себе в этом отчета. Понимание приходит только в какие-то определенные  моменты. Например, оказываясь в другой семье, я вижу, что все привыкли долго и медленно обедать, и я понимаю, что в нашей семье так никогда не делали. У нас была какая-то приступочка, на которой бабушка всех быстро кормила, а дальше все занимались своими делами. И кормила она, только она.

Или, например, я вспоминаю, что в доме всегда был такой странный предмет, который опять-таки меня совершенно не удивлял –  веретено. Бабушка не плела, это была нормальная старушка, которая читала со мной вместе Мопассана, потому что я все это приволакивала: мы спали с ней в одной комнате, у нас были рядом кровати и у нее около кровати вырастала по списку зарубежной литературы стопка книг… Бесконечные эти списки, которые я читала в последний момент, а бабушка с чувством, аккуратно двигалась весь семестр, но при этом в доме было веретено. И я знаю, зачем оно существовало. Оно существовало для того, чтобы изготавливать хворост, если кто-нибудь знает, что это такое. Хворост — это тонко раскатанное тесто, которое должно в масле запекаться. Но суть в том, что это техника, которую она, конечно же, из деревни принесла.

Это про те вещи, которые мы воспроизводим, или которые включены в наш быт, и которые мы воспринимаем, как совершенно естественные. Как то, что просто нам свойственно, не видя в этом след сословия, из которого они к тебе пришли. Это вещь, которая меня взволновала. Мое основное занятие – фольклор и традиционная культура. Я ежегодно, начиная с 1983 года, езжу в экспедиции. Я общаюсь с деревенскими людьми на протяжении всей своей жизни, поэтому про все это знаю много. Очень не сразу у меня стали появляться вопросы, связанные с моим собственным жизненным опытом и с моей собственной памятью и корнями. 

Я попробую сразу к делу перейти. Что меня стало занимать: когда я расспрашивала в деревне женщин разного возраста (в основном, женщин), мне было непонятно, почему они помнят коротко? Почему есть какое-то специальное слепое пятно, сквозь которое не посмотреть? Почему практически никогда не говорят про раскулачивание, а если говорят, то с большим скрипом? Они ничего не боятся, просто про это не говорят. Я про это думала давно, как я уже сказала, потом появились мои дети, и, когда они стали расти, я уже не могла своей бабушке задать вопросы, потому что ее уже не стало. Вопрос, который меня волновал –  каким образом она, (год рождения 1899), со всем тем багажом, о котором я уже знаю: с православным вероисповеданием, с привычкой благословлять всех на дорогу, со всем тем крестьянским этосом, который у нее был, с абсолютным пониманием того, что происходило в 30-е годы  (она работала медсестрой в больнице НКВД в Ленинграде, и как только брали очередного человека, ее задачей стало быстро бежать в семью и сообщать, что случилось, чтобы они успели метнуться в любой поезд и что-то сделать), т.е. у нее было отчетливое понимание происходящего, каким образом она ничего не сказала моей маме? Ничего!

Это не только про мою маму и про мою бабушку. Это про два поколения, с которыми мы больше всего общались: поколение молодых женщин, родивших детей к военному времени, –  самое старшее из тех поколений, с которыми я общалась, и следующее поколение, чье детство пришлось на 30-е, 40-е годы.

Поколение моих родителей –  это поколение абсолютно советских людей. За мир, за дружбу, веселых, прекрасных советских людей, но их родители каким-то образом им что-то не сказали, что-то удержали. Ставя себя на их место, я чувствую в этом что-то устрашающее. Когда приходит твой ребенок и рассказывает тебе, что религиозных бабок нужно топить, а кулаки – они гады, их всех стрелять (им же это рассказывали в школе, и они, бодрые пионеры, приходили и это пересказывали), что нужно было в этом месте чувствовать, говорить или не говорить? Тут сидит история, связанная с очень серьезным индивидуальным выбором. Например, таким выбором, чтобы физически твои дети жили, но никогда бы не были такими, как ты, и в принципе, никогда бы тебя не поняли. Это мне представляется очень важным.

Вот, собственно говоря, тот личный мотив, с которого я стартовала, чтобы посмотреть заново на те материалы, с которыми обычно имеют дело фольклористы. Мы стали смотреть не общее, а как общее разворачивается в чьей-то частной судьбе. Наверное, я к общему, все-таки, обращусь и покажу то, что удается видеть. Как, например, можно видеть внутреннюю динамику меняющихся личных отношений: вертикали, близости, дальности и т.д. через фотографии.

Эта фотография сделана в 1910 году в Касимовском уезде Рязанской губернии. Чем она интересна? Это крестьянская семья. Я не знаю, кто там изображен, но я могу довольно легко догадаться о структуре. Если смотреть справа, справа – мужчина, который, скорее всего, большак, рядом с ним его жена, с палкой — дед.

Мужчины, которые были во главе хозяйств, большину практически не сдавали. Мы отдельно занимались этим вопросом. Понятно, кто такой большак? Есть крестьянский двор, с которого платится налог (тягло), и во главе этого крестьянского двора стоит человек, который несет всю социальную, экономическую и прочую ответственность. Этот человек называется большак — домохозяин.

Женщины сдавали большину, уходили с позиции хозяйки. Они это делали в том возрасте, когда уже не могли справляться со всей нагрузкой женской большины, связаной в основном с производством хлеба на большую семью. А чтобы замесить хлеб на большую семью, надо промесить порядка 16 кг теста. Я много разговаривала с женщинами о том, когда они принимают решение сдать большину, в книге об этом отдельно написано, не буду на этом останавливаться.

Мужчины же чаще всего большину не сдавали. Её передавали другому мужчине в семье, только когда большак умирал. Или если мужчина был запойный, пропащий и т.д., то тогда собиралась община, сход, и семья ходатайствовала о том, чтобы сход поменял большака. Такова была процедура. И эта процедура сохранялась такой и в 20-е годы. На этой фотографии большак – глава семьи, у которого есть жезл. Это чудесная деталь, которая появляется на куче фотографий в начале ХХ века. Рядом с ним, очевидным образом, сын этой четы, в центре —  старший сын со своей молодкой и, соответственно, их дети, они выставлены вперед. Практически всегда на крестьянской фотографии в центре будет молодка с детьми, предъявляющая состоятельность рода.

Эта фотография мне нужна была ровно для того, чтобы вы сравнили ее с другой фотографией, с которой мы ознакомились (и имели возможность переснять) в Лешуконском районе Архангельской области несколько лет тому назад.

Эта фотография сделана в 30-е годы. Мне кажется, что она очень сильная в смысле драматизма ситуации, потому что мы видим опять-таки молодку, которая сидит в центре, но посмотрите, что произошло с большаком: он не большак, он уже не домохозяин.

Эта история раскулачивания, история коллективизации, напрямую связана с глобальным изменением структуры крестьянской семьи, системы подчинения и системы наследования знания, правил, ответственности и т.д. Это происходит в отношении мужчин раньше, чем в отношении женщин. В первую очередь в отношении мужской вертикали, которая ломается в 30-е годы по вполне понятной причине.

Сейчас попробуем вообразить.  Если молодой мужчина очень хочет жениться, а молодые парни хотели жениться, потому что, во-первых, изменяется характер надела, во-вторых, они переходят в другую возрастную и статусную категорию: раньше ты не имел дела, а теперь у тебя собственное дело. Знание о разнообразных мужских практиках: охоте, промысле, строительстве дома и т.д., они получали от старшего мужчины. Послушание в этом отношении было беспрекословным: вся ответственность у старшего мужчины. В 20-е годы, и в 30-е особенно дискредитируется это знание, которое они должны были получать. Происходит перенаправление, пресекается традиция знания, связанного с, например, аграрными понятиями.

Очень многие мужчины, кто работает на русском севере, занимаются охотой и рыбным промыслом. Рыбный промысел  —  тончайшее, сложное знание, которое тоже перестает передаваться по той причине, что дискредитируются те, от кого нужно его получать. Если массово пришли и сказали, что это старые мракобесы, и не надо их слушать, то их и не слушают. Слушали только тех, исключительно, кто эпос спевает, да и то не всех. Все остальное накопленное знание дискредитируется.

 Для того, чтобы вы представили себе, как выглядело наследование знаний и подчинение, я нарисовала несколько схем, которые могут помочь в этом разобраться.

Это — структура семьи или крестьянского двора до коллективизации, до начала 30-х годов: во главе стоит большак, который отец; большуха-мать находится в подчиненном положении и в паритетных отношениях с женатым сыном. Женатый сын не подчиняется матери, подчиняется только отцу, но большухе подчиняются все незамужние и неженатые взрослые дети в семье, т.е. все парни подчиняются и девушки. Молодка, жена сына, подчиняется ему и дети, соответственно, тоже.

Вообще-то, это очень привычная для нас картина: если мы вообразим какую-нибудь деревню, то 50-60-летняя женщина легко может разогнать ватагу дебоширящих парней. И они ее послушаются. Для меня это было знание не абстрактное, а вполне практическое. Например, когда мне было около 30-ти лет, я руководила фольклорной группой. Мы поселились в одной из деревень. Ночью подпитые парни вломились в дом, и я была очень испугана. Я не знала, что делать. Они имели намерение драться с мальчиками, которые были в нашей группе. В этой ситуации мне нужно было выйти. Они меня спрашивают:

–   А ты кто?

–   Я начальница.

–   А тебе сколько лет? Замужем?

 Я для них оказалась старшей, хотя они были почти мои ровесники: 25-27 лет, ничто разница. Но я оказалась в другой возрастной категории. Я им не партнер, у нас не паритетные отношения. Но отношения, когда можно сесть и побеседовать, потому что с девкой не беседуют. А со мной беседуют. Соответственно, мы пили водку, разговаривали про то, про се. А дальше я пошла по деревне выяснять, как мне со всем этим быть. И мне одна женщина сказала, что если бы я позвала ее, то она бы всех быстро разогнала.

–   Как?

–   Так они же парни!

