Борис Грозовский: Добрый день. Прошу прощения за наше опоздание. Меня зовут Борис Грозовский, я креативный директор Фонда Егора Гайдара. Мы вместе с Сахаровским центром счастливы представить сегодня вам Ивана Микиртумова — профессора философии СПбГУ и приглашенного лектора Европейского университета в Санкт-Петербурге. Если я правильно понимаю, Иван одновременно занимается далекими друг от друга вещами — тем, что раньше называлось моральной философией, политической философией и современной логикой. То, что относится к области моральной философии после почти столетия марксизма в России воспринимается достаточно странно и с трудом. У многих есть аллергия к такому виду философствования. Но, во-первых, оно становится совершенно иным, когда ты погружаешься в европейский контекст. То, что пытался делать Мераб Мамардашвили, то, что мы видим в текстах Ханны Арендт и т.д. И в этом плане мне безумно нравится то, что делает Иван, и в публицистике, я имею в виду его серию статей в “Ведомостях” в сезоне 2014-2015, и в работах философских. Это какое-то удивительно честное, тонкое и умное, если можно так сказать, философствование, предметом которого является та самая социально-политическая ткань внутри которой мы находимся. И то, что Иван с этим проделывает проходит по тонкой грани между политическим анализом и собственно моральной философией. Иван, к сожалению, редкий гость в Москве. В Питере, как я имел возможность убедиться, его знают. Очень широкая интеллектуальная публика невероятно тепло к нему относится как к прекрасному лектору и оратору. Очень хорошо, что сегодня у нас есть возможность присоединиться.
Иван Микиртумов: Спасибо большое, Борис. Тут ты, мне кажется, преувеличиваешь. И умным меня назвал. Это тревожный симптом, когда называют умным. Тут можно, действительно, плохо себя почувствовать. И оратором каким-то выдающимся. Не являюсь, видимо, я ни сильно умным, ни выдающимся оратором. Что уж тут скажешь? Ну, как есть. Что касается связи между моральной философией и философской логикой, то философские дисциплины все взаимосвязаны между собой. А на почве риторики это ярким образом пересекается. Тема сегодняшней лекции или выступления, это “Риторические игры власти и общества”. Эти игры и сама эта тема вполне укладывается в социально-политическую антропологию, которую, например, развивает тот же Аристотель в своей “Риторике”. Она недалеко уходит от традиционной нашей философской тематики. В конечном итоге, философское мышление и зарождается не только как мышление об абстрактных вещах, но и об организации жизни людей здесь в обществе. При всей сложности философского языка практически любое философское учение имеет выходы непосредственно на то как жить всем вместе и по отдельности. Можно упрекнуть меня в попытке упрощать какие-то вещи. Но тут лучше упростить, чем усложнить. Интерпретировать более сложное всегда можно. А увидеть что-то приземленное, в том, что кажется возвышенным (в силу определенных традиций о которых еще буду говорить), бывает необходимо. Иногда можно увидеть в социальных учениях философских слишком много возвышенного, больше чем там есть. И не увидеть вещи, которые могли бы быть нам полезны. Философия жива, на мой взгляд, и продолжает отвечать на некоторые вопросы жизни. Насколько она жива в академическом, это другой вопрос. Поэтому лекцию свою я начну с цитаты Аристотеля. Аристотель — автор хороший, сложно писал правда. “Риторика” — это труд его, написанный для широкой публики, не для пользования в школе, поэтому как раз это текст наиболее доходчивый. Это лекция. Я как профессор не могу быть свободен от некоторой дидактики, поэтому тут будут какие-то вещи, связанные с цитатами, именами. Он пишет так: “Люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей части находят её; вследствие этого находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто также находчив в деле отыскания самой истины”. Тут пассаж такой. Все, что относится к сфере политики и социальной жизни, в том числе и моральных отношений, все это к истине высокой, философской относиться не может. Это знание практического характера. Это базируется на платоновском учении, истины могут быть только математические, возвышенные очень и истины чистого разума. А вот наша жизнь, поскольку она протекает постоянно в изменении, тут нет ничего постоянного. Об этом не может быть какого-то постоянного, необходимого знания. Только правдоподобные сферы. Логика — это наука в которой ищутся аподиктические, т.е. необходимые доказательства. А риторика — нет, это не наука, это умение отыскивать способы убеждения людей в разных ситуациях в разное время для разной аудитории. И убеждать их нужно как раз в том, что не нужно доказывать. Было бы странно, если бы кто-то стал убеждать вас со всем пылом и жаром в теореме Пифагора. Теорему Пифагора можно доказать шестиклассникам. Всякие ухищрения становятся избыточными. Не нужно особенно стараться дойти до каждого отдельного человека, учитывая его специфические особенности, если брать общие случаи. “Люди в достаточной мере способны к нахождению истины”, — пишет Аристотель. Это хорошее очень утверждение. Можно с ним спорить, говорить, что люди, наоборот, всегда заблуждаются, истина им недоступна. Но Аристотель добросовестно подходит к изучению человека. Не видит в нем неисправимых пороков и неисправимой ущербности. Мы способны к хорошему, мы способны к истине. “Риторика полезна, потому что истина и справедливость по своей природе сильнее своих противоположностей, а если решения выносят с не должным образом, то истина и справедливость обычно бывают побеждены своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки не легко убеждать некоторых людей на основании этих знаний, потому что оценить речь, основанную на знании, есть дело образования, а перед толпой — это невозможно”. Еще одно важное положение — истина и справедливость, вообще-то, сильнее своих противоположностей. Поэтому необходимо обладать риторическим умением для того, чтобы политику, судье, моральному оратору и вообще любому гражданину, человеку, члену общества эту истину и справедливость успешно отстаивать. Еще один парафраз его высказывания — подобно тому как стыдно не уметь помочь себе телом, т.е. быть слабым и нетренированным, еще более стыдно не уметь помочь себе словом, более приличествующее разумному человеку. Отсюда важно умение человека обладать риторическими способностями, быть, с одной стороны, восприимчивым к риторике, к риторическому воздействию, т.е. вменяемым. Есть люди не очень вменяемые, они к риторике невосприимчивы вообще или в определенной степени. Сами знаем, какие особенности возникают у такого рода людей. Но и сам ты должен иметь эту способность. Связь с политическими сюжетами непосредственно здесь возникает. Спрашивается, а зачем? Зачем нам кого-то в чем-то убеждать? Или иметь способность быть убеждаемым? Можно же попытаться жить так, чтобы это было не нужно вообще ни для чего. Ни ты никого ни в чем не убеждаешь, ни тебя никто ни в чем не убеждает. А жизнь течет сама, минуя обстоятельства убеждения. Решения, которые должны представляться должным образом. Какого рода эти решения? Конечно, он выделяет три аспекта — политический, судебный и моральный. Эти три аспекта связаны с тем, что общество — Аристотель имеет в виду древнегреческий полис — элиту, но она, однако, довольно широкая. Все решения, которые там принимаются и поставляются принимаются должным образом потому, что при отсутствии какого-то надежного учения об истине, тем не менее, остается путь к ней. И этот путь лежит через наше риторическое взаимодействие. Усматривая правильное или правдоподобное и должное в том или ином, мы пытаемся убедить в этом окружающих. Естественно, каждый человек — носитель собственных интересов. Никто этого не отрицает. Платон предлагал учредить такое государство, если бы оно было организовано, то часть экспозиции [Сахаровского центра] можно было бы посвятить этому платоновскому государству. Там никто никаких решений не поставляет, потому что на это существуют специальные люди — философы-правители — которые тоже, собираясь на ночные совещания проверяют всю свою ежедневную повестку дня, все свои принятые решения. Один человек не в состоянии выбрать правильного решения ни по политическим вопросам, ни по моральным. Потому что в нем баланс индивидуального и общего постоянно тяготеет в сторону смещения к индивидуальному. Личные интересы, предрассудки, особенности мышления будут превалировать, сбивать его с толку. Отсюда следует — жизнь в обществе тогда правильна и рациональна, для того нужна, чтобы люди были способны правильным образом принимать правильные решения. Конечно, они могут ошибаться, это ясно. Хотя позже Руссо скажет, что коллективные решения не бывают ошибочными. Впрочем, с оговорками, если на них не влияют всякие аффекты, страхи и прочие привходящие обстоятельства. По крайней мере, тогда риск этих ошибок снижается. Довериться одному выдающемуся лицу или не очень выдающемуся нельзя, потому что ни одно лицо не свободно от ошибок. Эти ошибки будут накапливаться, вступают разные интересы в игру, о которой еще тоже пойдет речь. Поэтому мы видим на примере Аристотеля, что риторика является очень важным элементом общественной жизни. Без риторического умения и взаимодействия вообще очень трудно что-либо сделать. Общество никуда не сможет двигаться. Оно будет испытывать непрерывные проблемы, и решения должны поставляться должным образом. Очень