Дело Pussy Riot: речевые «этикетки» как элемент дискурсивных войн
Семинар из цикла «Концептосфера Pussy Riot»
Юлия Галямина: «Дело Pussy Riot: речевые “этикетки” как элемент дискурсивных войн». Я немного переименовала свой доклад, раньше было «политической борьбы», теперь – «дискурсивные войны», но на самом деле разницы никакой нет. Я сейчас объясню, в чём была цель моего исследования, но прежде я хочу сказать, что это чисто лингвистическое исследование, оно не идеологическое, не оценочное, я не исходила ни из каких позиций, когда его проводила, хотя у меня есть своё собственное мнение относительно Pussy Riot. Но в данном случае это научное исследование, опубликованное в научном сборнике, поэтому никаких оценок я сама давать не буду. Но вы можете сделать те оценки, какие вы хотите.
В чём суть события, которое произошло в храме Христа Спасителя, если его описывать с точки зрения лингвистики? Почему оно вызвало такие бурные споры и стало таким раздражительным? Потому что в храме происходило то, что обычно в храме не происходит. Мы будем рассматривать выступление как некоторое высказывание, а высказывание – это часть дискурса. Когда какой-то дискурс происходит не в той обстановке, не в том фрейме, в котором мы привыкли, чтобы он происходил, такой дискурс называется неинституциональным. Если мы приходим к зубному врачу и говорим ему: «Извините, а как вы относитесь к Иммануилу Канту?», то зубной врач скорее перенаправит нас к психиатру, потому что этот дискурс не является институциональным. Когда мы приходим к врачу, мы должны сказать: «У меня болит зуб, пожалуйста, вырвите мне его». В данном случае произошло то же самое: некоторое высказывание произошло не в той обстановке, в которой люди привыкли, а в этой обстановке люди привыкли слышать совсем другой дискурс. Именно из-за того, что этот дискурс был неинституциональным, возникло напряжение в обществе. Вообще всегда, когда происходит неинституциональный дискурс, возникает напряжение, просто в разной степени. Это напряжение было самое большое, потому что ломались все фреймы – рамки, которые существовали в нашей привычке общаться друг с другом.
Номинация vs предикация: как участниц группы называли представители разных взглядов?
Я оставила сложные слова «номинация» и «предикация», но, я думаю, все их понимают. Что это означает? Просто ли называют каким-то именем, или приписывают имя. Почему я говорю об именах? Собственно говоря, весь мой доклад посвящён тому, как называли участниц группы разные люди, представители разных дискурсов, то есть представители разных взглядов и разных направлений. Тех, кто по-разному оценивает эту акцию. Меня интересовали имена, обозначающие участниц группы. Я взялась за эту тему, потому что сразу, как только я стала этим заниматься, смотреть, что происходит, участвовать в этом, я поняла, что называют по-разному. Это чуть ли не главная фишка этой истории – то, как называют. Уже по одному тому, как называют, можно сказать, что дальше будет сказано, больше ничего не хотелось слушать. Просто скажите нам, как вы назовёте этих… девушек (вот оно!). Но на самом деле, когда я стала это изучать, появились некоторые нюансы. Одним из этих нюансов является, просто ли человек называет их и дальше просто про них говорит – или же человек каким-то образом приписывает имя. Здесь мы в примере один видим, что «недавно в истории с Pussy Riot» – просто называют Pussy Riot и всё. А вторая история – это некий диалог Сергея Минаева и Всеволода Чаплина, в котором Минаев спрашивает: «Как вы к ним относитесь? Какое имя вы им припишете?». Это и называется приписывание имени, предикация, когда он говорит «Я приписываю вам имя «грешницы». Мы потом этот пример подробно разберём и покажем, что в данном случае и в подобных случаях предикации приписывается имя, которое не характерно для данного дискурса. Именно потому, что оно не характерно для данного типа дискурса, именно поэтому необходимо сознательное приписывание имени, а не просто называние.
Поясним, в чём, собственно, суть, если исходить из теории коммуникации, теории дискурса.
Почему вообще нужно было это обсуждение имён? Очень просто. Согласно теории Мишеля Фуко, есть некоторые люди, которые не участвуют в серьёзном политическом дискурсе. Мишель Фуко такими людьми считал заключённых, осуждённых по закону, больных людей, умственно отсталых и детей. За что шла борьба всё это время, пока шли разговоры и приписывание имён? Борьба шла за то, являются ли они участницами дискурса (то есть они взрослые, сознательные, не сумасшедшие и не преступницы) или же не являются. Тогда они либо преступницы, либо сумасшедшие, либо дети – и с ними не надо разговаривать. В середине (на слайде) – несамостоятельный провокатор – это и есть ребёнок, с которым не надо разговаривать. Это подвид. Потом будет понятно, почему я его выделяю, он там проскальзывает всё время.
Центральное слово, которые мы с вами будем рассматривать, очень интересное с точки зрения лингвистики, – это слово «девочки». Это слово в разных дискурсах обозначает совершенно разные вещи. Как это происходит – это интересно даже не с точки зрения истории с Pussy Riot, а с точки зрения того, как устроен человеческий язык. Интересно ещё то, что «девочки» то берутся в кавычки, то не берутся в кавычки. Почему – мы тоже сейчас с вами посмотрим.