 Это связано было с социальной конструкцией деревни, а не с чьей-то страшностью или нестрашностью, это просто правила подчинения. Точно так же, как в городе, думаю, вы не раз наблюдали эту картину, когда, например, какая-нибудь 80-летняя женщина делает замечание ребенку по поводу его поведения, а мамаша надувает щеки: «Это мой ребенок, я его воспитываю!». Эта микротравма – следствие травмы, которая имела место в 60-70-е годы в деревне. Потому что, на самом деле, любая женщина в статусе большухи может поставить на место любого, кто ниже ее по статусу, как в своей семье, так и любого в деревне. Она —  в своем праве. И те, которые сидели в городах на лавках и обсуждали, у кого какой длины юбка, они делали ровно то, что им положено делать, а именно: блюсти моральный кодекс и всем создавать славу и репутацию. Эта функция большух, они благополучно транслировали ее в город, и какое-то время она еще жила. Эта конструкция сохраняется где-то до коллективизации.

На всякий случай, чтобы было понятно: организация общины, отношения в деревне выстраиваются как коллегиальная горизонтальная конструкция, где есть большаки, главы крестьянских дворов, и они входят в сход. Чуть дальше я на конкретном примере покажу, что сход делал.

Это — подробная конструкция женского подчинения: свекровь находится наверху, неженатые сыновья, молодки, все женщины семьи, дети и внуки — в ее ответственности. Она их воспитывает, она их лечит, она их учит. После того, как происходит изменение крестьянской общины, возникает то, что возникает: если нет главы, если он дискредитирован, то тогда есть мать-большуха и где-то находится женатый сын. Где? Он рядом с ней? Он большак? Тогда она должна ему подчиняться. Вроде бы как и нет. Он под ней? Но тогда непонятна конструкция: это означает, что он не становится большаком, главой; в принципе не становится. В эту же, уже тяжелую, историю вступает государство, которое сообщает, что женщина-мать – главная.

«Женщина-мать» — это послание второй половины 30-х годов, транслирующееся в тот же самый момент, когда происходит запрет абортов. Поскольку женщины-матери главные, то матерью, главной, оказывается и жена сына, невестка, и — мать большуха. На этой почве позже разворачивается коллизия, в которой многие из присутствующих вырастали, а именно: конфликт между невестками и свекровями, который в 70-е годы воспринимался как практически архетипический. Что это не так, мне тоже стало известно в деревне. Когда мы вели интервью и расспрашивали про свекровей, наши собеседницы говорили о свекрови очень хорошо. Это так контрастировало с тем, что происходило в городе, что мы стали уделять этому большое и отдельное внимание. Стало понятно, что женщина, переходя в дом мужа, получает себе не только метлу и погоняло в виде свекрови (это все проигрывается в свадебном обряде, анекдотами и т.д.), но она получает себе еще и очень мощного патрона, который следит за ее ребенком, который лечит, который говорит, чего надо и не надо боятся, который ее социализирует, который обучает ее магическим практикам, который встраивает ее в сообщество… Она, эта женщина, не родная мать, патронировала ее в той семье, куда та входила. Так это было, пока эта конструкция существовала. А вот типичная фотография, которую мы видим в семейных альбомах 30-40-х годов, где мужчин нет. Где будет большуха-свекровь, ее невестка и мальчик.

Но сначала я хотела бы кое-что рассказать. Следующее, о чем я хотела сегодня рассказать: о конкретных материалах, которые позволяют заглянуть не только в структуру семьи, но и понять, что происходило внутри с людьми, как они менялись на протяжении 20-30-х годов, на фоне меняющейся формы жизни.

В начале 2000-х годов мы делали проект «Музей биографии. Русская провинция ХХ век». Идея возникла потому что мы получали очень много биографических данных, и мы хотели их как-то анализировать, а не только фольклор записывать. В районах, где мы работали (Вашкинском и Белозерском Вологодской области, они окаймляют Белое озеро), мы провели конкурс автобиографий и биографий, написанных о своих родителях. Все материалы были отсканированы. Потом мы все это вернули владельцам, а материал остался. По результатам этих биографий мы устраивали выставки. Одну — в Белозерске, другую — в Липином Бору, где это все и происходило, и в Петербурге. В процессе работы мы познакомились с очень важными материалами, с дневниками, про один из которых я и хочу рассказать, потому что он произвел на меня очень сильное впечатление, и мы его позже опубликовали.

Этот дневник начинается с даты: « 1920 год, 27 июня. Памятная книга Дмитрия Ивановича Лукичева село Вашки», и заканчивается смертью автора, которая приходится где-то на 1937-й год, и, соответственно, дневник захватывает довольно большой период деревенской жизни.

Это -  сам автор, нам удалось найти его фотографию. Ему здесь около 43-44 лет —  возраст, когда он начал писать этот дневник.

Это — фотография, которая сделана в селе Вашки в 1911 или 1912 году.

В своем дневнике Лукичев пишет о том, что у него было очень важное событие, он вспоминает в 1920-м году то, что случилось в 1911-м. Жители (домохозяева) села Вашки сфотографировались, поскольку они поставили памятник царю-освободителю. Община заказала памятник Александру II, поставила у себя в деревне, и по этому случаю сфотографировалась. К сожалению, памятника мы не видим. Но видим это прекрасное сборище. А Лукичев об этом пишет потому, что памятник был разбит в 1921 году.

Лукичев описывает в дневнике атмосферные явления. Он медленно читает книгу Иова, выписывает оттуда цитаты. Он записывает, как менялось хозяйство: он рассказывает о том, что были прекрасные изобретения, как, например Крестьянское кредитное товарищество: община (он пишет, что принимал в этом активное участие) уже в пореформенное время создала нечто вроде черной кассы и таким образом беспроцентно выдавала кредиты для построения бань, амбаров и т.д. Он рассказывает о себе, о хозяйственной деятельности, и при этом регистрирует то, что происходит вокруг. Например, пишет о том, что опять их ждет голодная зима, потому что сначала собрали налог, а потом собрали остатки, и нет возможности прожить. Поэтому будем ловить. И они выходят на зимний лов, который тоже на Белом озере был устроен невероятным образом.

Расскажу об этом, потому что это очень интересно: Белое озеро очень большое, там краев не видать. Вплоть до 30-х годов кусками берега владели либо крестьяне, либо сам город Белозерск, монастыри владели. Но нужно было как-то поделить само озеро. Это происходило в ясный зимний день. На середину озера выдвигались люди, разводили костер. Дым поднимался, и от этого дыма все шли на свои вежки, там тоже загорались костры, таким образом выделяли сектора.  На озеро выходило несколько сотен мужчин, которые выделяли сектора: вмораживали в эти узкие доли ветки, чтобы было видно, чей сектор — где. От дыма вели линии, чтобы честно рыбачить исключительно в своей доле.

Почему это происходило? Зимой самый важный фарт состоял в том, чтобы взять ятву, а где стоит ятва никто не знает. Зимой вся рыба скапливалась в одном месте, и если фарт случался, то тогда та артель, которая ловила в этом секторе, брала несколько тонн рыбы. Шансов, что другие что-нибудь возьмут, уже было не очень много. Если удавалось ятву взять, все население вокруг кормилось этой едой. Для того чтобы это сделать, надо было находиться на безумном ветру, на страшном холоде, на протяжении очень долгого времени, потому что технология была очень сложная: они долбили лед, запускали сеть… Это длинная история, очень сложная. Дальше были сложные системы дележа этой рыбы и обеспечения всех. И все это уничтожается в 30-х годах.

Из зала: Извините, а этот дым зачем был нужен?

Светлана Адоньева: Для того, чтобы точно доли наметить. Одни стояли на берегу и смотрели, где дым идет: озеро очень большое, иначе не промерить. От дыма вели линии, чтобы честно рыбачить исключительно в своей доле. Где встанет ятва никто не знает, но это был бешеный азарт, все мужики выходили зимой. Когда хлеба не было, это был массовый выход. В дневнике Лукичев пишет, что сильно простыл, но, может быть ятва, поэтому он идет, заболевает, но пытается это добыть.

Поражает, что когда с Лукичевым в очередной раз что-то происходит, у него что-то отнимают, он говорит, я должен помнить, что нужно быть спокойным и довольным тем, что есть, что только в этом есть какой-то смысл. На протяжении всего дневника он ни разу никого не осуждает, что бы ни происходило. А происходило многое… Он пишет о том, что его отец пил и поэтому он стал большаком очень рано, буквально только-только женившись, в 22 года.

В его попечении оказалась мать, незамужняя сестра, молодая жена и дальше дети, которых было 7 или 8. Что это означает? Это означает, что он был малоземельным крестьянином, потому что наделы выделялись на мужскую душу. Значит, ему было очень тяжело поднять и прокормить эту компанию.

Он спокойно, аккуратно, поставил новый дом, построил мельницу, срубил новую баню. Один.

 «Нужно брать помощи, но я постараюсь» — видно, что он совершает невероятное, очень большое усилие для того, чтобы дом состоялся, чтобы дом был полон. При этом, его связывают с семьей какой-то невероятной деликатности отношения. Например, в 1921 году, когда голод, в его дневнике появляются нарисованные детской рукой цветочки. Эти цветочки появляются потому, что он ездил на ярмарку и там увидел цветные карандаши, купил (это если учесть, что нет хлеба), и привез своей дочке Анечке, а единственная бумага, которая была в доме, — была эта записная книжка, и она ему аккуратно нарисовала эти цветки.

Лукичев копировал монеты.

А еще он был внештатным корреспондентом географического общества и следил за водомерным постом. В его задачу входило подходить два раза в день к этому посту и делать замеры. Когда я готовила книгу к публикации, поскольку я ничего не понимаю про водомерные посты, а мне нужно было это прокомментировать, я отправилась в гидрологический институт, (так случилось, что он не очень далеко от меня находится), и была потрясена совершенно. Я не знаю, может, здесь есть гидрологи, но если нет, я вам расскажу: некий человек, не помню его фамилию, который создал в 1918 году Институт, разработал нечто вроде гидрологического видения Российской империи. Идея состояла в том, что все воды сообщаются. Мы из школы знаем про бассейны рек — это отсюда. Только оттуда я узнала, что Белое озеро, которое находится в Вологодской области, как вы думаете, в какой бассейн входит?