плохо, когда это не так. В истории риторика имеет две основных функции. Первая — это указанная Аристотелем функция осуществления текущей общественной жизни. Надо сказать, что управленческие вопросы, которые надо решать, в общем, не научные, как мы понимаем. Поэтому не так сложны, как может показаться. Более того, как потом в эпоху Просвещения говорили, и с этим можно согласиться, все вопросы власти, это вопросы, сводящиеся к здравому смыслу и доброй воле. Здравый смысл и добрая воля — это то, что доступно каждому. Опять сошлюсь на Аристотеля. Он начинает свой труд с того, что риторика доступна каждому и по любому поводу. Это не какое-то исключительное умение. Для нас не очень актуально его указание. Потому что в нашей коммуникативной среде информационной мы все умеем хорошо аргументировать, воспринимать аргументацию. Поэтому его доводы показались бы нам избыточными. И кажутся избыточными. Но, все-таки, универсализм важно подчеркнуть. Вторая цель риторики — это идентификация. И с ней все довольно сложно. Потому что идентификационные средства — это постоянно возобновляющийся процесс понимания того, кто ты такой, для чего ты нужен, и как ты живешь. Эталонным образцом такой идентификационной риторики является знаменитая речь Перикла на погребении павших воинов, приведенная целиком в “Истории” Фукидида. Я не принес ее и не буду цитировать. Она небольшая, можно ее посмотреть. Эта речь говорится в очень трудный момент. Там Пелопоннесская война, павшие воины, это все молодежь. Их коллективно хоронят. Все родственники, понятное дело, в ужасном горе. И вообще весь социум встревожен, потому что война идет с переменным успехом, непонятно, что будет дальше. И он произносит речь, которая начинается с двух абзацев, где он обосновывает целесообразность произнесения речей по таким поводам. Это свидетельствует о необычайной риторической искушенности публики. Он начинает с того, что принято говорить речи. Речи бывают такими-сякими. Мы будем говорить по этому поводу, и это важно сказать речь по этому поводу, потому что речь — это тоже дело. У нас с вами слово риторика имеет негативную коннотацию. Мы говорим, слова и дела, принято противопоставлять. Это старинное противопоставление. Тоже в древности было известно. Но, все-таки, мы риторике не доверяем в значительно большей степени, чем ей не доверяли в той же Древней Греции. Поэтому, когда он говорит, что слова — это дело — это вызывает недоумение. Как так? А это, действительно, дело. Вся большая часть речи посвящена тому, что подавляет идентификационное отношение. Он повторяет — что такое Афины? Какие принципы устройства афинской жизни? Какими благами пользуются афинские жители? Какие в Афинах традиции? Что такое счастье, и почему погибшие на этой войне погибли не зря? И почему они были поэтому счастливы? И все это риторическое движение, которое он осуществляет, было бы совершенно немыслимо и смешно, если бы слушатели были неспособны правильно оценить и адекватно воспринять само это движение идентификационное. Через эту речь, через перечисление заслуг, истории и прочих обстоятельств достигается сознание каждого слушателя, что он принадлежит к этому городу, что он разделяет эти общие ценности и т.д. и т.п. Это возвышенная риторика, конечно, и гражданственная. Исключительно, гражданственная. Почему мы привыкли к риторическим играм больше, чем к гражданственной риторике, которой мы не доверяем. Она была дискредитирована, в частности, в период советской власти исключительно, и доверие к ней упало почти до нуля. Тут как раз противоположный случай. Цель убеждения, всего уговаривания и отговаривания — это счастье. Определение счастья, следуя тому же Аристотелю. Что такое счастье? Там несколько у него позиций. Благосостояние с добродетелью. Или довольство своей жизнью. Или приятный образ жизни с обилием имущества и рабов, возможностью пользоваться ими. И еще он добавляет в “Никомаховой этике”, что это все на протяжении целой жизни. И добродетель. Главное определение счастья — жизнь в согласии с добродетелями. Добродетели все гражданственные. Они социальные проявления добра. К ним относятся мужество, рассудительность, мудрость, справедливость, дружественность, любовь к соревнованиям, правдивость и всякие другие позитивные черты. Если мы хотим иметь дело с каким-то человеком, нам сообщают, что он добродетельный. Ясно, что с ним хорошо иметь дело. Добродетельный человек плохого не сделает. И эта его позиция социально ориентирована. Он для общества делает хорошее. Не только для себя. Полезный член социума. Древние не мыслили своего существования вне социального образования. В одиночку человек не живет. Только как гражданин каком-то города-государства. И это счастье абсолютно гражданственное. Если сравнить счастье в современном понимании с аристотелевским, то в современном понимании я изучал счастье в журнале Cosmopolitan. Здесь присутствует моя коллега Елена Николаевна Лисанюк, у нас был проект несколько лет назад, мы изучали разные масс-медиа, аргументацию этих масс-медиа. Я изучал Cosmopolitan. И оттуда можно извлечь следующее представление о счастье. Оно фрилансерское. Счастливый человек на работу не ходит к 9, даже к 10. У него нет фиксированного рабочего дня. У него нет ближайших начальников. И конкурентов он тоже лишен. И он не сидит на одном месте, порхает туда-сюда. У него нет устойчивых связей. У него только есть кошка, которую он, правда, редко встречает, потому что она у него в Праге в мастерской. Естественно нигде не фигурируют ни дети, ни родители. Об этом просто умалчивается, как будто их не было и никогда нет. Свою жизнь ведут. А счастливый он тем, что ни к чему не привязан и все время получает удовольствие от разных своих перемещений и превращений. Он обычно деятель искусств, причем таких, где хорошо платят. Там он подвизается и время от времени хорошо зарабатывает. Он отдыхает, предаваясь свободному творчеству. Но про социальные аспекты вообще ни слова нигде, чтобы было что-то сказано, какая гражданственная позиция? В политике этот человек принимает участие или нет? Про местное самоуправление я уже не говорю. Он даже не следит за обстоятельствами жизни, что происходит в обществе и государстве. Это его не волнует. Это не его стезя. Ясно, что это два полюса — абсолютно гражданственное счастье, такое понимание. И в этом понимании абсолютно гражданского счастья, которое есть у Аристотеля, смерть за родину в молодом возрасте, это и есть финал счастливой жизни. Конечно, это накладывается на философское учение о сущности. Потому что сущность человека реализуется не тогда, когда он родился младенцем, а в течение всей жизни. Он должен стать гражданином, добродетели свои проявить. И чтобы все осуществилось. Конечно, последние годы могут быть чем-то омрачены. Он рассуждает, насколько это повредит твоему счастью, если к старости ты впадешь в маразм. Или если проведешь последние годы в тюрьме или ссылке. Он даже приходит к такому выводу, что если ты стоишь на почве добродетели, то тебе ничего не страшно. И ты остаешься счастливым, все-таки, потому что главная твоя гражданственная добродетель имела место. И в таком понимании счастья мы должны непрерывно пребывать. Согласитесь, что это понимание счастья не очень надежное. Что значит ненадежное? Платон пишет в “Законах”, такая есть грустная фраза, что пытаться убедить людей, что жизнь в согласии со справедливостью — есть жизнь счастливейшая, в то время, как они считают, что жизнь счастливейшая, т.е. с максимумом удовольствий — бесполезно. И что же остается, говорит Платон. Остается с детства внушать эти мысли. А поскольку эти мысли способны выветриваться, надо постоянно под контролем их держать. В частности, в свободное время от спортивных и военных упражнений, они у него организуют хороводы и поют хором песни. В этих песнях, пишет Платон, слова такие должны быть, что принципы должны обновляться нашего госустройства. Что наше государство самое справедливое, самое прекрасное, руководители у нас замечательные. И вот они будут это петь регулярно, каждый день желательно. Там три хоровода — хор молодежи, хор зрелых жителей и хор пожилых. Они разбиваются на три группы и поют. Мысли обновляются. Понятная схема, понятно, как удержать некие мысли в сознании. Но это не аристотелевский путь. Его пусть другой. Это путь постоянного обновления этого знания в себе. Это обновление достигается путем постоянных разговоров, размышлений, постоянного участия в разных процессах политических, социальных, судебных и каких-то еще. Мы знаем, что граждане постоянно участвовали в политических делах. То ли члены народного собрания, то ли попадая по выбору или по жребию в магистратуры, и там управляя государством. Правительство 30 по жребию формировалось на 3 месяца. Это хороший путь поддержания. И мы должны об этом говорить. Мы должны все время обновлять эту модель поведения. Второй момент исторический, когда это становится ужасно актуально, это эпоха Возрождения, Ренессанс. Когда свою новую идентичность необходимо обновлять гуманистам. Отсюда про Ренессанс говорят специалисты, что это культура, которая имеет риторическую природу. Эта риторическая природа так же свойственна была и античной политической культуре безусловно. Но ренессансная не менее риторична, если не более. Поэтому нам очень скучно читать некоторые ренессансные тексты, в которых восхваляется человек, длинные эпитеты приводятся по разным поводам, посвящения кому-то — замечательный и славный, и