Типы отношений к акции и наказанию Pussy Riot
Я делаю некоторую классификацию. Понятно, что есть много нюансов, есть переходные случаи, уже не век структурализма, мы с вами живём в другой век, но, тем не менее, табличка структуралистская. Мы рассмотрим типические случаи, а переходные можно вывести, мы сможем понять, какие здесь особенности понимания ситуации. Собственно говоря, позиции две: православная и светская. Понятно, что есть нюансы, может быть ещё католическая, но мы выделяем две. Человек может быть православным, но смотреть со светской позиции. Это именно дискурсивные позиции, а не личные человеческие переживание. Не то, ходит он в церковь или не ходит, а то, с какой позиции он говорит. А также отношение к акции и к наказанию. Они сделали множественность дискурсов. Почему так сложно разобраться, почему такая каша? Потому что у людей было разное отношение к самой акции и к последующему наказанию. Это срез до освобождения и после наказания, он даёт такую множественность вариантов. При этом интересное наблюдение, что после освобождение дискурс стал как бы сворачиваться в трубочку, как будто наказания вовсе не было. Мы вернулись в состояние двойственного дискурса: «за» и «против», и всё. Красненьким выделены шизофренические позиции, которые мне тоже периодически попадались, которые являются специальными и нехарактерными, когда человек с одной стороны поддерживает акции, а с другой стороны поддерживает наказание. Такие позиции встречались очень редко, и это не очень важно, это довольно шизофреническая ситуация. Надо понимать, что я не рассматриваю весь массив слов. Они все классифицируются, и вы сами сможете вставить в мою классификацию то слово, которое вам нравится. Например, слово «курицы», по-моему, тут не встречается, но вы сами поймёте, в каком дискурсе оно может встречаться.
Ещё интересна история с авторством. Это дополнительное отношение к этой истории, которое нам нужно, чтобы понять: является ли Pussy Riot участником какого-то серьёзного дискурса. Была такая линия, в которой обсуждалась, сделали ли они это самостоятельно и осознанно или несамостоятельно и неосознанно (то есть за ними стоял Госдеп, Кураев, много кого ещё называли). Не важно, кого называли, важно, что это делалось фигурой, которая не является носителем дискурса, но за этим стоял человек, который на самом деле являлся носителем дискурса.
Дальше начинается лингвистика, без неё никуда не денешься. Тем не менее, это лингвистика на уровне школьной программы, так что те, кто не является лингвистами, всё поймут. Это лингвистика с точки зрения лексики, которая употребляется для обозначения участниц группы. Если делить её с точки зрения функциональной стилистики, то есть того, в какой сфере употребляется такая лексика, то выделяются три больших пласта:
– общеупотребительная лексика (имена, участницы, девочки, девчонки, девушки, женщины, артисты, художники, музыканты);
– политическая лексика (неважно с плюсом или с минусом; активистки, феминистки, провокаторши)
– церковная лексика (кощунницы, юродивые, богохульницы, грешницы, нечестивицы, блаженные).
Кроме того, стилистика бывает оценочная. У меня были более тонкие различия, но сейчас это не важно. Сейчас мы понимаем, что есть нейтральные с точки зрения оценки «участницы», «девушки» – это никак не оценивается. Бывает грубая лексика, которая оценивает негативно: девки, провокаторши, хулиганки, дуры, ведьмы, пуськи и так далее. Есть, наоборот, возвышенная лексика: узницы, страдалицы, – то, что мы обычно в речи не употребляем, они как бы сразу повышают регистр речи.
Теперь тоже серьёзная и умная история о том, на каком основании происходит номинация, наименование: по именам собственным, по самоименованию (имена, участницы, активистки, феминистки, само Pussy Riot и производные) либо по полу (девочки, девушки, женщины, девки, феминистки). Половая идентичность в этой истории была очень важна. Далее – через оценку, когда в самой номинации содержится оценка. Это важно. Оценка личности может быть совмещена с половой номинацией. При чём в слове «феминистки» тоже есть оценка. Слово «феминистки» использовалось только в подчёркнуто положительном контексте. Нельзя было сказать «эти феминистки лучше бы в мечети танцевали».
Елена Калужская: Всё равно у слова «феминистки» негативная коннотация в русском дискурсе.
Юлия Галямина: Да, но оно тогда берётся в кавычки. Позже станет понятно, мы это обсудим. Может быть, вы и правы, надо будет ещё об этом подумать. Номинация может происходить через оценку самого действия и через оценку к наказанию (узницы, страдалицы или хулиганки, как оценка того, что их признали виновными в хулиганстве). В принципе слово хулиганки можно отнести и к оценке личности.
Теперь мы переходим к конкретным типам дискурсов.