Из зала: В Волжский?

Светлана Адоньева: Да, в Каспийский. Я была убеждена, что оно должно относиться куда-то на север. Была разработана невероятной сложности система: вся территория России покрыта этими водомерными постами. Были наняты специальные люди, которые это все мерили.

Понятно, что человек, изобретший все это, погиб в 1937 году, институт со всеми изобретениями был уничтожен, но эти данные сохраняются. Я нашла книги, где была записана информация, которую Лукичев посылал со своего поста в 1931 году, и у меня все сошлось. Он каждый день ходил и мерил у себя в Вашках, а в Ленинграде хранились эти данные и аккуратно складывались в таблицы. И есть прекрасные женщины пожилого возраста, которые знают, как читать эти таблицы. Эти книги хранятся в одном экземпляре, и бодрые молодые люди, осваивающие новые территории, успешно этими книгами пользуются, чтобы строить дачные и не дачные поселки, потому что эти данные описывают всю территорию России. Такие у меня были открытия по дороге.

Я познакомилась с обществом мироведов. Знает кто-нибудь о таком обществе? Я тоже не знала о таком обществе. А Лукичев аккуратно пишет, что слушал лекции по мироведению. Общество мироведов –  это общество любителей астрономии, оно существовало в нескольких городах, в Петербурге тоже. И именно из записей Лукичева я, в частности, узнала, что в 1918 году [1910], когда пролетала комета Галлея, молодая Советская Республика сообщила во всеуслышанье, что она первая увидела эту планету. Но увидела она ее по одной простой причине — была обсерватория, построенная на улице Моховой, где и находилось общество мироведов. На их деньги была построена эта обсерватория, и они вели наблюдения. Их тогда еще не отутюжили, в 1918 году они еще были. Один из них это все и наблюдал.

И краеведы… Лукичев выезжал на краеведческие мероприятия в Вологду, Череповец и Ленинград. Он пишет с ошибками, но говорит, что посетил Исаакий, был там-то и там-то. Может быть, вам про общество краеведов известно больше. Это было действительно очень мощное движение, которое пугало власть. Соответственно, его уничтожили. Лукичев входил в это общество и со своей стороны описывает, что там происходило. Для меня чтение Лукичева было входом в историю. По его следам я отправлялась читать всякие книги. Например, он читает Неплюева. Это был очень богатый человек, он основал христианскую общину [Крестовоздвиженское православное трудовое братство] и выступал в пользу экуменизма: накануне Первой мировой войны, в начале века, был международный церковный экуменический съезд, который должен был выступить против надвигающейся войны. Я все это узнавала из чтения крестьянского дневника. Дмитрий Лукичев имел образование четыре класса, но его кругозор был очень широким.

Так случилось, что я сначала познакомилась с его дочерью — той самой, которая рисовала цветочки в дневнике — и только потом прочитала дневник. Материалов было собрано очень много, и только через год я дошла до дневника, и мне что-то открылось, а сначала мы познакомились с Анной Дмитриевной Лукичевой.

Это — фотография начала 30-х годов.

Все три женщины – дочери Дмитрия Лукичева. Та, которая светлее, с длинными волосами —  это Анна Дмитриевна, с бантом – старшая дочь, она уехала.

Лукичев был яркой личностью. В деревне становилось все хуже и хуже, его исключили из колхоза. История была такая: сначала — все в колхоз; он в колхоз вносит свою баню, свою мельницу —  всё, что у него было, а через 2 месяца его исключают из колхоза, его «зануляют». В этот момент к его дочерям сватаются, и старшая дочка уезжает с мужем в Ленинград (эта фотография сделана в Ленинграде, где-то в 1933 году), а следующая — Анна, выходит замуж по-правильному, то есть по своему выбору. Выходит за, как она рассказывала, очень хорошее семейство, где было три сына и крепкое хозяйство. Их раскулачивают. Ее муж спасается тем, что его призывают в армию, поэтому его не трогают. Но всю семью выселяют из дома, они живут в бане. В этом доме, доме свекра и свекрови Анны Дмитриевны, — до сих пор музей ремесел районного центра. С Анной Дмитриевной мы знакомимся, когда ей 93 года. Производит она на меня и мою коллегу Инну Веселову очень сильное впечатление своей невероятной красотой, абсолютной ясностью ума и невероятной здравостью. Она рассказывает много историй. Сейчас я покажу видео. Мы с ней много разговаривали, многое осталось вне видеозаписи.

Видео(в записи лекции начинается в 48:39)

Светлана Адоньева: Я поясню, что у нас тут за разговор такой происходит: она рассказывает, что ее бабушка, т.е. мать Лукичева, сидела с ними, рассказывала им сказки. Мы эти сказки записывали. Она рассказывает, как бабушка их воспитывала. Она говорит о том, что бабушка их никогда не ругала. Мы намоем посуду абы как в 3-4 года, она вся грязная, а бабушка говорит: «Какая ты молодец, какая чистая у тебя посуда». А дальше тихонько, чтобы никто не видел, перемывает всю посуду.

Им делали грабельки под размер руки и маленькую прялочку под размер руки. К 4 годам у тебя была маленькая прялочка и маленькие грабельки, с которыми ты вместе выходила принимать участие в сенокосе. Историю про то, что детей никогда нельзя ругать, а нужно только все время хвалить, она нам рассказывала в назидание: как нужно детей воспитывать. Там было много разных историй.

Одна из них о том, что священника из села Вашки, которое потом стало районным центром Липин Бор выселили (он, разумеется, был раскулачен так же, как и все) и он жил в Вологде, а кто-то из односельчан поехал, узнал его, его нашли там, и дальше его судьба неизвестна: сначала его сослали, а потом, видимо, уничтожили. Слушая эту историю, я спрашиваю у Анны Дмитриевны: в чем была корысть?

Она конкретно рассказывала, кто, куда поехал: человек поехал что-то покупать, увидел бухгалтера, опознал в нем священника из своей деревни и донес. И я воздеваю руки к небу, негодую:

–                 Что же это такое?!

–                 Не надо —  говорит Анна Дмитриевна —  не нужно этого, всего, что ты сейчас говоришь.

–                 Почему?

–                 Это же ведь люди от глупости делают.

Дальше она начинает рассказывать свою историю: свекровь, после того, как раскулачили семейство, и они оказались в бане, засунула ей под мышку рулон ткани и отправила на пароход,, чтобы она поехала в Ленинград, потому что было понятно, что следующими будут они. То есть свекровь выпроводила ее в Ленинград, зная, что там ее сестра, и как-то она справится. Анна Дмитриевна приехала в Ленинград, мыла трамвайное депо и там же ночевала, пока не сшила себе из этой ткани какую-то одежду. Все увидели, что она хорошо шьет, и так она стала потихонечку кормиться, проживая в этом депо, по-моему, на Васильевском острове. В принципе, она готовилась к лагерю. Она была готова к тому, что ее посадят и решила, что в лагере надо чем-то жить. Она пошла учиться водить машину и стала первой женщиной-шофером в Вашках. Накануне войны она вернулась в Вашки, и дальше работала шофером во время войны на фантастической машине, которая ездила на дровах, бензина не было. Она рассказывала, как чинила машину, кучу всяких подробностей...

Что мне была непонятно в ней, когда я с ней разговаривала, но еще не читала дневника ее отца, — это не прощение и не высокомерие, а какое-то глубокое самоуважение. Уважение к себе в том смысле, что я не буду негодовать по поводу этих людей, я понимаю, что это их недоразвитость. Это просто такие недоразвитые люди: жадные, алчные, но негодовать из-за этого не надо. Эта царственная позиция в свои 93 совершенно завораживала. Она смотрела какой-то сериал, потом разговаривала с нами, потом достала кружево и стала его плести. В 93 года она жила одна. Было непонятно, каким образом она справляется. Она говорила, что ей помогают, что у нее голова в порядке: она занимается мелкой моторикой. Не такими, конечно, словами говорила, но она именно этим и занималась.

Книга, которую я делала по следам этих дневников, вышла в 2013 году. В нее были включены два дневника. Дневник Лукичева — очень сдержанный, там все читается между строк, но комментарий к дневнику занимает три его объема. Столько, сколько я узнала про отечественную историю, благодаря чтению этого дневника, я не знала никогда. Мало того, я ходила всем историкам рассказывала, что я узнала из этого дневника, там много удивительных сюжетов.

Но интрига этой книги была не в этом, а в том, что, среди прочего биографического улова, к нам пришел другой дневник, написанный тоже Дмитрием. Дмитрием Петровичем Беспаловым, про которого мы мало что знаем. Этот дневник сохранился в одном из домов Вашкинского района. Писался он с августа 1945 до приблизительно августа 1946 года. Он писался один год. По объему он больше дневника Лукичева. Несомненно, Беспалов обладал большим литературным дарованием. Ему на ту пору 21 год. Он отвоевал, он вернулся в свою деревню. Он счетовод. Он говорит, что он инвалид. Судя по письму, у него нет правой кисти или что-то в этом роде.

 В 1946 году в своей деревне Мосеево они ставят «Бедную Лизу». Даже не «Евгения Онегина», они ставят «Бедную Лизу». Он в дневнике все время гуляет между Дубровским, почти переходя на пушкинскую прозу, сочную и красивую, переплывая легко в частушку, и из нее так же легко превращаясь в человека, разговаривающего языком газеты 1946 года. Со здравием генералиссимусу Сталину, тут же частушка, тут же и Пушкин. Что поразительно, там вообще нет того, что есть в дневнике Лукичева. Эти два человека жили друг от друга на расстоянии 50 км. Эти два человека приходятся по отношению друг к другу точно как отец и сын. Беспалов 1926 года рождения, а у Лукичева младший сын 1923 года рождения. Но это два человека, которые с разных кораблей.