умный. Что такое? Зачем он это пишет? Потому что мы уже устали, воспитанные эпохой романтизма. Зачем он приводит этот избыточный перечень атрибутов замечательного человека. И так, в общем, ясно, что значит быть хорошим, замечательным и выдающимся. Постоянное болезненное проговаривание — необходимость. Оно сказывается даже в любимом нашем “Декамероне”. “Декамерон” местами очень риторичен, очень скучен. Там есть пассажи, которые можно было бы и выбросить с современной точки зрения. Она кажутся не нужными. Если же мы посмотрим на “Декамерон” как на идентификационное средство, мое внимание на это обратил Петер Слотердайк — немецкий философ современный, который приезжал 2 года назад в Петербург, как раз читал лекцию о “Декамероне”. Но он читал с уклоном на жизнеутверждающий характер “Декамерона”. Вот, когда там чума, они заперлись в поместье и рассказывали друг другу жизнеутверждающие истории, витальные. Кроме этого, можно посмотреть еще и так. Насколько реалистично все, что там написано? Если мы начнем читать “Декамерон”, то увидим, что это ужасное бахвальство, ужасное вранье. Рассказы о том, чего не бывает нигде никогда ни при каких обстоятельствах. Главные момент этого бахвальства состоит в том, что мы, итальянцы, горожане или какие-нибудь рыцари-кондотьеры — мы самые лучшие, самые замечательные, мы живем так, как надо. Все остальные отсталые. Мы можем всех обмануть, из любой ситуации выкрутиться и с прибавкой денег вернуться домой. Какую история не возьми, там что-то такое происходит. Нет, там разные истории, но в общем, лейтмотив победительный и жизнеутверждающий, бахвальский. Буквально небылицы какие-то сочиняются. Это мощнейшее идентификационное средство. Читая это, сам принадлежа к этому обществу, ты начинаешь думать, ай да я! а молодцы мы какие! За этим скрывается ощущение того, что ты живешь в правильном месте в правильное время. Более того, в самом правильном месте в самое правильное время. Кого Данте посадил в свой ад? Своих личных врагов. Представьте, вы пишете сочинение на все времена. Вам говорят, сейчас напишешь сочинение, оно будет литературным памятником во всех странах. И кого ты будешь изображать? Своих личных врагов, соседей, которые тебе насолили чем-то? Нет, конечно, масштабы космические. Потому что мы не будем считать, что наши соседи и наши враги, это что-то, имеющее космическое значение. А Данте так и считал. Конечно, там у него и ужасные всякие нехорошие люди есть, типа Иуды, но дальше, кто там у него в картинке, прочитать без комментариев нельзя. Вот, поднялась чья-то голова из котла. Вот, я узнал его профиль неприятный. Ах, я ужаснулся! Смотрим в комментариях, кто это. Это какой-то там, который когда-то что-то враждебное сделал или просто косо посмотрел. И он туда его посадил. Ощущение того, что ты находишься в центре истории, это очень важное, и полезное, и ценное ощущение. Тебе нужно его постоянно обновлять. И оно обновляется его не как-нибудь. Оно обновляется постоянным проговариванием. Ты должен постоянно объяснять самому себе, что происходит и какой мир тебя окружает. Это было свойственно и магическому сознанию Ренессанса в лице выдающихся товарищей, типа Джордано Бруно, а потом это стало свойственно и эпохе рационализма. У Лейбница тоже целое учение имеется о памяти, потому что для того, чтобы правильно представлять себе мир, как устроенный в рядах механических причин, и где математика является языком, на котором он может быть описан, эту идею очень неочевидную и очень непростую надо все время в себе возобновлять. Потому что Земля кажется нам плоской, а какой-нибудь ученый говорит, что она сферическая. А еще нам много чего кажется, а на самом деле, это не так, как кажется. Зримая геометрия. Мне кажется, что эти три линии параллельны, но они в перспективе сойдутся. Я знаю, что это не так. Это специфика восприятия. Точно так же мы можем говорить обо всем остальном, о мировоззренческой картине. То, что мы видим, то, что мы понимаем проистекает не из каких-то непосредственных восприятий, а из общей модели, которую надо постоянно возобновлять. Стоит это возобновление прекратить, неизвестно, что с нами может случиться. Отсюда ритуальные практики. Потому что если мы хотим удержать в сознании людей какие-то верования, какие-то старинные представления, мы должны все время поддерживать их. Это то ли службами, то ли напоминалками. В частности, символикой разнообразной, должны быть зримые образы. Если мы вступили в какую-то секту, там имеется герой, лидер, он должен все время обозначать свое присутствие, что он есть, иначе мы можем забыть. Маги Возрождения считали, что чем больше на тебе всяких амулетов и атрибутов, чем больше твой визуальный ряд наполнен родственными тебе знаками родственных тебе планет, тем стабильнее ты будешь существовать. Отсюда нужно заказать разным художникам венер, марсов, юпитеров, прочих языческих богов, заметьте, все в голом виде, и развесить их по стенам. Этот странный вопрос меня мучил. Как они в эпоху Возрождения, в очень католической Италии рисовали голых языческих богов, да еще и в неприличных позах. Это очень странно. Эрмитаж, здесь с маленькими не пройдешь так просто. Надо им объяснять, что они только что пошли в душ, либо только что вышли из душа. Потому что не ясно, почему они без одежды. Если мы посмотрим на это как на символизацию, тогда мы обнаружим аллегорические фигуры. Как, впрочем, и весь наш Петербург в аллегориях. То тут стоят фигуры, что-то изображающие, то тут. Уже забыли, что они означают. Символика, культура аллегоризма, в значительной степени ушла в XIX веке. Она больше свойственна XVII-XVIII векам. Это все система напоминаний. Постоянно поддерживать в себе, возобновлять в себе идентификатор, чтобы понимать, кто ты. В таком же духе, в общем, действует, романтическая культура. Романтика не зря приобретает такие внушительные эстетические формы, как поэзия и музыка, главным образом. Музыка, может быть, даже наиболее центральным образом. Ее незамутненность и отсутствие ее связи с чем-то вещественным, делает ее универсальным кодом. Она вызывает в нас соответствующее настроение, воспитанное определенным образом. И это романтическое движение — это такая же система удержания нас в этом презрении. Что презирают романтики? Презрение ко всему филистерскому, к деньгам, к борьбе за карьеру и за жизненный успех, политической власти, в том числе. Элемент романтической культуры здесь тоже присутствует. И вообще говорим, что будем жить духовным, а все остальное тщета и суета сует. Это хорошее высказывание, но гиперромантическое. Такое бегство, можно считать, или такая ниша, в которой можно пребывать. И удерживать тебя в ней будут все эти эстетические явления и атрибуты. Тут я перехожу к главной части. На риторической основе стоит то учение и та теория устройства общества, с которой мы находимся в виде российского народа и российского государства в постоянном выяснении отношений. Я имею в виду либерально-правовую доктрину. Концепцию договорного государства. Социальный договор. То, что идет от Гоббса, Монтескье, Локка, Руссо и Канта. Для того, чтобы пребывать в таком государстве, для поддержания такого государства, риторическое возобновление своей идентичности обязательно. И здесь проговаривание необходимо осуществлять без всякой эстетики. И проговаривается, грубо говоря, Декларация прав человека. Она проговаривается постоянно. И проговариваются ее основания. Во-первых, проговаривается, что все люди равны, мы рождаемся свободными, а рабами можем быть только случайно. Проговаривается, что мы все одинаковые, и что кодом к идентификации человека является не руки, ноги, голова и хвост или крылья, или копыта, потому что кентавры и русалки, пегасы — это человекообразные существа. Существа аналогичные человеку по своей природе, тоже разумные, тоже стремятся к счастью, тоже социальные. Но если мы помним, в “Гарри Потере” было даже целое учение о существах, похожих на людей. Нечеловеческие человеческие существа. У них тоже есть права, их список. Тогда эта идея равенства, идея свободы, идея свободного рождения каждого человека. И дальше проговариваем и доводим до главной идеи — общего блага. Общее благо, это то, что может быть реализовано при взаимном мирном взаимодействии, конкурентном, но однако мирном, не ставящем под вопрос существование другого, но разрешающим с ним конкурировать, договариваться и прочее. Хотя там Руссо исходит из идеи врожденной сострадательности людей, что делает их скорее добрыми, чем злыми изначально. Кант говорит о борьбе антагонистического начала, желания скооперироваться с другими. Тем не менее, для этой концепции проговаривания того, что люди должны соединяться путем договора, этот договор нужно постоянно обновлять, ежедневно в каждом нашем социальном действии возобновляется этот общественный договор. Это стержень. Если мы прекращаем в таком духе говорить, учить, эти идеи проговаривать, повторять и обновлять, мы можем выпадать из этого договора. Отсюда идея гражданский религии у Руссо. Руссо сам пишет, что если вдруг вы стали замечать, что граждане перестали интересоваться государственными делами, имейте в виду, это государство погибло, повторяет он несколько раз в своем “Трактате об общественном договоре”. Поэтому он был противником представительной демократии. Считал, что лучше всего, когда это делается напрямую. Каким образом, трудно понять, потому что народу очень много, но можно, если очень захотеть. В этом случае осуществляется