«Ведьмы» и «шлюхи» (акция: «минус», наказание: «плюс»)
Самый яркий и запоминающийся тип, когда православный дискурс негативно оценивает акцию и позитивно – то, что произошло потом. Здесь активно используется инвективная лексика, как церковная, так и общеупотребительная, а также производные от названия и половая идентичность. Мы все эти слова уже разобрали, я подолгу про каждое слово не буду говорить, но суть в том, что это очень грубая негативная оценочная лексика чаще всего с церковным происхождением. Но я уже говорила о том, что бывает дополнительное отношение о несамостоятельности, тогда используется слово «девочки», причём без кавычек. Это прямое использование слова, но здесь девочки рассматриваются как дети. Подчёркивается, что это не взрослый человек. Слово «девочки» может использоваться и как цитирование. Цитирование других дискурсов – это отдельная история, очень ярко представленная. Чаще всего цитирование других дискурсов со всех сторон происходит неверно. Никто же не проводил предварительное исследование, прежде чем цитировать, поэтому действовали интуитивно. Получалось часто верно, но часто и неверно. Вот, например, слово «девочки» употребляют при цитировании светского дискурса, который поддерживает акцию и не поддерживает наказание, хотя для этого дискурса слово «девочки» не характерно вообще, потому что оно несамостоятельное. Для светских сторонников Pussy Riot характерны слова «участницы», «женщины», «феминистки» – серьёзные. Для крайних сторонников слово «девочки» нехарактерно, потому что оно имеет оттенок несамостоятельности, юношества, несерьёзности. Есть даже специальная дискуссия на эту тему о том, что не надо их называть девочками, они художницы, артистки, женщины, а никакие не девочки. В данном случае мы рассматриваем некие идеальные модели, прототипы. Если смотреть с научной точки зрения, то существуют какие-то модели, которые находятся в центре, и какие-то периферийные случаи, которые относятся к этой модели, но уже отходят от её яркой ядерной сущности.
Теперь рассмотрим приписывание имени, предикативную историю. Чаплин несомненно выступает в числе тех, кто против выступления в церкви и за наказание. Он является ярким представителем данного дискурса.
При этом он не называет их теми именами, которые мы видели выше: «богохульницы», «ведьмы». Он пытается приписать им слово совершенно из другого дискурса, а именно слово «грешницы». Слово «грешницы» как мы увидим позже, относится к другому православному дискурсу, который плохо относится к акции, но также плохо относится и к наказанию. Сделаю небольшую оговорку. Вообще, все примеры безымянные – это говорили какие-то неизвестные люди, их имена никому не интересны. Но если это лидеры каких-то мнений, то я их имена привожу. Лидеры мнений чаще всего занимаются приписыванием имён. В данном случае приписывается имя «грешницы». В какой момент это происходит? В момент, когда он предлагает им покаяться. Богохульницам и ведьмам каяться уже нет смысла. Здесь он своим приписыванием как бы пытается вернуть их в дискурс, потому что ситуация уже начала накаляться до такой степени, что хотелось её как-то смягчить. Поэтому они думали смягчить её таким образом: вернуть их в лоно церкви, в церковный дискурс, если говорить с точки зрения лингвистики, и дальше на уровне этого церковного дискурса попробовать заставить их отречься от того, что было сделано. Поэтому возникает это слово. Здесь мы видим как идёт дискурсивная борьба, мы её чувствуем, можем пощупать. Он даже говорит слово «женщины», потому что он хочет их вернуть в самостоятельный, ответственный дискурс, из которого он всех их сначала сам же выгнал. Ну, или его единомышленники. Следующий дискурс довольно забавный, параллельный православному. Здесь используется более резкая и не церковная лексика. Здесь уже не «ведьмы» и не «кощунницы», хотя такое тоже может попадаться, но чаще здесь используются «шлюхи», «девки» и так далее.
Вопрос из зала: Кто такие оппы?
Юлия Галямина: Оппы – это оппозиция. Так называется оппозиция в дискурсе прокремлёвских блогеров. «Оппозиционная братия показушно помогает «бедным» девочкам, забывая о том, что...», – здесь мы опять с вами видим цитирование. Здесь девочки не взяты в кавычки, взяты «бедные», но считаем, что это одно и то же. В данном случае, может быть, цитируется дискурс «светский – -», то есть осуждающий акцию и наказание, для них это слово характерно, а вот для поддерживающих акцию и осуждающих наказание слово «девочки», как мы уже обсуждали, нехарактерно.
Самым ярким представителем дискурса «светский – +» является Владимир Путин, который, естественно, не может позволить себе использовать слово «шлюхи», «девки» и далее по списку, в силу своего статуса. Его статус ставит некоторые блоки в его дискурсивных практиках на употребление определённого вида лексики. В связи с этим Путин старается максимально нейтрально их называть, чтобы ему не приписывали никаких оценок. При этом он может в своей речи приписывать оценки, но в номинации он оценок не приписывает. Чаще всего он использует местоимения, «девушки», старается даже Pussy Riot не называть. По собственной инициативе он обычно не говорил на эту тему, Если ему бросают вопрос, он будет говорить о «них», в крайнем случае «девушки». И вот в примере 20 мы видим, что он всё-таки называет их «девчонки». В данном случае это слово обозначают такую отеческую позицию автора высказывания по отношению к объекту высказывания. И как всегда, для Путина это характерно, он некоторые вещи не произносит вслух и в некотором смысле лицемерит, потому что он говорит, что «девчонки талантливые», но это абсолютно не обозначает поддержку. По сопровождающим это высказывание действиям мы видим, что никакой поддержки нет. В данном случае происходит некоторая подмена, которая вообще характерна для дискурса Владимира Путина. Я не то, чтобы серьёзно его изучала, но поскольку я преподавала студентам в Высшей Школе Экономики политическую лингвистику, я очень часто обращался к его текстам, и я понимаю, что не называние всего своими именами и не использование того дискурса, который он реально поддерживает, для Путина очень характерно.