И язык Беспалова нам абсолютно знаком, это язык нашего сочинения, написанного по «Грозе». А язык Лукичева нам вообще не знаком, и мне не был знаком. Это очень личный язык, где соединяются рассуждения о морали, о том, как невозможно никому в мире делать больно, и вполне рациональные рассуждения, как нужно вести хозяйство, где стоит потерпеть, где стоит от чего-то отказаться. И, например, очень большое воодушевление от того, как у него здорово получалось петь на клиросе, потому что он в том числе входил в приходской совет вашкинской церкви, который потом ликвидировали в 30-е. Он очень ярко вспоминает, как приезжал митрополит. Он его называет по имени, и я нашла всю информацию про митрополита, с которым Лукичев пел, когда тот приехал: где он был в 30-е, где он отсидел в 40-е, и как он скончался в одном из домов своих бывших прихожан.

Я абсолютно убеждена в том, что Лукичев не уникален. Через него, и не только через него, через массу других биографий, с которыми мы сталкивались, работая, например, в Мезенском районе, видишь что то, что ушло вместе с крестьянством: это мир. Не сусальный, с надуванием щек, вы понимаете, о чем я говорю, это мир, который был особым образом устроен, старый мир. Это была старая культура, в основном, малограмотная. Но дело не в этом. Старая культура со своим этосом, со своими нормами и правилами, со своей эстетикой, несомненно.

Что еще я хочу подчеркнуть, это не бедные. Это не истории про богатых и бедных, как очень важно было объяснить нам всем в советское время. Это история про уничтоженное сословие. Огромное сословие с очень большой культурой, которое использовалось в советское и досоветское время для того, чтобы созидать дух народа и национальный характер.  На самом деле, созидая свой национальный характер, объясняя, что народность не в сарафане, а в духе народа, про этот дух народа, собственно говоря, не сильно знали. А если что-то узнавали, то случайно, и занимаясь этим народом как посторонним. Как если бы вы занимались племенем Бамана и описывали их нравы, обычаи, суеверия и предрассудки. Не так, как если бы это были равные нам люди со своими выборами личностными, болью, радостью, откровениями, отношениями, а свысока.

Наверное, самое главное для меня в этом во всем —  это то, что это сословие для нас является телесно очень близким. Я в своем теле несу привычки моей бабушки. И каждый из здесь присутствующих хотя бы одну такую прабабушку имеет, или прадедушку. Хотя речевой контакт, коммуникативный контакт с ними прекратился, в силу, с одной стороны, уничтожения, а с другой стороны, замалчивания. Кроме того, поколение, которому в 30-е надо было выживать, мимикрировало под нового советского человека, для того, чтобы не быть выкинутым.

Была такая замечательная московская исследовательница Наталья Козлова. У нее была работа, которая вышла в 1993 году, она называлась «Горизонты повседневности. Голоса из хора». Блестящая работа, просто потрясающая, которая была сделана на материале дневников, писем и т.д… Она рассматривала тех крестьян, которые мимикрировали в 30-е годы. И наверное, для нее это было тяжеленное чтение, потому что она показывает, как люди меняли свою речь, затирали все свои выходные данные, теряли документы. С одной стороны, надо было скрыть документально, что ты имеешь отношение к крестьянству. Потому что если ты крестьянин, и ты написал, что ты бедняк, то это не факт. Потому что лучше быть рабочим, чем крестьянином, попадая в город. Поэтому документы уничтожались и скрывались. С другой стороны, нужно было менять пластику. Нужно было, чтобы тебя никто не прочитал как крестьянина, потому что донесут. Козлова исследовала задачи мимикрии, которые были связаны либо с выживанием семьи, либо вообще с возможностью жить в этой реальности. Нужно стать другим, прекрасным советским человеком в белых штанах и белой рубашке, бодро петь песню и маршировать на Красной площади. Все остальное —  булат и смерть. Альтернативы нет. Думая о том, как тяжело было этой исследовательнице читать эти материалы, мне казалось, что она не учла того, что транслировалось без слов. Того, что для меня представляется важным в рассказах Лукичева, в его дневнике и в говорении его дочери. Потому что она ничего не говорила про советскую власть, но рисунок ее отношения к миру, это рисунок отношения к миру ее отца. Это соотношение принятия и достоинства, этот букет невероятный, это от отца, хотя это не проговаривается на уровне дискурса. Мысль моя состояла в том, что удержанное в речи, не сказанное в речи, как-то еще  транслировано.

Я обращусь к этим фотографиям. Это две фотографии моей бабушки.

На первой, она сфотографирована в 1921 году, по-моему, в Ярославле как раз-таки, когда случился Ярославский бунт, а потом все затихло. Она была в услужении в еврейском семействе. Это — ее юная еврейская воспитанница, которой она пошила сарафан, и вот они вдвоем такие прекрасные сфотографированы. А следующая фотография, это она же, но в 1930 году. Она не умела писать. Точнее, она научилась к 1930 году читать и писать, но этого никто не знал. Она старательно скрывала, что нигде не училась. И она к этому времени работала хирургической сестрой в детской больнице Раухфуса. Я понимаю, что эти две фотографии —  это две разные женщины. Одно лицо открытое, простое, а другое —  закрытое и с большим жизненным опытом. В принципе, на второй фотографии ей 30 лет. Не так много. Но этот разрыв в опыте, какая-то трансформация, которая там происходит, это остается и каким-то образом передается дальше.

В пластике тела, в способе солить картошку, в способе варить студень, в том, что невозможно обсуждать соседа никогда, потому что это невозможно. Или, например, в том, что всех нужно потчевать маниакально. Это —  мой любимый пример для студентов. Если ты пришел к своим родственникам, тебя начинают кормить. Вопрос: когда-нибудь кто-нибудь спросил, хочешь ли ты есть? Этот вопрос никого не волнует. Невозможно не накормить, потому что таковы правила гостеприимства. Это оттуда же. Это было принято из того же самого сословия.

Аргументом к тому, что мы все оттуда, является то, что, например, по статистике второй половины XIX века (перепись населения 1870 г.) крестьянское сословие включая коми, пермяков, карелов, составляло 83% от общего населения России.  Крестьянское сословие —  83%, и еще 10% мещанства. 90% — именно это сословие.

Браки межсословные… Были проделаны исследования, например, в городе Козельске и в городе Калуге: было посчитано, каким образом внутри города проходило брачевание межсословное. Крестьянство имело меньше 1 процента браков с мещанами. Дворяне имели меньше 1 процента брака со всеми другими сословиями. На самом деле, абсолютно закрытые сословия, кастовая конструкция. Смешанные браки начинают появляться в основном уже в 1910-1920-е годы.

А когда происходят чистки в городах, сначала в 1920-е годы, потом в 30-е, города заселяются выходцами из крестьян, такими как моя бабушка, бабушки и дедушки многих здесь присутствующих. В основном, бабушки, потому что дедушки отбывают в разных местах.

Они наполняют города, мимикрируют, принимают городской вид, но вносят в жизнь городов определенный рисунок, который мы можем прочитать. В основном, не на уровне языка и высказываний, а на уровне повседневной привычки и обыденности, которая воспринимается, как нечто само собой разумеющееся.

Еще один пример из самых очевидных: кто из здесь присутствующих не ел конфету на кладбище? Или яйцо по случаю похода на Троицу, Пасху или годовщину? Большинство обязательно трапезничало на могилке и помнят эту газетку, которая там постелена, а так же корм, рассыпанный птичкам. Есть такие люди? Это оттуда. Это крестьянская история. Как вы понимаете, никакие Пушкины не ходили таким образом на кладбище время проводить. Это крестьянская история, для всех нас воспринимающаяся как абсолютно обыденная: все на 9 мая пошли красить ограды на кладбище. Это означает, что мы несем эти формы, привычки, обыденности и другие почти невидимые вещи, мы их транслируем дальше, потому что своих детей мы тоже потащим на кладбище, и, когда они потащат землянику в рот, мы скажем: «Положи немедленно! Ты что покойницкую землянику ешь!? Положи, это —  покойничку». И рюмку обязательно поставим.

Из курьезного. Когда я занималась этой темы, нашла чей-то анекдот из путешествия по Италии. Кто-то ездил, забыла кто, по Италии на автобусе, три мужика напились и дебоширили в этом автобусе, публика негодовала. Вдруг походя экскурсовод сказала, мол, проезжаем могилу, не помню точно, допустим, Висконти. Мужики: «Стой! Стоять автобус!». Развернули автобус и поехали на могилу Висконти, чтобы пролить мужскую слезу и выпить с ним на могилке, потому что он —  наш товарищ. Они допили свою водку, вылили остатки на могилу известного режиссера и продолжили путь. Как вы понимаете, они сделали то, что нам вполне известно. Это то наследие, которое нами принято через повседневность вместе с винегретом и студнем, и веретеном, которое лежало у моей бабушки.

Наверняка у вас есть тоже такие объекты, которые не распознаются, как крестьянские. Потому что мы же внутри русской литературы существуем, которую написал 1% населения этой страны. Мы же себя так мыслим. А тело умеет пользоваться туалетом особым образом, что поражает европейцев. Я имею в виду, писать стоя, не садясь на ватерклозет. Потому что так устроены деревенские сортиры. Стульчаки и троны —  это недавнее завоевание, пластиковые конструкции, которыми все так гордятся в деревне. Вы понимаете, о чем я говорю. Техника испражнения тоже унаследована из деревенских обычаев. И она транслируется так же. Поскольку мы — антропологи, мы отдельно спрашивали, как учат писать девочек и мальчиков, кто это делает, и какие правила соблюдаются. Соответственно, транслируется деревенская привычка писать. В том числе.

Разница между памятью тела и нарративом, который мы унаследовали, с одной стороны, следует ее иметь в виду, а с другой стороны, я думаю, наша лояльность нашим родам гораздо больше, чем мы хотим думать, потребность в том, чтобы наше происхождение, как-то проступило — еврейские дедушки, немецкие дедушки, вологодские бабушки, новгородские бабушки все нашлись, и мы их опознали в самих себе, чтобы мочь жить дальше, не имея этого белого пятна в отношении собственного прошлого. Каким образом это доставать? Я думаю, что это в том числе задача присутствующей здесь аудитории, потому что все эти истории нужно извлекать на свет. И не только впадать в переживание по поводу жертвенности, потому что те люди, о которых я рассказываю, никогда бы не признали свою жертвенность. Анна Дмитриевна Лукичева никогда жертвой бы себя не воспринимала, так же как и ее отец. Это ее жизненная позиция. Не в том дело, чтобы пролить слезу печали и опять себя пожалеть, как сироту казанскую. Скорее, ужасно важно взять их опыт и хотя бы его признать. Как это сделать? Это уже задача не моя, моя— описывать, а всех творческих людей — снимать, ставить, сочинять пьесы. Как минимум признать, что крестьянство – это то, что является частью тебя самого, а не то, что следует описывать, испытывая глубокое соболезнование. Пожалуй, это все, что могу сказать на сегодня. Если угодно, пожалуйста, вопросы.