коллективное волеизъявление каждого, воплощающееся в коллективную волю. Идеи у Руссо порой, может быть, кажется фантастичнымии, но сам посыл, а главное, риторическая методика, которая осуществляется, ее устранить невозможно. Кант, у него несколько работ, посвященных вечному миру и идеи истории во всемирном гражданском плане. Он формирует риторические принципы, на которых можно строить нравственную политику. Подобно тому, как его моральная философия риторична, мы помним категорический императив. Для того, чтобы помнить, надо постоянно повторять. Потому что так можно и забыть. Поступай так, как если бы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом. Хорошо, надо заучить, и еще раз заучить, и несколько раз записать, и тогда можно возобновлять ее и все время думать об этом. Там еще дело в формулировке. Точно так же относительно моральной политики. Он считает, что максима политического поступка должна быть такой, чтобы она могла стать публичной. Отсюда все тайные идеи, все тайные замыслы, которые нельзя сообщить обществу, безусловно моральными не могут быть. Все, что публично, не может быть уж совсем ужасным, говорит Кант. Но мы сейчас с этим не согласимся. Мы уже повидали всяких таких явления, которые публичными были и ужасными одновременно. Но тут можно прийти к чему тогда? Что идея рациональности, открывающая нам через наш разум, через лингвистические операции, эта идея рациональности неизбежно приводит к идее общего блага, в силу такого рассуждения, стандартного для этих учений. Человек один не живет и семьями не выживает. Общинами может, но не очень. А хочется выживать успешно и общего блага. И тогда мы должны объединяться. И мы понимаем, что объединение тем лучше, чем больше степень доверия между людьми, потому что тогда уменьшается цена компенсационных издержек, я бы так сказал в современной терминологии. Т.е. мы осуществляем совместные акции на доверии гораздо проще и дешевле, чем если бы мы не доверяли друг другу и выстраивали сложные механизмы контроля, проверки и слежения. Получается, что выстроив такой механизм, мы можем достигать общего блага, и каждый должен понимать, что в той мере, в какой он действует морально, он действует на общее благо, а так же на свое благо. А как быть с врагами общества, с преступниками? Тут мы говорим, что даже преступные сообщества внутри себя имеют этические правила очень суровые. Потому что без этого сообщество людей вообще не живет. А во-вторых, они заинтересованы в том, чтобы общество было высокоморальным. Потому что грустно быть преступником, вором или обманщиком, или расхитителем средств в бедном обществе, в котором нет средств, там нечего расхищать. Если вокруг тебя все врут, это кантовское рассуждение, тогда бессмысленно быть вруном. Потому что ты обманываешь, тебя обманывают, вообще непонятно, что происходит. Поступки уничтожают, получается, друг друга. Принцип такой. Каждый находит свой успех в общем успехе общества. Это идея общего блага. Кроме того, мы тут еще прибегаем к ключевому риторическому концепту, начиная со времен Аристотеля — прекрасное. Прекрасно делать то, что превосходит практические потребности. По Канту уважения достоин тот, кто делает что-то, превосходящее животный инстинкт, становится человеческим. Все животное — детерминированное. Человек свободен. Свободен потому что он морально свободен. Его моральные чувства, моральные способности находятся вне ряда механических причин. Прекрасное вообще хорошо, потому что оно приятно, и оно благо. Два аспекта прекрасного. И прекрасное всегда показывает твою устремленность к чему-то большему, чем просто практическая необходимость. Что прекрасно? Прекрасными могут быть самые прозаические вещи, включая молотки и топоры. Если молотки и топоры имеют хорошо отполированные грани правильной формы с хорошими пропорциями и покрашены какой-нибудь хорошей краской. Как-то так еще оформлены, чтобы было их удобно держать. Мы понимаем, что можно обойтись без этого. Можно использовать примитивные молотки и топоры, но такие демонстрируют нам волю того, кто их создал к чему-то более совершенному, чему-то более интересному, чем просто практически целесообразные вещи. Мы живем в эстетизированной реальности. Для нас не удивительно, что кругом все продумано с точки зрения того, чтобы быть эстетически привлекательным. Мы можем себе это позволить. Эстетика — это притязание на высокий социальный статус. Еще 100 лет назад мылись редко и носили всей семьей одну одежду. Кто раньше встал, тот лучше оделся. Основная масса граждан, конечно. Не говоря о продвинутых слоях. Мы сейчас позволяем себе в этом смысле очень многое. И поэтому эстетизируем свою жизнь, наполняем ее образами чего-то, что стремится куда-то там вверх. Высотки стремятся куда-то вверх. С точки зрения тех, кто строил высотки, там нет бога. Понятно, почему шпили храмов вверх устремлены, а это-то куда? Они возносят звезды над всем миром. Эта устремленность к возвышенному и прекрасному. Стремление к социальному благу для всех более благородно, чем стремление к благу для себя. Это очевидно. Поэтому, если мы кого-то куда-то зовем в риторическом смысле, без этого прекрасного обойтись невозможно. Идея всеобщего должна присутствовать, иначе мы в нее не поверим. Нас что-то должно манить и звать к хорошему. Политики должны звать к хорошему и прекрасному, к хорошему самому по себе. Я уже сказал, что российская история и российское общество в целом, и российские власти были всегда в конфронтации с этой идеей общего блага и всей просвещенческой методой проговаривания своей идентичности, принадлежности к гражданскому обществу. Гражданское общество — термин гегелевский и кантовский. В основе лежит община. Кант пишет, что построение гражданского общества правового — это центральная задача человечества. Сейчас будет интересно, как он будет описывать распространение ее на все человечество от одной какой-то общины, которая возникла. Если мы вдруг видим, что степень проникновения гражданственной риторики очень невелика. Или как сейчас после советской школы не доверяем ничему возвышенному в политической и социальной сфере. Или даже без советской школы, постмодернизм. Постмодерн аннулировал большие нарративы. Пожалуй, если сейчас кого-то куда-то звать, то нужно действовать очень утилитарно. Разумные люди не верят в большие, глобальные задачи и цели. Может, это и хорошо. Но ничего не попишешь. Теперь занимаемся мелкими вопросами. Постмодернистская критика научила нас, что метанарративы обычно оказываются мифами. За ними ничего нет, кроме классовых и социальных интересов определенных групп. Поэтому связываться с ними опасно. Впрочем, если вы сейчас встречаете что-то, что зовет к чему-то глобальному, большому, что похоже на коммунизм, фашизм или глобальное переустройство мира, или что-то такое масштабное, то это называется новой наивностью. Термин независимо друг от друга придумали Даниил Дондурей и Александр Секацкий. Я услышал примерно одновременно от них обоих, ссылок не нашел, и не знаю, где они это взяли. Видимо, сами придумали. Новая наивность. Вдруг, появляются люди, не испорченные постмодернистской критикой культуры и общества. Между тем эта критика, при всей ее левизне, полезна. Она немножко снижает наши притязания. Это хорошая реакция на романтизм, но не на Просвещение. Здесь критику Просвещения следует вывести из постмодернистской традиции. Просвещенческая традиция очень рациональна. Романтизм придал ей большого драйва, но к хорошему это, как известно, не привело. Что теперь делать? Если мы попадаем в ситуацию, когда риторические практики, основанные на рациональном, на идее общего блага не действуют? Как может функционировать общество, в котором этого нет? Выясняется, что может. Мне так кажется, вы можете не согласиться, что в нашем российском обществе просвещенческая идея общего блага, и все, связанные с этим построения о необходимости гражданского участия, свобод и всего прочего они присутствуют. Но они присутствуют очень фрагментарно. Они реализуются лишь частично, от случая к случаю. При этом я не хочу сказать, что есть люди, которые их специально не разделяют или отвергают. В силу ряда обстоятельств где-то они реализуются, а где-то нет. Какие-то люди их разделяют, какие-то нет. И в разной степени. Ясно, что мы скажем, что у нас степень вовлеченности в гражданскую активность очень невелика. Если говорить о партнерах, как любят их сейчас называть на условном “Западе”, то там ситуация иная, но тоже отличается от того, что могли бы встретить в XIX веке. Потому что постмодернистская критика сделала свое дело. Кроме того, мы живем в обществе масс. Надо понимать, что просвещенческая идеология формируется в просвещенческий исторический период. Она буржуазна по своей природе. И формирование буржуазного класса, который есть источник стабильности, это так на самом деле есть. Оно тогда происходило, и имелись другие группы людей, от которых нужно было дифференцироваться. Дифференцировать свой новый статус, например, от крестьян, городского рабочего населения, землевладельческой аристократии. Эта идентичность, которая воспроизводится просвещенческой риторикой имеет исторически очень конкретную точку приложения и цель. Возможно возобновить это где-то, в России или даже в Европе? Думаю, что нет. Просто степень расхождения с этим образцом, он не образец для подражания, а исторический образец, степень расхождения разная. Жижек, известный философ Славой Жижек, например, считает, что