Понятно, что для этого дискурса очень характерно это подчёркивание несамостоятельности, которое опирается не только на возраст обычно, но и на умственные способности. Если к шлюхам ещё можно прислушиваться, то к дурам прислушиваться уже совсем нет смысла, потому что они ничего сказать толком не могут. И вот мы видим наших «феминисток», которые берутся в кавычки, потому что «феминистки» в данном случае имеют негативную окраску. Это слово из совершенно другого дискурса, оно не используется как слово из своего словарного запаса, это некоторое цитирование чужой позиции. При этом, что всегда происходит при цитировании? При цитировании то наименование, которое характерно для другого дискурса с позитивной коннотацией, используется с негативной коннотацией.
«Грешницы» и «дуры» (акция: «минус», наказание: «минус»)
Теперь мы переходим к более сложной истории, когда православным дискурсом негативно оценивается сама акция, но также шокирует и негативно оценивается наказание. В этом случае самым характерным словом является слово «грешницы». Также часто используются нейтральные слова «девушки» и «участницы». Это самый яркий дискурс, в котором есть одно слово, которое его маркирует. Это люди, которые остались в православном дискурсе, они не выводятся за рамки православия, они находятся внутри, к ним относятся серьёзно, они не дети и не преступники, но они совершили нечто плохое, – плохое совершают все, – значит, они грешницы. Соответственно, у них есть выход, им надо покаяться, и этого достаточно. Не надо сажать их в тюрьму. В этом основной смысл этого дискурса. Что интересно, здесь часто используется нейтральная лексика. Кроме слова «грешницы», ничего такого больше нет. В противовес всем этим «девкам» и «ведьмам», поскольку люди находятся в рамках православного дискурса, они не говорят ни «феминистки», никакие другие слова, они используют нейтральную лексику.
Вот этот прекрасный дискурс, который характерен для половины нашей прекрасной оппозиции, к сожалению. Извините, это опять уже оценка, которой я хотела избежать, но проговорилась. Это светский дискурс, который негативно оценивает акцию и негативно оценивает наказание. Тот же самый дискурс, свойственный православию, только со стороны светской. Как можно выйти из такой ситуации светскому человеку? Если православный человек говорит, что они совершили грех, то у светского человека неизбежно возникает мысль, что они сами не знали, что делали. То есть они не являются участниками никакого дискурса, к ним не надо относиться серьёзно, поэтому не надо их сажать. Это основная мотивация этого дискурса. Здесь такие слова как «девицы» и «дуры», которые, в частности, использует Навальный. «Дур» мы уже рассмтаривали, это существа интеллектуально неразвитые, а у нас дураков не судят. «Девицы» – это тоже такое слово, которое можно по отношению к подростку сказать: «Вот моя девица сегодня вырядилась», иронический, пренебрежительный подход. здесь тоже есть оттенок несерьёзности, нет смысла с ними говорить серьёзно. Вот Латынина, Задорнов. У Латыниной есть ещё такое выражение: «бездарные провокаторши», то есть они делали это не серьёзно, а просто провоцировали, за этим не было никакого содержательного высказывания. Не было смысла, а было только желание подразнить. Понятно, что нельзя несерьёзных людей так серьёзно сажать в тюрьму. Смысловое продолжение так было часто такое, что из них делают героев, хотя надо было не заметить их, и так они и остались бы дурочками и девицами. А из них сделали людей. «Делают нашему рыжему биографию» – это основной смысл высказывания, почему не надо сажать. То, что это жестоко – такое тоже было. Как я уже сказал, этому дискурсу тоже свойственно подчёркивание несамостоятельности.
А вот снова, как мы видим, неправильное цитирование православного дискурса – – (негативное отношение к акции и к наказанию), потому что слово «юродивые» в этом дискурсе ни разу не употребляется, оно употребляется в совершенно другом дискурсе, мы увидим чуть позже, в каком.
Блаженные» и «феминистки» (акция: «плюс», наказание: «минус»)
Мы сейчас как раз к нему и перейдём. Это православный дискурс, который позитивно оценивает акцию и негативно – наказание. 
Для них характерны слова «девочки», «страдалицы», и слово «юродивые» тоже используется. То есть их именуют либо по тому, что они переносят наказание, либо по тому, что они сделали в церкви. Сейчас мы обратимся снова к слову «девочки». Здесь оно используется абсолютно в другом значении, здесь нет уничижающего оттенка несамостоятельности, подчёркивания их вывода из православного дискурса.
Елена Волкова: Цитата из статьи: «Почему девочки? Потому что все мы – божьи дети». То есть здесь даётся богословское отношение, что все мы – дети Бога. Это отец Вячеслав Винников.
Юлия Галямина: Вы правы. Надо было его поставить, как-то у меня это выпало. Конечно, он тоже лидер мнения.