Полина: На протяжении всего курса разделяют память тела и язык. Разве язык тела не язык тоже? Говорят же о языке тела? Просто доходит до того, что через генетику передается память.

Светлана Адоньева: Спасибо большое за вопрос. Я этого не знаю, потому что я не генетик. Что касается зыка тела, есть такое понятие — язык тела. Прошу прощения за банальное научное высказывание, но есть представление о том, что есть язык, а есть представление о том, что есть речь. Язык —  это система, которая может быть описана, а речь —  это то, чем мы пользуемся. Когда мы пользуемся речью, мы что-то говорим, а о чем-то молчим, а когда говорим, говорим определенным образом. Когда мы молчим или говорим определенным образом, это то, что называется дискурсом.

Например, открывая  какую-нибудь районную газету «Звезда» сегодняшнюю, понимаешь, что ты читаешь газету, написанную на языке 70-х годов. Ты точно понимаешь, что так уже не говорят, но они так пишут. Надои, удои, считают непонятно что… Это о дискурсе. Что же касается тела, думаю, правильно говорить об этом же. Можно читать язык жестов, но речь не об этом, речь о том, что у нас есть определенные телесные привычки, которые транслируются, которые мы осваиваем бессознательно, снимая их со своих родителей. А потом, например, когда мы понимаем, что это непрестижно, мы начинаем переделывать свое тело в сторону престижности. Одна из моих коллег, которая работает сейчас в Стенфорде, профессор Стенфордского университета, когда мы с ней говорили на какие-то гендерные темы, сказала: «Понимаешь, у меня тело — не профессора, поэтому, скорее, меня воспринимают, как мексиканку, которая моет полы, а не как профессора, который читает лекции». Потому что тело профессора должно иметь другую форму. Мы долго об этом говорили. Тело форматируется под класс. Мы знаем, как выглядит профессура, и что мы с коллегой не очень попадаем в это тело, потому что оно специально воспитывается.

Вопрос из зала: А эта женщина сознательно себя не отформатировала?

Светлана Адоньева: Нет, она не сознательно, так же как и мы себя плохо форматируем. Она понимала, что это ее проблема, конечно, но она просто ее констатировала. Она сказала, что есть такая вещь: мы не попадаем в тело класса. Мы же опознаем друг друга по телесным конструкциям, по одежде, по всему. И, говоря про язык тела, можно посмотреть словарь жестов. Но я толкую совершенно не про это. Я толкую про другое. Надеюсь, что мне удалось это донести.

Виталина: Можно маленькую, короткую историю про язык тела? Сейчас вспомнила. Я этим летом отдыхала на Корфу, нас там возили вдоль островочка в такое местечко, где очень долго мелкая вода. Катерок останавливается в море, ты можешь к берегу сама дойти или доплыть, как хочешь. Я иду по этому берегу, и вижу, как из ворот виллы выходит женщина и садится на лежак. Метров 200 нас отделяет. У меня хорошее зрение, и я изнутриточно понимаю, что это наши. 100%. А у меня мысль — спросить, как называется это местечко, потому что мне там понравилось. Я подхожу к ней, у нее там дети, и я слышу, что она с детьми разговаривает на чистом немецком языке. Думаю: ни фига себе, что-то я промахнулась неожиданно. Я подхожу и пытаюсь на своем плохом английском вступить в коммуникацию. Она на меня смотрит и говорит: «Ты из России?». Я говорю: «Да» — и перехожу на русский. Она переходит на русский тоже. Выясняется, что она – поволжская немка, наша советская, которая 20 с лишним лет назад, в возрасте 11 лет уехала в Германию, у нее немецкий муж. Собственно, она практически немка. Мало того, она — поволжка, она из Волгограда, и я родом из Волгограда. Мы с ней поболтали, обменялись мнением о погоде. Я уплыла обратно на свой корабль, но я абсолютно точно ее опознала по тем движениям, по тому, как она села на этот лежак, как она стала рвать этот виноград, она виноград ела… Это было абсолютно точно. Я так удивилась, когда обнаружила ее немецкий язык, потому что я понимала, что я не могу промахнуться, что она совершенно наша, и я это увидела с большого расстояния. Отчасти это про язык тела.

Светлана Адоньева: Это —  рисунок. Отдельно это показывали и обсуждали истории про посадку. Если вспомнить какого-нибудь Венецианова, его персонажи сидят с прямыми ногами, с прямой спиной. Это посадка, которую мы тренировали в экспедициях: девицы специально выбредали помогать на сенокосе и пытались хоть сколько-то времени так усидеть, а бабушки так легко сидят, и долго. Опять-таки, не сразу замечаешь, но мы вдруг заметили на фотографиях, что после сенокоса, когда все садятся, девушки садятся на бочок, поджав ножки, а тетеньки садятся спокойно, сидят, держа руки на коленях или что-то делая. Если вы попробуете так сесть, вы усидите в такой позе в лучшем случае 2-3 минуты, потому что тело так совсем не привыкло. Эту пластику видно до начала XIX века точно. И до какого-то времени она сохраняется: у Петрова-Водкина, мы помним картину, где кормящая сидит точно так же. И другая очень известная картина, тоже Петрова-Водкина (1930 г.), которая называется «Прогулка». Там молодая женщина сидит, поджав ножки. Мы долго обсуждали эту историю. Нам предлагалось подумать, что не так: может юбки короткие? Нет, юбки не короткие, ничто не мешает, кроме того, что эта поза перестала быть престижной: это крестьянская поза. На фотографиях мы видим, как у женщин в деревнях меняется пластика, как женщины года рождения 40-50-го все уже сидят, поджав ножки определенным образом, хотя они умеют сидеть так, как сидят их матери и бабушки.

При этом, эта техника, эта телесная пластика встроена удивительным образом еще и в отношения с ребенком. Когда-то в Вологодской области мы попросили показать, как ребенка пеленают. О, как полезно задавать такого рода вопросы! Нас ждали большие сюрпризы: женщина села на пол, вытянула ноги, положила голову сопротивлявшегося, брыкавшегося внука, уложила его к себе на колени и он тут же затих, головой он уперся в ее ступни. Она говорила, что ребенка пеленают и моют до тех пор, пока он умещается. Как только голова ребенка упирается в твои ноги, значит его не надо пеленать и мыть, он все это сделает сам. Тело ребенка встроено в тело того, кто моет его в бане, тем же самым способом выкладывая на ноги. Пеленание тоже с этим связано. Поэтому когда завели пеленальные столы, и появилось все то, что появилось в деревне, это было большой культурной революцией, которая очень сильно повлияла на многие интимные практики взаимоотношений тела того, кто ухаживает за ребенком и самого ребенка. Не случайно говорю «того, который», потому что это была обычно не мать. Это, все-таки, была та самая свекровь, потому что на ней была миссия пеленать, купать и т.д.

Вопрос из зала: Здравствуйте. У меня вот какой вопрос: если мы говорим про телесные практики, которые отбраковывались, которые переставали быть престижными и становились опасными, то как получилось, что вам есть что изучать спустя 50 или 70 лет? Мы же перечисляем те привычки, которые, по-прежнему, в нас. Получается, что часть отбраковывалась, а часть нет? Если да, то по какому принципу?

Светлана Адоньева: Спасибо большое за этот вопрос. Я, конечно, об этом думала.  Многие исследователи, антропологи, историки, социологи, которые занимаются советским периодом пишут как раз, что власть заходила в очень интимные зоны. Потому что ушло приватное пространство: коммунальные квартиры и т.д. Вообще-то, очень много куда власть не пришла. Например, она не сильно интересовалась, что происходит на кладбище в годовщину смерти того или иного человека в деревне. Были, может, какие-то рьяные комсомольцы, которые туда таскались и доносы писали, но не больно-то. Есть некоторое количество практик, которые прошли для власти незамеченными. Например, это практики, которые сознательно скрывались, я имею в виду всякую лечёбу разнообразную, они таились. Или практики промыслов. Промысел — это сложное, очень сложное знание, которое передавалось из поколения в поколение. И что очень интересно – там где уцелели мужские промыслы, например охота и рыбный промысел, там мужское население выжило значительно лучше, и не спилось, и уцелело, если сравнивать с теми местами, где таких занятий не было, потому что там происходила передача знания, и, соответственно, мужчины зрелого возраста свои занятия, их смыслы, могли передать. Мы встречаем прекрасных 60-летних мужчин, глубоко осмысленных, которые за все отвечают, не пьют, способны рассуждать о политике, не пытаются приподняться за счет женщины.

К слову сказать: какой-то журналист недавно написал статью про нашу с Лорой книжку, где нас именует исключительно «ученые дамы». Понятно, что у человека проблемы. Потому что он —  не дама, или потому что он —  не ученый? В чем его проблема? Он иначе меня назвать не может? Среди 60-летних деревенских людей мы таких не встречали. Они нормально могут с тобой шутить, им не страшно, они тебя не боятся. Они тебя не пытаются презирать. Они в тебе уважают и то, что у тебя есть ум, и то, что у тебя есть воля, и то, что ты женщина, —   все вместе. Точно так же, как ты их уважаешь. Это не прервалось в том числе, потому что был унаследован способ занятий, который связан с миром, связан с медитацией, связан со страхом, много с чем.