необходимо срочно соединять каким-то образом либеральную идею с левой идеей, и формировать левоориентированное общество, на основе левой идеологии, при сохранении принципов либерализма. Почему бы и нет? Если снимать крайности там и тут, то между неоконсерватизмом и неолиберализмом вообще никакой разницы не найдешь. Особенно, что касается технических вопросов управления и регулирования экономики и решением социальных проблем. Может, она вообще уже не актуальна эта идея Жижека? Не знаю. Но если говорить о российском обществе современном, то здесь мы видим интересные вещи, о которых хочется поговорить и ваше мнение узнать, что вы думаете на этот счет? Конечно, имеет место имитационная практика. Вот, игры, обычно, что такое риторика? В прямом назначении это социальная практика по убеждению-разубеждению взаимная (разные люди в разных ситуациях), а также по поддержанию и обновлению идентичности. В обоих случая мы наблюдаем риторические игры. Игры есть использование данного инструмента не по прямому назначению, а как некая имитация. Почему это нужно имитировать? Потому что не престижно быть без каких-то форм самоосознания. Все кругом флаг поднимают и слова при этом говорят. На лицах написано, как будто они в это верят. Как-то тоже надо что-то поднимать и обновить в себе. Действительно, период 90-х годов был очень хорош своим тотальным постмодернизмом. Казалось, что скоро наступит постмодернистская тотальность недифференцированная. Но нет, конечно, так не случилось. Интересно, что к этой постмодернистской тотальности добавлялись бюрократически абсурдные вещи. В какие-то периоды старая присяга была отменена, а новая еще не введена. Не мешало военнослужащим служить в армии тогда и получать звания без присяги. Ну а что? Старую отменили, новую еще не ввели. Это интересные явления. 1992 год. Длилось не долго, но длилось. Бюрократический абсурд. При этом он никого не волновал тогда. Это был интересный момент всеобщей условности. Когда все понимали, что все в кавычках. Потом ситуация начала меняться. Но как она начала меняться? Она начала меняться путем появления могучих имитационных механизмов. Это и составляет игры. И эти игры имеют целый ряд аспектов. Понятно, вокруг чего происходят игры. Глубинное содержание этих игр — это отношения власти. Потому что, кто определяет дискурс, тот определяет власть. Так и в речевых взаимодействиях. Тот, кто ведет речевую игру, тот и контролирует ее. Отсюда лектор который стоит оказывает больше влияния, чем тот, который сидит. Ну, да. Некоторое доминирование уже происходит. Но я стою не для того, чтобы доминировать, а чтобы лучше вас видеть и вам меня. Позиция нарратора предполагает подставку всегда. Дальше дети подходят к учительнице и говорят, пойдем Марья Ивановна, в футбол поиграем. Как вы со мной разговариваете? Так невозможно. Они предложили речевую игру, она ее отвергла. Это теория речевых актов лингвистическая. Все это описано. Сам способ, которым мы реализуем нашу коммуникацию определяет наши социальные позиции и властные отношения. Точно так же работает и государство. Оно пытается управлять нами с наименьшими издержками. И это разумно. И один из способов управления в ситуации, когда у нас риторическая составляющая размыта. Это классическое публичное пространство, в котором представлено, по меньшей мере, общественное мнение разных авторитетных людей и СМИ. И в котором есть какие-то представления о репутации и чем-то еще. Все это очень сильно размыто, и если действует, то как-то локально. То в этой же сфере можно наладить работу с широкими массами, и с элитами тоже. Путем регулирования риторической среды. Мы вбрасываем какой-то риторический концепт, по поводу которого можно ничего даже не пояснять, как по поводу знаменитого “Плана Путина”. Я не помню, перед какими выборами он появился. Но он появился. И даже никто не говорил, в чем он состоит. Потому что план — это такая штука, где должно быть первое, второе и третье. Но не было даже этого. А он предполагал, что он где-то есть. И это был блестящий пример риторической игры. Читатели, зрители должны были сами догадаться, в чем он состоит, этот план. И домыслить его, выписать ключевые моменты, начать делиться между собой обстоятельствами этого плана. Согласитесь, это блестящая совершенно идея. Мы публикуем такую штуку и не то что ожидаем возмущения и вопросов, нет, мы наоборот ожидаем позитивной реакции. И люди ее дают нам, потому что они думают об этом плане. Понимают, что идет некая игра красивая и включаются в нее. Почему включаются? Это другой вопрос, но включаются. Дальше много разных игр еще. Если начать перечислять все, что у нас тут было за последние 15 лет, то мы что только не встретим. Какие только риторические концепты не вбрасывались. Какие только темы активно не муссировались, потом исчезали неизвестно куда. Вот, тема мигрантов исчезла. Я помню в 2011-12 годы она непрерывно присутствовала и дошла уже до сознания каждого. Я работал с детьми на курсах по подготовке к обществознанию, они все время выдавали ответы про мигрантов. Непрерывно возникал этот вопрос в любой аудитории. Это 11-классники. Их почему-то стало волновать. До этого их не волновало, сейчас уже не волнует. Кажется, эта проблема куда-то исчезла. Когда-то был период необычайной активности этого вопроса. Тоже все время это обсуждалось публично, дебатировалось и прочее. Причем, без всякого позитивного содержания, которое у этой проблемы есть. Можно было поговорить, почему они приезжают? Какую социальную функцию они выполняют? Какое социальное положение занимают? Там целый список есть вопросов по поводу трудовой миграции. Я уж не говорю по поводу этнической чистоты, которые поражают даже социальные низы в европейских странах. Тоже из возмущает по поводу этнической нечистоты. Лозунг “Понаехали!” постоянно присутствует. Там, где есть эффективные средства коммуникации, не составляет руда объяснить, что общество этнически однородное уже исчезло навсегда. И больше никогда не вернется. И нужно просто спокойно к этому отнестись как к данности. Кто-то может это объяснить, а кто-то будет продолжать спекулировать на эту тему, использовать эту реальную проблему, этот реальный вопрос для того, чтобы играть в некоторые игры. Игра эта опосредует властные отношения. Когда она начата, вбрасывание какой-то темы, какого-то концепта. Потом оценивается обратный эффект. Это очень эффективно. Это замена стандартных механизмов обратной связи. Кто-то будет критиковать, что у нас плохо с обратной связью. А вот не плохо. Просто для ее оценки используется другой механизм, риторический. Что-то нам вбросят, поговорят, потом закрытыми опросами измерят, что по этому поводу мы думаем. И даже измерят не наше собственное отношение к вопросу, а реакцию на вброшенную тему. Это очень хорошо показывает, как обстоят дела. Это специфическая обратная связь. Конечно, она не такая, какая желательна при современной форме социального управления. Государство — вещь неизбежная. И нужно строить его эффективно. Каждый строит, как может, как возможно в предлагаемых обстоятельствах. Поэтому здесь получается такое интересное риторическое взаимоотношение, в ходе которого играет роль обратной связи, как ни странно. Кроме того, если мы вносим риторический концепт в качестве обсуждения, то мы дополнительно еще осуществляем, реализуем определенные практики самокоммуникации. Мы показываем, как нужно это обсуждать, какие слова при этом использовать, и как в «плане Путина», сказав что-то, где умолчено содержание позитивное, умалчиваем еще содержание негативное. То, о чем вы должны догадаться сами, о чем говорить нельзя и не рекомендуется. Что-то вброшено, дан способ обсуждения, коммуницирования, реакции, а потом то, о чем мы должны догадаться сами и то, о чем говорить не надо. Это идеальная конструкция. Реагировать на нее простым гражданам, мы можем говорить о чем угодно. Но на разных эшелонах власти, в разных социальных группах, ближе или дальше отстоящих, имеющих большие или меньшие риски, все это оценивается, естественно, и поведение выстраивается соответствующим образом. Потому что ведешь себя не так — внушаешь опасения и подозрения, а там дальше неизвестно, что будет. Это тоже интересный способ взаимодействия. В исследовании, опять сошлюсь на Елену Николаевну, в исследовании этих масс-медиа мы обнаружили, что есть телепередачи, задача которых состоит в дискредитации, что ли, всей публичной политики. Мне кажется, что такой является передача «К барьеру». Уважающий себя политик туда выходить не должен. Она создана для того, чтобы осмеивать политиков, показывать их идиотами. Более глобальную задачу выполняет шоу “Пусть говорят”. Я однажды был в командировке и там заболел. И посмотрел передачу про то, как девушка Маша Шрайбер подала в суд на учебник биологии, потому что там не было написано про креационизм. Это было блестящая передача, из которой можно было вынести только одно. Там было все: там был член-корреспондент из Академии наук, который мычал. Он, видимо, что-то еще говорил, но это было вырезано. Там был автор учебника биологии, учитель очень приличного вида, который мекал-бекал, потому что тоже было все вырезано. Там была драка кого-то с папой Маши Шрайдер, была истерика самой Маши Шрайдер, было включение уфологов из Петебурга. Был такой черный лестничный пролет. Прожектор был направлен снизу вверх, откуда-то сверху из-за перил высовывались головы уфологов и говорили что-то невразумительное, и картинка