Вот Володя Голышев, который был серьёзным их защитником всё это время, он часто употребляет уменьшительные имена, что в данном случае значит примерно то же самое. Это выражает, я бы сказала, симпатию. «Чистые духом», «юродивые», «блаженные» – это слова из этого поддерживающего дискурса, объясняющего акцию не тем, что они грешат, что они дуры, а тем, что это институциональный дискурс. Мы возвращаемся обратно. Блаженные и юродивые – это институциональный дискурс. Их возвращают в нормальный православных дискурс. Так принято, просто мы про это забыли. Это и есть основной смысл это поддерживающего православного дискурса. Самый яркий – это светский дискурс, который поддерживает акцию и негативно относится к наказанию. Здесь возникают серьёзные слова: «феминистки», «женщины», «артистки», «художники». Слова, подчёркивающие основной смысл, который, как им кажется, есть в этой акции в художественном смысле: что это художественная акция, феминистская акция, оппозиционная акция. Что это тоже нормальный дискурс. Он, может быть, неинституциональный, но он нормальный в рамках парадигмы художественного высказывания. В рамках парадигмы художественного высказывания любой неинституциональный дискурс становится институциональным – это парадокс, который нам предлагает современное искусство. Выходит человек на Красную площадь и что-то там делает. Если он просто так это делают, ему скажут, что он псих. Если он говорит, что он – артист и художник, он тем самым говорит: «Я провожу неинституциональный дискурс, делая его институциональным. Вот этот акт я сейчас совершаю». Для этого дискурса тоже свойственно цитирование, вот, например, «грешницы» – это цитируется православный дискурс, осуждающий акцию и поддерживающий наказание, и цитируется неверно, потому что, как мы с вами помним, в таком дискурсе этого слова нет.
Этой истории очень свойственны метавысказывания, потому что люди вокруг тоже размышляют над языком. В ходе дискурсивной войны было много метавысказываний, когда предлагали называть так или эдак, «это правильное называние, а это – неправильное называние», «надо так называть», «нет, надо эдак». Просто удивительно, насколько много всего этого было. Это просто какой-то лингвистический полигон для изучения метафункций языка. В данном случае мы видим, что предлагается не называть их ни девками, ни девочками, а называть женщинами. К чему я всё это и рассказывала прежде.
Политика как борьба дискурсов (выводы)
Теперь небольшие выводы. История с Pussy Riot, если мы отвлечёмся от контекстов, с лингвистической точки зрения помогает нам показать, что ни одно слово никогда в речи не является нейтральным. Оно свидетельствует о каком-то дискурсе. Происходит страшная борьба за слова, и эта борьба за слова является одной из форм политической деятельности. Есть исследователи, философы, которые считают, что вообще вся политика – это дискурс, если это не насилие. Либо насилие, либо дискурс. В данном случае у нас было и насилие, и дискурс, и историческая победа конечная определяется не насилием, а конечно же, дискурсом. Сталин – хороший или плохой? Условно говоря, это о словах. Пётр I – хороший или плохой? Эта борьба дискурсивная продолжается, и победил Пётр I или проиграл, мы до сих пор не знаем и никогда не узнаем, потому что вся политика – это дискурс, это слова.
Интересная история про слово «девочки», которое, как мы видим, всё время приобретает разный контекст. Девочки – то несамостоятельные дурочки, то превращаются в детей Божьих, всё время меняют свою коннотацию.
Ещё немного про институциональный или неинституциональный дискурс, участников и неучастников коммуникации. Когда мы говорим о дискурсивной борьбе, мы понимаем, что политика – это дискурсивная борьба, и когда тебя выводят из дискурсивной борьбы по критериям Мишеля Фуко, значит, тебе просто запрещают участвовать в этом пространстве, запрещают находиться в политическом пространстве. Вся борьба была в том, чтобы доказать, что это был институциональный дискурс или неинституциональный. Потому что неинституциональный дискурс тоже даёт нам негативную оценку общества, в любом случае. У людей очень много стереотипного поведения, в области речи и коммуникации они всегда выступают стереотипно, и тем, какие стереотипы человек имеет, во много определяются его личностные качества. На этом я заканчиваю. Наверно, было немножко занудно.