Власть не везде заходила. Она в студень не заходила. Не интересовало ее, как мы варим студень. А ведь вокруг этого многое происходило. Они боролись с этим, но дремучие бабки продолжали печь куличи. Моя бабушка пекла куличи и всегда ставила тесто накануне, в пятницу, поздно вечером. Все это дело происходило ночью. А ночью оно происходило, это я уже узнала в деревне, потому что очень важно, чтобы никакое дурное слово не вошло в тесто. Чтобы никто не сквернословил, и вообще лучше не говорил, потому что тесто дышит. Туда входит дух, дух должен быть чистым. Это объяснение не моя бабушка давала. Это объяснение давала другая женщина, объяснявшая, почему она в свои 83 продолжает печь хлеб дома, а не покупает привозной: потому что никто не знает, что там наговорили в этот хлеб. Т.е. были некие формы жизни, которые перенимались через дом, через семью. Практически каждая городская женщина моего возраста или младше умеет петь колыбельные песни, а за этим стоит очень много. Телесное взаимодействие, и много чего еще стоит за этой ритуальной практикой. Сюда тоже государство не зашло. Оно, конечно, предложило нам петь про Светлану и Щорса. И женщины запели Щорса, спели это своим детям, но следующие запели, все-таки, «баю-баюшки-баю». Какие-то вещи сохранялись, потому что государство было не в курсе, что стоит туда смотреть. Эти крестьянские телесные практики много с чем связаны. С сидением на поле и с трапезой на поле, которая часто происходила, с возможностью таким образом покормить ребенка и прочее. Ушла практика —  ушел и навык.

Алена: Вопрос у меня такой — я встречалась с тем, что женщины примерно 50-ти лет, сегодняшние, деревенские, привыкли носить на работе брюки, потому что это удобно. А женщины 80 лет тоже, оказывается, надевали штаны, мужнины или чьи-то. Вообще, это мужское-женское… Можете рассказать, когда появилась возможность переодевания? И могла ли в традиционном мире женщина носить мужскую одежду в каких-то случаях? Приспособлена ли женская традиционная одежда для работы, например, на высоком стогу? Или женщины этим не занимались в традиционном мире?

Светлана Адоньева: Давайте сначала с мужской одежды. Мы про это спрашивали и про это разговаривали. Например, женщина года рождения где-то 20-го, скорее всего, родила до войны. Следовательно ее на лесоповал не погнали. На лесоповал гоняли бездетных и девушек. На лесоповале, на лесозаготовках, как  это называли, они рубили и валили лес в послевоенное время еще лет 10. В этой ситуации они, конечно, были в штанах. Потому что как это еще возможно делать? В ватниках, штанах, в валенках, во вполне мужской одежде. Женщины, которые валили лес, это — девушки, чья молодость пришлась на послевоенное время. Их отправляют в лес. Те, которые постарше, говорила одна из моих собеседниц:

 — Пришлось мне работать на тракторе, значит, я надела штаны и залезла на этот трактор. Говорю как мужик. А потом прихожу домой и забываюсь. А муж говорит: «Ты что, с ума сошла?»

Потому что еще одна вещь из отрефлексированных, это то, что была мужская речь. Мужская речь — это речь со всякими «епть» и прочим, которое используется не как выражение экспрессии, а как запятая, пробел. Это тоже нас интересовало. Например, мне было интересно, что местные деревенские мужчины, когда с тобой говорят, они говорят абсолютно чисто, без этих конструкций. Но в твоем же присутствии они разворачиваются к своему собеседнику и подключает другую речь. Но мы видели этого очень мало. Матом, разумеется, пользуются все, но ровно для того, чтобы выразить экспрессию, а не чтобы маркировать гендерным образом свое общение. Но это к слову сказать. Женщины ощущали такую речь, как мужскую. Говорили, что занимаясь мужской работой, нужно принимать и мужской облик, и мужскую речь. Собственно говоря, лесоповалы, ГУЛАГи и принудительные работы, все это требует другой одежды. Это происходит в 30-е годы уже. Соответственно, все запреты и предписания меняются. Все в здравом уме и понимают, что что-то удобно, а что-то — не удобно. Что касается стога сена,  и сейчас все легко справляются, хоть в юбке, хоть не в юбке. Кто сумел на 3 метра быть заброшенным и ходить по этому сену, тот и ходит. Нет никаких сложностей. Опять-таки, сенокосом интересовались и специально снимали. Видели и в юбках, и в штанах. В основном забрасывают либо подростков, либо девушек, потому что их легче туда забросить и оттуда снять.

Вопрос из зала: Добрый вечер. Знаете, очень интересное это понятие — память тела. Скажите, существует ли беспамятство тела. И в самом этом явлении памяти тела как связано генетическое и социальное, насколько оно продолжительное?

Светлана Адоньева:  В 30-е годы французский антрополог Марсель Мосс написал работу, которая называлась «Техники тела». На очень известная. Он рефлексировал в том числе по поводу того, как он оказался в госпитале во время или после Первой мировой войны. Он обратил внимание на то, что медсестры ходят как-то иначе. Он понял, что французские медсестры ходят не так, как американские медсестры. С этого момента он начал этим вопросом заниматься, отслеживая техники тела. Его вывод состоял в том, что очень многие вещи, которые мы мыслим как физиологические, на самом деле, являются культуральными: техники плача, техники бега. То, что мы внутри культуры воспринимаем как физиологическое — техники секса, техники родов, то, что мы воспринимаем как естественное, не является таковым. Это становится понятно, как только мы видим другое сообщество, где техники тела другие. Мы заговорили про технику посадки, а есть еще такая вещь забавная и странная: мы, будучи фольклористами и антропологами, в общем, никогда не спрашивали, а как они рожали? Т.е. мы знаем, что в бане, знаем, как мыли и т.д. А телесно как они рожали, мы не знали. И в разговоре уже даже не в Вологодской области, хотя мы там проработали 15 лет, а уже на Мезене наша собеседница подошла к кровати, заняла специальную позицию и сказала: вот так, поднатужилась и родила. Они рожали вприсядку, как это описывается в Библии. Не лежа никогда. Так, чтобы другая могла принимать, подхватывать ребенка снизу на руки. Почему и нужно было родить на колени, потому что, как еще родить на колени, если ты принял горизонтальное положение? Это невозможно сделать. Мало того, с точки зрения физиологии такая позиция удобнее горизонтальной.

В том числе в наших интервью появляются рассказы, где женщина говорит, что первого  еще рожала со свекровью, а потом уже в роддоме. Я лично не спрашивала, но я могу себе представить, какое было потрясение. Женщины рожали, в основном, только первого с помощью свекрови, для того, чтобы понять, как это делать. А потом, в основном, самостоятельно с этим всем справлялись. И, что важно, нам в голову не приходило спросить, где был муж, потому что мы были абсолютно убеждены, что его там не было. До тех пор, пока одна из наших младших коллег не задала вопрос:

–  Муж где ваш был?

–  Как где? Тут и был. Все это и делал.

Дальше она уже стала у всех спрашивать. Выяснилось, что мужья всегда были в родах. Понятие о том, что мужчина должен быть изъят из родов – это благополучное завоевание пришло из института акушерства. Женщину положили на спину, мужчину изъяли из родов, получилась та конструкция, в которой мы живем, считая ее естественной. Это по поводу техник тела, что они культуральные, а не физиологические в значительно большей степени, чем мы считаем. Например, Леви-Стросс в «Печальных тропиках» писал о том, что болевые пороги тоже —  воспитуемая вещь. Не только техника тела, но и переживание боли в значительной степени зависит от того, где принято чувствовать боль и признавать ее как боль, или где принято считать, что это просто неудобство и не признавать как боль. Это тоже культуральная вещь. Что касается беспамятства тела, то я не знаю, что вы имеете в виду. Если только это не риторический оборот. Не знаю. Может, если тебя стукнули по голове, ты забыл, как ходить, такое может случиться. Скорее всего, включается моторная память. Потому что с точки зрения физиологии мы пластику снимаем глазами и подражаем ей. Ее забыть очень трудно, потому что она встроена в наши физиологические и мышечные сценарии.

Вопрос из зала: Вопрос о беспамятстве имеет тот смысл, что насколько адекватно тело, как оно в истории себя проявляет?

Светлана Адоньева: В истории, как ни странно, мне кажется, оно проявляется тогда, когда осознается. Для того, чтобы поменять телесные привычки, нам нужно включить большое количество мозга, рефлексиию, и усилием воли переделать мое тело в тело профессора американского университета. Сколько потов с меня сойдет, чтобы я приняла эту форму. Буду ли я бороться? Лучше я здесь поживу профессором. Зачем мне так усердствовать? Всегда, когда тело меняется, это требует огромных затрат, включая интеллектуальные.

Вопрос из зала:Я поэтому и спросил. Насколько эти изменения на генетическом уровне сохраняются?

Светлана Адоньева:Про это не знаю. Про генетическое не знаю, не владею материалом.

Василий Костенко:  У меня несколько вопросов и реплик из разряда правильно ли я вас понял в связи с вашими прежними книжками. Вы сегодня сказали, что власть не вторгалась в холодец, но я помню, что в прежних книжках, например «Дух народа и другие духи» вы писали, что она в некоторые сферы вторгалась очень основательно. В частности, у меня сложилось такое впечатление, что по отношению к женщинам она себя вела как коллективная, обобщенная свекровь. Я как-то неправильно обобщил?

Светлана Адоньева: Думаю, что нет. Думаю, что не совсем так. Дело в том, что власть свекрови как раз не была узурпирована на протяжении долгого времени. Наши собеседницы 30-х годов рождения, вообразим себе такую Нонну Мордюкову — это женщины, которые иначе говорили, чем их матери. Они говорили о себе, как о бойких и боевых, они занимали лидирующие позиции, и, на самом деле, советская власть обеспечила их возможностью делать карьеру.

Василий Костенко: Она их уполномочила.

Светлана Адоньева:Она их уполномочила. Они — матери, но никак не сексуальные объекты. Они — боевые. Они свою боевитость понимают на уровне частушек: хороший ты мужик, да не орел. Это могла сказать только такая женщина, выращенная советским государством, с одной стороны, а с другой стороны, умеющая родить сама, и не очень уверенная, нужен ли ей мужчина как таковой вообще. Сынок нужен, скорее всего. Но не партнер. Это опять-таки не про оценку, не плюс, не минус. Картина такая.