была соответствующая. Лестничный пролет и инопланетяне, согласитесь, это ассоциативно близкие вещи. И вывод, который можно из этого сделать. А передача идет в такое время, когда мать семейства что-нибудь варит или меняет подгузник, и ждет отца семейства с работы. Там даже реклама соответствующая — стиральный порошок и подгузник. Вывод такой — все сошли с ума. Потому что никто не может ничего сказать. В этом учебнике биологии неизвестно что написано. Почему неизвестно что никак не комментируется. А все, кто выступали, все показали себя никак. Никто вразумительного слова не сказал. Все эти обсуждения ничего не стоят. Там одна чепуха только происходит. Вот, что можно было понять, глядя это шоу. По идее, если у нас задача просветительская, мы устраняем какие-то заблуждения и сеем разумное, доброе, вечное, чем мы занимаемся по идее, преподаватели, то мы должны с максимальной ясностью донести комплекс идей до сознания зрителей. Как раз этого и не происходит должным образом. Все по-другому. А эффект прямо противоположный. Так закрутить, чтобы возникло ощущение полного бреда. Это позитивно воздействует. Это еще один способ риторической коммуникации. Нам предлагается некоторый способ обсуждать вещи. Не рассудительно, а вот в таком виде. Не искать последовательно чего-то правдоподобного, а сразу отметать все возможные решения, говоря, что ничего не решается, и все вокруг чепуха и пыль. Как-то так. Мы, те, кому предложена игра, должны ее как-то поддерживать. Когда мы хорошо себя ведем, нам предложили тему, мы начинаем говорить правильные слова впопад. Вопросы задавать тоже впопад. Представьте, что ваш начальник что-то вам такое рассказывает. Если он рассказывает, допустим, уже 1,5 часа, и вы скажете, что он вас не убедил, то это будет последний день ваш на работе, правда? Если начальник сказал походя, то можно попытаться возражать. Когда 1,5 часа — нет. Ясно, что он душу вложил. Обычно он заканчивает свое высказывание так: “Ну, теперь я вас убедил в том, что...”. Да. Абсолютно справедливо, — отвечаем. — Можно уточнить одну маленькую деталь? И тут мы начинаем робко делать вид. Вообще, лучше это делать назавтра. Куда-то уйти, пересидеть это дело, а завтра прийти и задавать вопросы. Сразу не надо, потому что человек вложил в это убеждение душу, знает, что он вас убедил в этот момент. Завтра он сам передумает. Это риторическая игра. Начальники предлагают нам игры, мы должны в них участвовать. То надо реагировать адекватно. Общество в целом работает так же. Оно тоже адекватно реагирует на некоторые предложения, на закинутые вводные. Связано это с тем, что мы сейчас осознаем себя, не зная этих терминов, как рациональных экономических агентов. Если мы берем теорию игр и прилагаем ее к экономике, то много разных интересных теорий и учений. Мы рациональные агенты. Если идея общего блага устранена или непонятно где находится. О ней должно заботиться Министерство соцобеспечения, видимо. То что нам остается, кроме как заботиться о собственном благе? Наше собственное благо становится более значимым в этой истории. Хотя, это не очень прекрасно заботиться о собственном, а хорошо заботиться о коллективном. Но в ходе постмодернистской критики и в ходе дискредитации публичного дискурса, мы понимаем, что провозглашение целей общего блага глупо, что ли. Тебе скажут, тебе что, больше всех надо? Это хороший вопрос. Или что-нибудь еще скажут, чтобы ты вернулся обратно в себя. Ты вышел из себя с предложениями организовать лучше ради общего блага, теперь обратно вернись. И волей-неволей начинаем думать о благе собственном. И в этой ситуации ведем себя как рациональные агенты. Выбираем максимум полезности при наименьших издержках. Осознаем обстоятельства рисков, пытаемся их минимизировать и т.д. Тут экономисты лучше на эту тему скажут и напишут, чем я. В общем, направления ясное, к чему это все идет. В таком качестве мы и функционируем. Насколько это устойчиво? Может ли это быть изменено? К чему это все ведет? Я думаю, что это тоже приложение к некоторому договору. Но договор немножко другой. Много любят писать о договоре современной российской власти с народом. Это договор подвижный. Он имеет место, конечно. Основа его выполнения как раз в том, что мы умеем адекватно вести себя в этих риторических играх. Поэтому не нужен репрессивный аппарат. Даже можно не сильно запугивать. Мы в потребительском обществе находимся. Поэтому мы выбираем между большим и меньшим объемом материальных благ. Ничего другого у нас не происходит. Или между факторами карьеры или чего-то еще. Вопрос, продал ли ты свою совесть, не стоит. Это из старой сферы, старой риторики. Поэтому просто максимизируем наши выгоды и все. Этот вариант существования может длиться очень долго. На вопрос, что мы теряем, можно ответить так. Первый вариант — ничего не теряем. Второй вариант — все теряем. Третий — кое-что. Теряем ли мы все или много? Я не думаю. Мне кажется, что период, когда должно было случиться Просвещение, оно в России не случилось. И время для этого ушло. Потому что Просвещение — это очень исторически локальный момент, когда социальные классы в определенном окружении, в определенных условиях. Просвещение не в смысле грамотности, а в смысле формирования гражданственности. Поезд этот уехал. Может, что-то когда-то изменится, не знаю. Трудно предположить, что может здесь что-то радикально измениться. Естественно, когда мы скажем, что мы ничего не теряем, это мы, пожалуй, перегнем палку. Все-таки, риторические практики могли бы быть поизящнее и понежнее. Кант пишет в своем трактате «Идея к вечному миру», что когда воюешь с кем-то, надо так себя вести, чтобы возможность мира не была исключена. Не нужно отравителей засылать, говорит он, и сильно заниматься шпионажем. Потому что надо помнить, что мир когда-то придется восстанавливать. Тогда должен быть какой-то контрагент, которому можно доверять. Если мы не воюем на тотальное уничтожение. Так и здесь. Стоит нам перегнуть палку, скажем, посадить Тимошенко в тюрьму. Когда мы это сделали, мы тем самым перешли на новый этап конфликта, из которого не бывает хороших выходов. Пока мы ничего такого не сделали, не сказали каких-то нехороших слов, не совершили каких-то нехороших действий, всегда можно потом спуститься назад, ослабить градус. Это единственное, что мне кажется в этой ситуации практически возможным. Тут, конечно, дело за элитами и за общественной реакцией, которая если появляется, то ее должны учитывать. Это риторическая игра, результат которой замеряется. Обратная связь имеет место. В этом смысле, не все бесполезно. Она целесообразна, эта игра. Возможны ли другие механизмы? Очень сомнительно. Потому что если где-то есть радикалы и экстремисты, экстремизм — это тоже прекрасный риторический концепт — радикалы и экстремисты желают революцию, а обыватель спрашивает, а при революции зарплату платят? И как часто? Индексируют ли пенсии при революции? Ходит ли общественный транспорт? Тоже интересный вопрос к радикалами и экстремистам. Радикалы и экстремисты на это ответить не могут, потому что цели революции столь возвышенны, что зарплата в тот момент утрачивает всякую актуальность. Обыватель не согласен. Поэтому мы как рациональное существо оцениваем все эти риски и аспекты. Приходится просто понимать, что есть плюсы и минусы у этих риторических игр. Минусы, конечно нехороши. Они могут увести нас к каким-то плохим состояниям, из которых трудно выйти. Хотя, поскольку эти игры свежие и новые, то опыта исторического здесь нет. Трудно сказать, до чего нужно дойти, чтобы обратно не вернуться. Натянуть кожу и ослабить кожу. Начать говорить какие-то ужасные слова про пятую колонну, потом вдруг прекратить их говорить. Учитывая, что это игра, насколько это может быть безболезненно? Начать говорить о мигрантах, про Кавказ, хватит его кормить и прочие другие гадости. Насколько это потом можно вернуть обратно и делать вид, что ничего не было? Это интересно. Этот материал чисто эмпирический должен быть. Здесь можно поставить вопрос, насколько такие вещи, в принципе, возможны? Традиционная точка зрения, зашел за какую-то границу и все. Но это когда что-то реальное, кого-то реально в тюрьму посадили. А когда слова произносим, может, здесь возможно движение туда-сюда? Может ткань подвижна? Пожалуй, еще последнее замечание. Мы в силу привычки, еще в советские времена сформированной, те функции общества, которые выпадают, потому что оно не является в нужной степени гражданственным, мы их, как известно, замещаем неформальными отношениями. Мы так настолько привыкли делать, что, скажем, нас волнует проблема образования? Конечно, волнует. Но мы ее решим с помощью репетиторов. А медицина волнует? Тоже волнует, но у каждого есть знакомые врачи. А дальше можно найти знакомого гаишника, который тоже порешает вопрос и т.д. Т.е. у нас попутно выстроена целая сеть теневых социальных отношений неофициальных, которые не дублируют, но замещают отсутствующие. Дальше вопрос рисков. Сможем ли мы эффективно осуществлять свою социальную практику так же, как мы делали это со знакомым гаишником или знакомым врачом, если вдруг все перейдет в другие порядки? Особенно, этим озабочены элиты. Будут ли они кому-то нужны, в случае других порядков? Отсюда вывод, который можно сделать. Что риторические игры — наша текущая реальность и будущая тоже. И очень интересно за ними наблюдать, изучать, что там происходит. Ну, пожалуй, на этом закончу. Спасибо большое за внимание.