В русском языке для этой формы протеста нет слова
Елена Волкова: Было очень интересно, Юлия Евгеньевна, спасибо большое! Очень интересный такой поворот. Я хочу радостно сказать, что это первый семинар из серии «Концептосфера Pussy Riot», который происходит тогда, когда Надежда и Мария на свободе. Потому что это всегда была тягота. Каждый раз, когда мы начинали разговор, когда мы встречались, всегда была эта параллельная реальность, которая одновременно жила у нас внутри, в душе. Это была внутренняя реальность, что они в тюрьме, в лагере, одна или другая пропала, у нас нет никаких сведений, где находится Надя, или что происходит с Машей. Я должна сказать, что это совершенно другое ощущение – сидеть за этим круглым столом после двух лет такого мрачного существования под спудом жестокости и насилия по отношению к ним. Это очень радостно. Даже была возможность послать им приглашение в эту закрытую группу на фейсбуке. Я послала им приглашение. Но сегодня слово «номинация», которое употреблялось в данном контексте, имеет два смысла, потому что они находятся в Сингапуре, и там их панк-молебен в номинации цифрового видео. Вот такая получается игра словом. Я хочу сказать, что у меня в течении двух лет и сегодня, в связи с вашей презентацией, звучало выражение «Нет слов!». В эмоциональном смысле оно звучало всегда, всё это время, с конца февраля 2012 года, потому что нет слов для того, чтобы выразить свою реакцию, ты просто немеешь перед лицом этого насилия, жестокости, лицемерия, изощрённости зла. При этом и в буквальном смысле это совершенно точно. Нет слова для обозначения тех, кто организовал и представил панк-молебен в Храме Христа Спасителя. В русском языке для них нет слова. Это совершенно новое явление для России. Эта форма протеста совершенно новая. Она синтетическая, гибридная, включает в себя разные сферы. Почему я дала на взгляд некоторых такое резкое и неуклюжее название для нашего семинара? Вот это слово «концептосфера». Некоторые вздрагивают: «Что это такое, концептосфера?». Это было первое, что пришло мне в голову, потому что сразу, как я это увидела, было ясно, что это и политический протест, и религиозный (при чём внутрицерковный) протест, и традиция контркультуры (как светской, молодёжной, так и церковной контркультуры: пророки, юродивые и околоцерковные народные скоморохи), и, безусловно, феминизм, и искусство как таковое, и многое, многое другое. Так много дискурсов, а для меня – разных сфер культуры! Поэтому мне было важно, чтобы это было какое-то большое слово, разноцветный зонт, который бы расходился в разные сферы. Но слова нет.
Юлия Галямина: Понимаете, слово возникает тогда, когда появляется концепт.
Елена Волкова: А он пока только формируется. Слова для этого явления нет. Для них слова нет. Мы много говорили о том, что это новый тип человека, новое искусство. Что ни возьми. Например, панки. Никто толком не знает, кто такие панки, ну кроме, может быть, того, как они выглядят. Феминизм – слово, от которого шарахаются и в церкви, и на суде: «Феминистка – для вас оскорбительно звучит? – Да, оскорбительно!». Как будто это какое-то чудовище, совершенно непонятное. Всё это – что-то новое. Для английского языка всё гораздо проще, потому что поставил er и получилось pussy rioters. Видите, как легко. У нас так нельзя. Пуссирайтеры? Может, в конце концов и будут пуссирайтеры. Причём смотрите, сколько неологизмов: «пусириотизм», «пусистерия», не говоря уже о «пуси», «пуськи» и так далее. И положительные и отрицательные. Началось словесное творчество, потому что мы не можем отнести их к какой-то одной функции. Не просто же певицы, не просто же танцовщицы. Ещё, смотрите, удивительное: от глагола «протестовать» у нас нет субъекта, существительного. Нет в русском языке! Протест есть, а протестора нет.
Из зала: Протестующий.
Елена Волкова: Это всё-таки не совсем...
Из зала: Протестант – это конфессиональное...
Елена Волкова: Понимаю. Но всё-таки «протестант» стали использовать, и мне это очень понравилось, потому что эта симфония так называния или коллаборационизм церкви с преступным государством втягивает в себя религиозную проблематику. За счёт этого – острота реакции, потому что они как раз коснулись ядра этого коллаборационизма. Слово «протестанты», дающее эту религиозно-историческую параллель, очень здорово играет, потому что действительно церкви нужна реформа.
Из зала: А почему не протестующие?
Елена Волкова: Потому что вы не скажете же: «Он очень талантливый протестующий». Это не существительное, это переходная форма. Это не самостоятельное существительное, условное. Оппозиционер – это тоже немножко другое. От слова «протест» существительного нет, от Pussy Riot существительного нет, субъекта. Это говорит о том, что мы находимся в разрыве. Как хорошо писала Лиля Шевцова, мы находимся в пространстве между прошлым и будущим, в промежуточной сфере. Pussy Riot представляют то, что зарождается. Это, конечно, новизна. И пока ещё язык не успевает, как тело подростка.
Юлия Галямина: Но мы не знаем, будет ли он успевать, и вообще мы не знаем, что будет. Мы не знаем, как язык будет реагировать. Подождём. Мы, конечно, можем заняться словотворчеством, выдвигать слова. В принципе, вообще любой говорящий на любом языке может стать его автором. Мы же знаем историю про иврит, который был искусственно создан как современный язык, на котором можно говорить про простые вещи.
Елена Волкова: Вы имеете в виду идиш?
Юлия Галямина:Нет, разговорный иврит был создан совершенно искусственно.
Елена Волкова: Понятно. Я просто подумала: библейский иврит?
Юлия Галямина: Нет. С библейским всё понятно. Он сначала был простым языком, потом из него сделали язык возвышенной лексики. А потом из этого языка возвышенной лексики сделали язык бытового общения. Я к тому, что мы тоже можем придумать слово, потом его употреблять, и оно станет популярным.
Елена Волкова: «Мы можем придумать слово»! Я про себя, что я могу придумать слово. Это рождается.
Я, на самом деле, сказала после то, что я хотела сказать вначале. Пожалуйста, вопросы к Юлии Евгеньевне, если есть.