Вопрос из зала: Не могу вспомнить точное название, но был сборник ваших работ и работ ваших учеников. Про Чебурашку. Там была работа, которая меня глубоко потрясла про право на похвалу. Что похвала заимствована из некого ограниченного ресурса, поэтому хвалить надо крайне осторожно, только в определенные моменты жизни. А сегодня вы рассказывали наоборот о семье, где наоборот детей постоянно хвалили.

Светлана Адоньева: Эту работу делала Ирина Вареничева, младшая моя коллега, там как раз очень аккуратно прослежено, каким образом ресурс похвалы двигается по возрастам. Маленького ребенка хвалят внутри семьи, а не хвалятся ребенком. Хвалиться ребенком — мой ребенок самый прекрасный: ни-ни, ты его тут же сглазишь. Ты должен ему хвалить его, но никогда не хвалиться им. Нахваливать за глаза начинают строго определенные классы, а именно девушек на выданье. Про них за глаза нужно говорить. Причем, это миссия не только материнская, а всей родни,  которая пускает добрую славу. Этот ресурс очень тонко расходуется.

Спасибо большое за вопросы. Я всегда внимательно читаю ваши рецензии. Мне они очень важны.

Из зала: Я помню, что эта книжка о Чебурашке закончилась каким-то сопоставлением ситуации с похвалой с представлением об ограниченном благе и с российской политической культурой.

Светлана Адоньева: В книжке ряд статей. Последнюю писала я. Она называлась «Отказ от награды». Я там рассматривала историю Перельмана, и его отказа от награды. Тактика отказа от награды в связи с устройством российских университетов.

Из зала: К крестьянскому наследию это уже отношения не имеет совсем.

Светлана Адоньева: Там и не было такой задачи, потому что мы не про крестьянское наследие писали. Мы пытались посмотреть на современность в целом. Как я уже сказала, мы не сильно сословно отличаемся. Мы имеем весь этот багаж в той или иной пропорции. Иногда даже не осознаем, что те конфликты, которые у нас случаются, это конфликты не личностные, а конфликты унаследованных практик.

Вопрос из зала: Практики из разных наборов?

Светлана Адоньева: Из разных наборов. Например, недавно с моими близкими людьми, которые сильно меня старше, мы говорили о том, как они время проводили за столом. Он — из деревенской семьи, а она — из интеллигентской в 4 или 5 поколении. Она рассказывала о том, как все собирались на обед, как мама обязательно полностью его накрывала. Как папа задавал вопрос: а как ты провел день? Они рассуждали о морали, о том, что случилось, прав кто-то или не прав. Я перевела глаза на пожилого мужа и спросила:

–  А вам как было это все?

–  Ужасно, потому что это было невыносимо. Потому что мы всегда дома ели молча, абсолютно сосредоточено.

Это их молодость: Ленинград, они учатся в одном ВУЗе,  из одной области (она из города), они женятся, и дальше они живут, не замечая этого различия. Это различие замечается тогда, когда они оказываются в семьях, в одной или другой, и это переживается, как полный кошмар. Этот полный кошмар связан с унаследованными вещами, которые обычно не проговариваются, потому что все мы интеллигентные люди, имеем высшее образование. Что с семьями не так? А все так, просто пластика другая. Я не могу сказать, что я это глубоко исследовала, мне просто это очень интересно в последнее время.

Вопрос из зала: Скажите, а не было отторжения между взрослой дочерью и матерью? Они не общались?

Светлана Адоньева: Спасибо. Скажу, конечно. Поскольку у нас в качестве возможного ресурса для анализа были разные поколения, мы к этому вопросу очень внимательно относились. Смотрели статистически. Это происходит приблизительно следующим образом: есть, например, картотеки словарей. Дело в том, что студенты-филологи всех ВУЗов должны были ездить на диалектологическую практику. Слава тебе господи, что они это делали, потому что они писали все подряд: им нужно было сдать количество слов. И благодаря тому, что они это делали и писали это честно, порождая эти слова, они писали контекст. Они жили в деревне в 70-е годы и писали контекст: кто кому чего сказал. Исходя из этого контекста видно, что, например, институт большины и главенства старшой женщины сохраняется: псковский словарь это выдает, архангельский, «Русский говор» (общий словарь) это дает. Было понятно, что большина –  это когда ты стоишь у печки и готовишь еду. Вокруг этой самой большины происходила запись. Так, например, в одной из таких записей следующая история: есть свекровка, она заболела и уехала в больницу (1973 год).

–  Она вернулась из больницы, а я ей большину-то уже не сдала. Жри мои пироги [теперь]. — [золовка рассказывает] 

Кто будет чьи пироги жрать, а кто будет нос воротить — это, в общем, предмет обсуждения. Но ресурсов у младших женщин, чтобы совершить эту революцию в борьбе за жезл в виде кочерги, было немного. В этом им помогали их ровесницы. Например:

–  Я лежала в больнице, девочкам рассказала, как у меня все. «Да ты что?! – они мне говорят —   Да ты ей должна сказать, чтобы она пошла...»

Женщины получали дополнительные ресурсы в виде своих подружек, и таким образом бастовали против свекрови. Еще одна история, которая происходит совершенно точно. Что еще мы заметили: вплоть до 60-х годов женщины не ходят к своим. Например, женщина 1949 года рождения говорит:

– Я к матери без разрешения свекрови ни-ни. Вообще, невозможно. Если та меня отпустит, то я к матери могла.

– Мать что, далеко жила?

– Да нет, в нашей деревне.

У меня это никак не укладывалось в голове, но, тем не менее, это так. Соответственно, у ребенка один патрон – свекровь, не может быть два. Происходит переориентация, начиная с 70-х годов рождения и младше, женщины начинают существовать матрилокально. Они переориентируются, берут опыт не у свекрови, а у собственных матерей. Тут уже психологи могут разгуляться и понять, что происходит, но суть в том, что и сын тогда не выходит из-под матери, потому что они вместе живут, и нет большака (нет роли большака, которую было бы с кого снимать), и женщина не выходит, по сути дела.  В современном городе совершенно естественна ситуация, когда женщина рожает, появляется ее мать и сидит с ребенком. Этого не было раньше вообще, это возникло буквально два поколения назад. Такое нововведение совершенно советского времени, 70-80-х годов, не глубже.

Вопрос из зала: Я тут подпрыгивала на стуле несколько реплик назад, потому что я такой совершенно бестелесный человек, тощая и всегда сутулая. У меня бабушка как раз крестьянка, уехавшая в город работать, работавшая на заводе, и мама, уехавшая в еще больший город, к интеллектуальному относящаяся сословию. Я когда поняла, что через своих старших женщин не могу к своему женскому, своему внутреннему, обратиться, я решила посмотреть, что там дальше: прабабушки и т. д. Сшила себе костюм рязанский, рубаху, поневу… Меня потрясло, как буквально 2-3 часа хождения в этом костюме (он настоящий с ткачеством) выпрямляют мне спину, хотя меня всю жизнь били по горбу и говорили: «Нельзя, ну-ка выпрямись, будет кривая спина, никто тебя любить не будет». Деревенский костюм выпрямляет мне спину, у меня ощущение телесности, заземленности, какой-то такой женственности. Меня впечатлило, как про отсутствие памяти тела вы рассказали: это непонятно откуда возникает, просто есть и все. Даже движение меняется, меняется посадка, меняется взгляд, поворот головы и самопрезентация.

Светлана Адоньева: В экспедициях бывают разнообразные спутники, один из них профессионально занимался боевыми искусствами, очень спортивно развитый. Одно из его наблюдений. В экспедициях, в конце, мы устраиваем совместный ужин, сначала какая-то музыка, бабки и тетки начинают петь, и мальчики и девочки из деревни, которые 100% раньше не танцевали, очень быстро, в 2-3 секунды начинают танцевать кадриль, которую нас учат танцевать каждый год и каждый год недоумевают: как возможно, что люди с высшим образованием не могут построить 4 фигуры. Они искренне не понимают, почему мы не можем этого сделать. И это очень легко делают те, которые там вырастали, хотя до этого они никогда не танцевали кадриль. С телом очень интересно. Думаю, этим не только антропологи и фольклористы должны заниматься, но и другие исследователи. Про память в этом смысле на все вопросы ответить невозможно, как она передается мне тоже не ведомо. Скорее, это вопрос к физиологам и биологам.

Александра: Светлана Борисовна, спасибо большое за лекцию. Такой вопрос: с точки зрения гендерных исследований, вы и сами это в начале книжки пишете, все, что связано с патриархальным обществом и ролью женщины в этом обществе, ее места. Женщина подавлена, она пассивная, задавлена этим патриархатом и т.д. Но работая как фольклорист и разговаривая с людьми, которые в традиционном обществе прожили всю жизнь, ты понимаешь, что они не менее несчастны, если можно так выразиться, чем ты, с рождения живя свободной жизнью с широтой выбора. Читая вашу последнюю книгу, я поняла, что человек в традиционном обществе, зажатый в эту структуру, он, по сути, не имеет никакого индивидуального выбора…

Светлана Адоньева: Какую книжку вы читали?

Александра: Про трансгрессию.

Светлана Адоньева: Я думала, что мы написали ровно про другое. Про то, что как раз-таки, там очень много выбора.

Александра: Я имею в виду, что в любом случае, патриархальная структура предполагает, что ты подчиняешься традиции.