Борис Грозовский: Если можно первый вопрос на правах ведущего. Что с риторической точки зрения означает провал в советское, который с нами случился? Это что, следствие беспамятства? Следствие того, что какие-то вещи не проговорены, и мы их от себя прячем? Или как вы писали в одной из работ, что это предмет общественного консенсуса и договора, что вот теперь мы так себя видим? Откуда это возникает? И на чем стоят эти риторические фигуры?
Иван Микиртумов: Вопрос об отношении к советским сюжетам советского прошлого?
Борис Грозовский: Вообще весь провал в советское, который произошел с обществом в последние годы.
Иван Микиртумов: Я считаю это в чистом виде риторической игрой. Это большая риторическая игра Back to USSR. Возврат, провал в советское, идеализация этого всего. Оно еще чем хорошо? Выросло поколение, которые не помнит советских времен. И они даже не могут поверить. Рассказать кому-то про очереди за продуктами, про отсутствие мороженого, конфет и лимонада — детям особенно — невозможно. Что вы нам такое рассказываете? На этой почве очень хорошо разыгрывать эти картины, потому что здесь всякие моменты высовываются хорошие — былое величие, былые победы. Это легетимация отчасти нынешних порядков. Старшее поколение с ностальгией тоже что-то может вспомнить. Это риторическая игра. Как плохие 90-е риторическая игра, так и это риторическая игра.
Борис Грозовский: Есть границы? Или мы в нее играем настолько всерьез, что…
Иван Микиртумов: Во все игры играют всерьез. Игры они вообще понарошку, еще более понарошку нельзя в них играть. Когда надо будет, мы забудем в один день. В один день это исчезнет, и через неделю никто уже не вспомнит. Со многими концептами риторическими так уже было. Я думаю, это все хорошо управляемо. Пожалуйста.
Вопрос из зала: У меня есть такой вопрос. Психологическая теория нам говорит, что чтобы получать ту же самую реакцию, стимул должен становиться больше. Мы сейчас говорим, что нам скидывались игры риторические, скидывалась тема то мигрантов, то советского прошлого, то еще что-то. И всякий раз они становились достаточно назойливыми и достаточно мощными, а потом отходили, и мы их снова забыли. У меня такой вопрос. Будет ли власть вкидывать какие-то новые темы с большей интенсивностью? Или, все-таки, каждый раз эта интенсивность примерно одинаковая?
Иван Микиртумов: Спасибо. Если они научный подход используют, что вполне вероятно, то тогда интенсивность вкидывания соответствует нашему состоянию. Если надо слегка подкорректировать, то слегка вкидывают. Если интенсивно, то интенсивно. Я бы так сказал. Задача-то какая? Задача состоит в сохранении status quo, управляемости и стабильности. Мы же как играем? Преследуя нашу максимальную социальную выгоду. Довести ситуацию, до такого положения, что эта выгода станет совсем недостижима — это совсем полностью все развалить. Это маловероятно в нынешние времена. Такого уже не будет коллапса, чтобы не придумали.
Вопрос из зала: Тема Украины, мне кажется, достигла какого-то максимума, по большому счету. Интенсивней, мне казалось, уже больше некуда. Как в советских анекдотах, утюг включишь, а оттуда все про Украину. Можно ли ожидать, что какая-то тема, которая будет нам предложена, окажется еще более мощная? Или мы сейчас перейдем… Я в большей степени говорю про прогнозирование, связанное с риторическими играми.
Иван Микиртумов: По-моему, вопрос Украины был очень резко отменен сирийской кампанией. Потом синдром отмены, нельзя сразу лишить сникерса. Поэтому сейчас опять немножко подпускают эту тему. Но конечно, она сходит на нет. Это очевидно. Украинский вопрос, может временно, а может, навсегда закрыт.
Борис Грозовский: Вопрос был не про то, сходит ли тема на нет. А понятен ли пик? Не украинской кампании, а в целом, интенсивность?
Иван Микиртумов: Это зависит от содержания. Если мы говорим, что наших бьют, можно очень громко кричать. А Сирия далеко, поэтому там тоже можно проявлять энтузиазм по этому поводу, но не такой, все-таки, категорический, как в Украине.
Сергей Лукашевский: В продолжении той же самой темы. Как вы считаете, ставки можно тоже понижать и повышать, или они неизбежно будут расти? Потому что ставки в этой риторической игре, по крайней мере за последнее время, растут. Даже если считать, к сожалению, число человеческих жертв.
Иван Микиртумов: Ну, да. Потому что риски растут. Наступают какие-то элементы, что-то происходит нехорошее с экономикой. И граждане начинают волноваться. Среди тех тем, которые я описывал, мы не говорим на тему Украины, на тему единоличной власти, о многих вещах мы не говорим. Это нервирует нас. Нам бы хотелось, чтобы какие-то проблемы снялись сами. Поскольку они не снимаются, а появляются новые в виде экономического кризиса, который еще пока сильно не тряханул, но собирается, а мы же потребительское общество. Мы тут нервные очень на эту тему. Поэтому надо что-то усилить. Ставка возрастает. Тут баланс. Чем больше запроса на мотивацию, тем больше мотивация. Это если научно подходить.
Сергей Лукашевский: Ставки дальше будут расти?
Иван Микиртумов: В зависимости от того, как дело пойдет.
Сергей Лукашевский: Вы считаете, что можно усилить?
Иван Микиртумов: Я думаю, да. Народ рациональный, опять-таки, я это несколько раз говорил. Кризис постепенно подбирается, а мы приспособимся. И приспособившись подумаем, хорошо, что еще хуже не стало, чем могло бы быть. Значит, можно сильно нас не дожимать какими-то темами. Не пугать абсолютно. Чуть-чуть надо время от времени пугать, но не постоянно.
Вопрос из зала: Меня зовут Игорь. Спасибо вам за очень интересную лекцию. Много интересного узнал сегодня. Я хотел узнать ваше мнение по поводу риторических игр, именно роли риторических игр в развале Советского Союза? Потому что, насколько я помню, я был молодой человек в то время, но общество не верило власти и власть боялась общества. Когда этот развал прошел, никто не вступился за единство страны, никто не вышел на улицу, никто не возмутился. Может быть, единицы. Когда было ГКЧП, я ехал в автобусе, и какой-то пожилой совершенно дедушка говорил, что сейчас у нас будет, как раньше. Остальные люди наоборот поддержали, как я помню, мое ощущение. Возврат сейчас не подрывает доверие к власти? Не придем ли мы к тому моменту, когда люди не будут защищать власть, и произойдет какой-то такой же коллапс?