Об особенностях устно-письменной речи
Из зала: Есть маленький вопрос. Можно перейти к 9 цитате, это слайд «Дополнительное отношение, цитирование»? По поводу «девочек» в кавычках. Здесь не указан источник. Как определить, на каком это ресурсе, является ли это устной фразой? Может быть, это один человек сказал, а другой законспектировал. Как определить эту интонацию, с которой было сказано?
Юлия Галямина: То, что здесь нет источников – это, конечно, проблема этой презентации. Там же был контекст, из которого понятно, к какому дискурсу принадлежит человек.
Из зала: Контекст очень важно сохранить, потому что есть контекст устной речи, который мы можем почувствовать только если мы увидим эту запись. Например, когда человек говорит по Youtube. Если кто-то сказал что-то в живом эфире, теле- или радиоэфире, а другой человек это записал, то где гарантия, что он правильно эти кавычки поставил? Потому что машинистки, которые всё это расшифровывают, они же делают кучу ошибок.
Юлия Галямина: Да. Хорошо. Это правильное замечание, просто надо было указать источник, была это письменная или устная речь, откуда это взято. По большей части это устно-письменная речь, если не даётся источник информации. Устно-письменная речь – это запись в блоге, грубо говоря.
Из зала: Тут тоже проблема, потому что в блогах пишут люди с разной грамотностью. Это запись человека, который пост опубликовал, или человека, который комментарий написал? Это тоже разное.
Юлия Галямина: Кавычки в данном случае совершенно не важны, это графический символ, но мы всегда можем понять, цитирование ли идёт или не цитирование. Это можно понять и по другим признакам в речи. Просто если каждый пример очень подробно разбирать, мне надо было очень большую книжку писать. Вы правы, что надо было указывать характер источника.
Из зала: А под устно-письменной речью что, кроме блогов, подразумевается?
Юлия Галямина: Весь интернет… Просто есть тексты, которые написаны специально письменно, когда для такого-то сайта пишут статью. Есть тексты устные. А есть, когда мы просто коммуницируем: в блогах, в твиттере. Это отдельное современное явление, которое сейчас рассматривается как устно-письменная речь. Вы как будто говорите, но при этом записываете. Для неё характерно, например, не «сейчас», а «щас». Это превалирующая современная речь.
Елена Волкова: Когда ты её не оформляешь по законам письменной речи. Смски, наверное, тоже. Которая возвращается к консонантному библейскому ивриту, в котором только согласные пишутся, а гласные пропускаются для экономии.
Юлия Галямина: Так и арабский пишется.
Елена Волкова: И старославянский.
Об особенностях сексистского дискурса
Из зала: Я бы хотел ещё один вопрос задать. Интересный пример был у Лимонова. Я зашёл на его страничку, где он говорит: «Мария Алёхина – рыжая грудастая девушка». Куда это отнести? Девушка – слово нейтральное.
Юлия Галямина: Девушка – слово нейтральное, но прилагательными «рыжая» и «грудастая» он подчёркивает ту составляющую слова «девушка», которое обозначает пол, гендерную составляющую. Соответственно, он подчёркивает сексуальность всей этой истории. Это тоже из области «шлюхи» и так далее. Из политического, артистического высказывания мы делаем некий эксгибиционизм, сексуальную развращённость. Тоже выводим её из политического пространства, из пространства православного. Ну что обсуждать со шлюхами?
Из зала: А глаголы вы не рассматривали?
Юлия Галямина: Нет, я исключительно имена рассматривала.
Из зала: Просто у того же Лимонова есть пример «девки вихлялись».
Елена Волкова: У Кураева «плясали канкан».
Юлия Галямина: Глаголы являются производными всего этого, тут всё то же самое. Ничего особенного мы не найдём.
Елена Волкова: Я про «девочек» хотела ещё сказать. Я много раз участвовала в радиопередачах, когда звонили в эфир, и очень много раз мужчины говорили: «Почему вы называете их девочками? Какие они девочки? Они же матери, у них же дети, какие девочки?». Всё время звонили мужчины. Я уже по тембру понимала, звонит: «Здравствуйте!», я думаю «Про «девочек»...». Уже по тембру голоса. Я поняла, что для них «девочка» – это девственница. А девственница для них – это то, что она невиновна. Понимаете, это, конечно, такой сексистский мужской дискурс, девочка или не девочка, при чём грубый. При этом если она девушка, то она невинна, и эта невинность переносится на невиновность юридическую. У них в сознании это соединяется.
Юлия Галямина: Я бы не сказала, что это чисто мужское. Это культурное.
Елена Волкова: Я слышала только от мужчин. Я думаю, что это именно мужское, потому что представьте себе женское высказывание: «Какой он мужчина, он мальчик!» или «Почему вы называете его мальчиком? Он мужчина!».
Юлия Галямина: Ну, так тоже можно сказать.
Елена Волкова: Совершенно наоборот получается. Положительное и отрицательное будет ровно наоборот: мужчина будет положительным, а мальчик – отрицательным. Совершенно разные акценты. Это тоже тема интересная. И я ещё должна сказать, что «девочки» и «девчонки» – это то, как мы называли Машу, Надю и Катю в своём кругу людей, которые их активно поддерживали. При том этот круг и религиозный, и светский, соединяющий обе сферы. Это была для нас материнская коннотация. Скажем, как богословская у отца Вячеслава, отеческая, родительская. Бог отец, а мы дети, и я тоже к ним как отец. Также и у нас, потому что мы по возрасту....