Светлана Адоньева: Нет, вот, ровно не это там написано. Во-первых, патриархальная структура не при чем. Мы все подчиняемся традиции. Всенепременно, в любом обществе мы обязательно подчиняемся сценариям. Почему-то мы с вами сели таким образом: я — сюда, а вы — туда. Почему вы сюда не сели, свободная женщина, рядом со мной? Мы разместились в соответствии со сценарием. Патриархальное общество, не патриархальное, мы все время воспроизводим сценарии. Вопрос в том, какие сценарии мы воспроизводим, и когда появляется возможность их поменять. В частности, одно из очень важных наблюдений  в книге было сделано на основе анализа вполне традиционного свадебного ритуала, который происходил в 20-30-е годы, до того, как он был ликвидирован. История про то, что в свадебном ритуале молодой женщине, которая причитала, была дана возможность пережить себя отдельно от всех. Ощутить себя абсолютно индивидуальной. Не дочкой, внучкой, жучкой, а абсолютно одной перед некой новой реальностью, в которой придется одной вставать и встраиваться в социум. Говорить про патриархальное общество, где ни у кого ничего, это опять-таки — наблюдать крестьян, как муравьев в муравейнике, не допуская их субъективных переживаний, и не допуская своих собственных субъективных переживаний. Потому что они у нас есть, и мы тоже реализуем сценарии. В том числе, было очень смешно, когда мы работали над книжкой. Мы с Лорой ровесницы. Она 1962 года, я – 1963. Я родилась в Ленинграде и жила в Петербурге, она родилась на Лонг-Айленде и получала образование там, т.е. мы очень разные по бэкграунду. Пока мы писали, все время приходил улов из наших собственных стереотипов, которые из нас произрастают. Так, например, в течение 3-х недель, пока мы должны были проверять книжку, мы сидели у нее дома. У нее маленькие дети, двойня, и когда её муж приходил с работы, мне было очень тяжело работать, потому что я понимала, что этого мужчину, который пришел с работы, надо кормить. Она мне говорила: «Света, возьми себя в руки. Сколько денег стоило чтобы ты приехала». Мы отказались от всего, чтобы по 12 часов в день пахать, чтобы все было точно и правильно, чтобы мы все согласовали, перевод, точное понимание и т.д. Но мне было очень тяжело, потому что мое тело напрягалось, и некормленный мужчина меня травмировал. Мы смеялись по этому поводу, но я знала точно, что это то, что у меня есть, а у нее нет. Потому что все знают: мы договорились, что мы сейчас работаем, а он занимается детьми. Потом они поменяются. У них нет проблем, у меня проблема. Я была на фоне нее вполне традиционная женщина, которая выдавала самые разные стереотипы. У нее были свои стереотипы. Мы это обсуждали. Я это к тому, что мы все их имеем.

Александра: Я имею в виду свободу выбора.

Светлана Адоньева:У всех свобода выбора.

Александра:Человек, которому большак выбирает жену, по сути работает на этого большака всю жизнь. И ждет, пока он умрет, чтобы возглавить хозяйство. Свободы выбора у него немного.

Светлана Адоньева: А почему вы думаете, что у него есть цель возглавить хозяйство? Почему вы считаете, что у людей цель что-то возглавить? Вы думаете, что они все хотят власти? Люди хотят разного. Кто-то власти, кто-то любви, кто-то знания, кто-то денег. Люди хотят разного, не всегда власти.

Александра: В любом случае, вся его жизнь подчинена воле другого человека. Он же не может сам себе выбрать дело, жену, отойти на промысел без разрешения большака. Он существует в этих отношениях в роли подчиненного довольно долго. Вопрос мой в том, насколько свобода воли, которую мы сейчас имеем в постиндустриальном обществе, определяет наше понятие счастья?

Светлана Адоньева: Господи боже мой. Мы не будем проверять вас на свободу вашей воли. Мы не будем сейчас заниматься исследованием тех ограничений, которые мы имеем. Для меня это не столь важно. Мне более интересны те ограничения, которые мы сами себе устанавливаем, нежели те, которые нам предлагают. Мы очень ограничены, бесконечно ограничены. Гораздо приятнее рассказывать истории. Сидим мы с моей собеседницей-библиотекарем, разговариваем, завтракаем. Над столом висит телевизор, в телевизоре идет «Модный приговор». В окне красота — заливные луга, Мезень, щами меня в качестве завтрака потчуют. Мы ведем беседу, а в это время женщина, которая ведет «Модный приговор», Эвелина Хромченко, глядя мне в глаза, говорит: «Каждая женщина должна иметь клатч». Вы понимаете, если бы я не там сидела, а в городе, я бы почти поверила, что он мне необходим. Кто свободнее в этом месте? У меня была замечательная дискуссия. Я была полгода по программе обмена ученых в Беркли. Там мы разговаривали с неким политологом. Это был 2005-2006 год, когда Россией стало заниматься немодно. Решили, что все у нее в порядочке, поэтому нужно заняться какими-нибудь другими отсталыми государствами, в частности, он переместил свое внимание с России на, по-моему, Иран. Стал заниматься бедными иранскими женщинами. И говорил примерно то, что вы сейчас говорите: как им вообще тяжело.

– Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь с иранской женщиной разговаривал?

– А зачем?

– Ты ее спросил, она хочет той свободы, которую ты ей предлагаешь?

Мы друг друга не поняли. Но суть моего вопроса состояла в том, что у иранских женщин есть другие рычаги власти, если они ее хотят. И все всеми могут манипулировать по-всякому. Как говаривают русские женщины, ночная кукушка дневную перекукует. Нам пришлось долго объяснять нашим младшим коллегам, что они имели в виду. Хотя, это достаточно очевидно, кто как может построить свою власть. Поэтому возможность выбора и манипуляции есть у всех.

Марина: Спасибо, очень интересная лекция. Я, к сожалению, не читала ваших книг. Теперь я обязательно это сделаю. Я услышала в вашей лекции, вы упомянули мою любимую тему —  сортирную. Я давно и безуспешно пытаюсь выяснить метафизику нашей культуры оправления, и не понимаю. Я наблюдала сельские сортиры, например, в Норвегии: абсолютно чистые, и вот у нас, такие, какие они есть. Есть на эту тему исследования? Без всякой оценочности…

Светлана Адоньева: Я поняла. Есть такой петербургский востоковед по фамилии Алимов, его этот вопрос заинтересовал, он — синолог, Китаем занимается. Он очень увлекся этим вопросом и написал антропологию сортиров на разных территориях. В том числе, исторический аспект, устройство и т.д. Я сама отдельно этим вопросом не занималась, но вообще это богатая антропологическая тема.

Марина: Спасибо.

Наталья Самовер: Я с вашего позволения задам последний вопрос, потому что наше время уже истекает. Хотелось бы говорить и дальше, потому что это чрезвычайно интересно, потому что живо. Вопрос мой такой. Я хотела бы вернуться к теме крестьянства.

Светлана Адоньева: Я думала, мы там и находимся.

Наталья Самовер: Я хотела бы вернуться к произнесению этого слова. Действительно, многократно с разных точек зрения разными специалистами подмечено, что в советские времена произошла чрезвычайно глубокая всесторонняя архаизация форм жизни и культуры в нашей стране. Одновременно с социальным сносом крестьянства как класса, происходил тот самый процесс, о котором вы рассказывали. Инфильтрация всевозможных крестьянских практик в то общество, которое, перестав быть сословным, в то же время в значительной степени пропиталось практиками того сословия, которое когда-то было наиболее многочисленным. Но ведь это явление характерно не только для Советской России. Это явление характерно для ХХ-го века вообще, для всех модернизирующихся обществ. Просто в нашей стране это происходило со страшной кровью и страданиями массовыми. Но вообще говоря, это явление не специфичное для нашей страны. Не могли бы вы рассказать, как выглядят эти процессы в нашей стране на фоне того, что происходило с другими обществами, модернизированными в той же степени, в какой и наше?

Светлана Адоньева: Сразу могу сказать: не могу. Не могу я это сказать ровно по той причине, что то, что я излагаю потребовало 30 лет занятий. И не только моих, а большого количества людей, который стали смотреть в те стороны, в какие обычно не привыкли смотреть фольклористы и антропологи. Наверно, если вы хотите, чтобы мы привели какой-то сопоставительный материал, нужно сильно задуматься и найти человека, который бы занимался такого рода исследованиями, вопрос —  на каком материале. Я убеждена, что английское общество не даст этой картины. Это, во-первых. Во-вторых, мне не нравится слово «инфильтрация» в отношении крестьянства. Я хорошо отношусь к своей бабушке и не считаю, что она какой-то вред принесла городской культуре. Я думаю, что в советском строительстве, в этом всем советском, возникла такая единица, как советский человек, потому как раз, что сословия были зачищены. Но, с другой стороны, моя бабушка не стала бы хирургической сестрой, если бы не происходило то, что происходило. Огромное количество еврейских людей не получило бы высшего образования, если бы не происходило то, что происходило. На самом-то деле положение дел в начале ХХ века с почти кастовой конструкцией не давало возможности развития. Развитие российской культуры и науки 10-20-х годов, этот взрыв, он был обеспечен социальной динамикой, которая стала возможна тогда, когда евреи были допущены к образованию, когда женщины были допущены к образованию, когда стала возможна социальная мобильность. Я не считаю, что это было плохо. Я думаю, что это было очень хорошо.

Я закончу одним маленьким наблюдением, которое совсем недавно сделала: я смотрела записи фольклористов 20-х годов, которые выезжали изучать русское крестьянское искусство, и в них увидела виртуозное описание, умопомрачительное красоты описание того, как девочки играют в деревне в куклы. Нигде не найти такого описания, какое было сделано в 1927 году женщиной по фамилии,  по-моему, Клатц. Ей было 27 лет. Понятно, что, будь она голубых кровей, она бы не увидела того, что происходит среди этого крестьянства. Но будучи еврейской девочкой из местечка, которая получила образование, она обладала сторонним взглядом, но при этом имела близкие жизненные практики, что позволило ей увидеть то, что нельзя увидеть, глядя сверху. Я думаю, что тот процесс, который происходил, имел свою продуктивность для культуры, науки, образования и т.д. Что дальше происходило — это следующий вопрос. Что были изничтожены в каждом сословии, в каждом круге те, которые отличались, я уже этим материалом не владею. Что же касается процессов, которые были в других странах, я тоже этим не владею, потому что я специалист по России, все-таки. Извините уж, не оправдалс.

Наталья Самовер: Задавая вопрос, я ожидала примерно такого ответа. Хочу обратить внимание аудитории на то, что это пионерские исследования. Они свежие, они новые, они не так давно ведутся. И в нашей стране, и в мире не так давно ведутся. Весьма естественный ответ: «Я этого еще не знаю, еще не накоплен достаточный сопоставительный материал». Накопление идет. Мы имеем честь слушать часть весьма актуальных и пионерских исследований. Большое спасибо, Светлана Борисовна.

Светлана Адоньева: Спасибо!