Иван Микиртумов: Спасибо. Вопрос интересный. Тут что можно сказать? Риторика советская к концу советского периода настолько уже обрыдла всем, что ее воспроизводили в усталых формах. Наш факультет философский идеологический. Когда перестройка случилась, оказалось, что марксистов у нас вообще ни одного нету. Куда все делись? Пока все было, они были, потом раз, смотришь, никого не осталось. И коммунистов было 20 миллионов по всей стране карьерных. Все это выхолощено было, и функционировало чисто институционально, по традиции. Когда случился экономический коллапс, старая риторика вообще уже перестала действовать, а новая риторика была более серьезна. Перестроечная риторика хорошо сыграла, потому что она цепляла за старое прошлое советское, за несправедливости. А несправедливость — это такая суровая вещь. Если несправедливости разоблачают, то это всегда удачный ход. Он всегда за собой ведет, против этого не попрешь. Поэтому, да, Советский Союз делегитимировался к моменту своего распада. Поэтому за него никто не вступился. Рассудочно все понимали, что это что-то не то. Существенны нюансы. Прибалтика пусть отчаливает. Но ясно, что Кавказ и среднеазиатские республики не в состоянии функционировать нормально. У них будут большие проблемы. Но в силу того, что в этот момент имелась ситуация распада, никто не мог подобрать, это компетентное решение принять и привести в жизнь. Мы же понимаем, что элиты были такие же. Они много лет отбирались отрицательным образом. Они отбирались не для того, чтобы решать сложные проблемы правильно, а для того, чтобы удерживать монополию на власть и клепать атомные бомбы. Это они умели. Тотальный распад СССР и всякие печальные обстоятельства можно было предотвратить, но при другом уровне развития элит и политических институтов. А помните, вообще ничего не было. Ничто вообще не могло функционировать, кроме журнала “Огонек”. Это не правительство, это мнение публицистов. Они влияют на что-то, но там механизмы власти должны участвовать. Все очень непросто. Тут, конечно, мы столкнулись с тем, что нельзя вытаптывать политическую площадку. Когда она вытоптана, действительно, общество становится очень уязвимым.
Вопрос из зала: Добрый день. Фамилия моя Дергунов Евгений Евгеньевич. У вас интересная тема. Жизнь у нас становится все веселее, но, правда, и трагичней. Игры тут предостаточно, в которой мы все, к сожалению, и субъекты, но больше жертвы, конечно. Вам не кажется, что наша власть сейчас с удовольствием включила нас с вами в три главных игры, где мы забываем о нашей экономике, о том, что наша политическая система и избирательная система — фарс. Нам гораздо важнее супер-патриотизм. Мы крутые патриоты, мы всех сейчас перебодаем. Вторая игра — это игра в национал-милитаризм. У нас даже в Подмосковье наши девушки, женщины едут пострелять из настоящих стрелковых автоматов. И наконец, третья игра — супер-империализм и гегемонизм. Вчера “Вечер с Соловьевым”. Американский гегемон пошел вон, американский мир сдох, мы займем его место. Ура, вперед! Спасибо.
Иван Микиртумов: Кто-то в учении новой наивности вполне может в это и всерьез поверить. Все-таки, не так много этих людей, энтузиастов новой наивности. Ситуация не безнадежная, пока еще не страшно опасная. Вы правы, эксцессы возможны, имеются люди, которым хочется повоевать и т.д. в силу внутренних своих печальных психологических обстоятельств. Такие люди есть всегда. Просто сейчас появился у них новый мотивационный стимул и способ оформления своих желаний. Но когда вся эта риторика по поводу украинских фашистов возникла, я начал смотреть еще до начала всех событий, как там было с национализмом на Украине до 14-го года, до ноября 13-го? Убивали ли там кого-то на национальной почве. В Петербурге мы знаем, была осуждена банда Боровикова-Воеводина, 20 трупов где-то. В Москве БОРН, тоже 2 десятка убитых. В Украине я не встретил упоминаний в прессе. Да, какие-то конфликты на национальной почве бывали, но чтобы была какая-то специальная организация, которая бы убивала, терроризировала какие-то этнические группы, этого там не было. Это просто к вопросу о грамотном социальном управлении. Если мы управляем грамотно, то эти вещи у нас население знает. Но если нет, то мы начинаем играть и про фашизм рассказывать украинский и прочее. Одно дело слабого находить, другое дело, когда это превращается в криминальные сюжеты, реальные убийства. К вопросу о том, что есть всегда энтузиасты новой наивности. Они есть.
Вопрос из зала: Иван Борисович, вы так высоко подняли планку современной власти ведя ее от Фукидида, что возникло представление о том, что и Перикл в своей речи тоже сыграл с соплеменниками в игру. Ведь он их попытался убедить в том, что погибнуть молодым — большое счастье. Во что в здравом уме и трезвой памяти люди вряд ли поверят даже в античном мире. Не кажется ли вам, что вся эта риторическая игра, в которую советская власть играет, состоит лишь в том, чтобы не дать инициативу другому игроку. Не дать ему сыграть в свою игру? Это вбрасывание состоит в том, чтобы перехватывать инициативу, ориентируясь на выдачу предыдущей игры. Не дай бог общество сыграет. “Огонек” будет, а не “Правда”.
Иван Микиртумов: Да. Насчет Фукидида. Безусловно, это очень умная вещь. Современными глазами читая эту речь, хочется увидеть в ней политического манипулятора. Это так. Если бы нам принесли сейчас такого рода речь, мы бы сказали этому человеку, что он демагог. Но она была прославлена современниками и потомками, по-видимому, они в это верили всерьез. Судя по тому, что пишет сам Фукидид. Никто не разоблачал Перикла в том, что он был демагог. Потом появились демагоги, которых разоблачали, потому что они произносили разные речи, а думали про другое. В данном случае, мне кажется, все чисто. И то, что вы сказали про эти игры, безусловно, так и есть. Игра имеет своей подосновой удержание власти. Властный вопрос, безусловно, так и есть. Если мы не вбрасываем свои темы, тогда их может вбросить академик Сахаров. Или кто-нибудь еще. Когда я был в 4 классе, меня вызвала классная руководительница и сказала, что у нас в школе с 4-го класса начинается политинформация. Мне кажется, у тебя получится. Ты должен вести политинформацию каждую среду в 8:30. А как? Ты возьмешь газеты, будешь читать газеты и пересказывать. Я начал читать газету “Правду”. Это блестяще. Ничего из того, что там было написано, нельзя было пересказать. Хорошо, что еще выписывали “Литературную газету”. Раз в неделю для интеллигенции была. Там что-то такое подпускалось. Там, по крайней мере, остались сюжеты, можно было понять, о чем речь. Ну, и некоторые телепередачи, например, “Международная панорама”, где заграницу показывали. Анатолий Потапов рассказывает о борьбе французских пролетариев за свободу на фоне Собора Парижской Богоматери. Можно посмотреть на собор, на Сену и т.д. Я приступил к политинформации. Но это было очень трудно. Катастрофически трудно выловить оттуда что-то. Поэтому, в основном, это были общие рассказы о разных странах, разные сюжеты о том, что тут то, тут это. Познавательно. Иначе не за что было зацепиться. А если взять мощный текст какой-нибудь за справедливость, вроде солженицинских текстов, то тут газета “Правда” в панике отползает. Потому что это сплошной официоз. Это тоже игра, но второстепенная. Другие рычаги влияния. Это поддержка, лишнее слово говорить нельзя. Воспоминания Бурлацкого. В ходе колоссальных интриг аппаратных удалось в доклад Хрущева или Брежнева вставить какую-то фразу — не что-то, а что-то с прилагательным. И это прорыв. И все говорят: слышали, как нам удалось эту фразу вставить. А кремленологи за океаном все это анализируют. О, смотрите, у них появилось новое прилагательное по сравнению с тем, что было раньше и на позапрошлом съезде. Это же правильно. Что у них там происходит? Каждое слово чугуном было отлито. Газете “Правда” тяжело давалась борьба за риторическую эффективность, ничего не скажешь.
Борис Грозовский: Из этого можно сделать вывод, что за последние 35 лет, с начала 80-х годов риторическое искусство власти шагнуло на какую-то недосягаемую высоту. Сейчас с сюжетами все хорошо. И не было бы проблем в проведении политинформации.
Иван Микиртумов: Безусловно. Сейчас даже избыток этого товара политинформационного.
Борис Грозовский: Мне кажется, это было чистое наслаждение. Огромнейшее спасибо, Иван.
Иван Микиртумов: Спасибо!