Юлия Галямина: Да, есть и возрастной аспект.
Елена Волкова: Когда я сталкивалась, кажется, у Жени Ракиной в фейсбуке феминисткий пост, что называть их девочками – это пренебрежение, я подумала, что в моём случае совершенно ничего уничижительного нет, это такое называние полное любви и уважения, но скорее материнское.
Юлия Галямина: Может быть. Можно этот аспект оставит возрастной. Конечно же, я не называла бы их в своей позиции девочками, потому что я не испытываю этого материнского чувства.
Елена Волкова: Да, наверное. А я называла и называю, потому что испытываю. щё я хотела сказать, что мне кажется, что после освобождения была такая вспышка, ощущение, что дискурс пошёл по второму кругу, никакого урока не вынесено.
Юлия Галямина: Да, все стали возвращаться к обсужению...
Елена Калужская: Был даже такой специальный пафос, что теперь они не сидят...
Елена Волкова: Да, теперь уж я скажу!
Елена Калужская: То нам было типа неловко.
Елена Волкова: Появилось буквально в первые дни после освобождения в интервью у московских священников, совершенно ужасное. Опять эта агрессия, совершенное непонимание.
Юлия Галямина: Потому что дискурс сразу резко упростился: «за» и «против». Тут же были какие-то вариации, нюансы, перемножения одних на других, а здесь – всё «за» – «против», можно отношение к наказанию вынести за скобки.
Об особенностях контрдискурса
Елена Волкова: Ещё я хотела сказать о языке. Я читала вашу статью, и вы сегодня повторили её основной тезис, что политика – это либо насилие, либо дискурс. Такое навязывание оппоненту своего языка. Я защищала Pussy Riot с религиозной точки зрения, с художественной точки зрения тоже, но в том числе и с религиозной, потому что был такой агрессивный, кальвинический религиозный обвинительный дискурс. Я пыталась выработать свой собственный, то, что вы называете попыткой институционализировать их, ввести опять в церковный институт. То, как они продолжают традицию юродства. Поэтому, когда вы вначале сказали, что это неинституциональное высказывание, у меня сразу возник протест, потому что оно институциональное.
Юлия Галямина: Оно институционально с точки зрения немного забытой институции.
Елена Волкова: Да, я понимаю. Я согласна. Потом мы к этому пришли, и я согласна. Я себя нашла в вашей схеме. Но дело в том, что когда ты вводишь обратно в эту институцию, ты вынужден использовать их же язык, язык обвинительного дискурса. То есть ты вырабатываешь свой контрдискурс. А когда ты вырабатываешь свой контрдискурс, ты вынужден использовать тот же религиозный язык. Получается, что они кричат «богохульники», а ты им в ответ кричишь: «нет, это вы, московская патриархия, богохульники». У меня даже есть такой доклад. Был семинар в Амстердаме, посвящённый Pussy Riot, в основном там было о кощунстве: «Кощунство и Pussy Riot». Я там написала огромный список кощунств, которые обличает панк-молебен. Название было «Панк-молебен обличает церковные кощунства». Я в начале долго объясняла, что это не мой личный дискурс. Я бы никогда никого не стала обвинять в кощунствах. Это вынужденный контрдискурс, но он мне не нравится. Я вынуждена, я даже прошу извинения.
Юлия Галямина: Вы вынуждены цитировать.
Елена Волкова: Понимаете, это проблема языка, когда ты не хочешь использовать этот дискурс, но тебя как бы втягивают. Его тебе навязывают. А на каком языке говорить? Посмотрите, Московские Процессы шли здесь, и встал вопрос, кто будет говорить с обвинителями? Прежде всего с Шевченко. Кто будет говорить с Шевченко со стороны защиты – я или Катя Дёготь? Я говорила «Давайте я, потому что я буду говорить с Шевченко на языке религиозного контрдискурса. Он будет кричать «сакральное пространство», а я ему буду объяснять на богословском языке, что оно не сакральное. Я буду ему объяснять, что они его освятили, а не осквернили». А они сказали: «Нет, мы не хотим, религиозный дискурс был навязан, это же было политическое высказывание, художественное. Мы не хотим, чтобы в защите звучал религиозный дискурс, это язык обвинителей».
Юлия Галямина: Но и язык защиты тоже.
Елена Волкова: В результате получилось так, что Шевченко выходил и начинал свою песню про осквернение сакрального пространства, богохульство и кощунство, а Катя Дёготь выходила и говорила, что это концептуальное искусство, что это актуально. Для него это всё было: «Что?! Вы осквернили пространство, какие вы художники?!».
Юлия Галямина: Они были в параллельных реальностях.
Елена Волкова: Для него это совершенно чужеродный, более того, весь этот художественный ли искусствоведческий дискурс, который говорит на языке современного искусства, для него тоже абсолютно кощунственный и богохульный.
Юлия Галямина: А для них религиозный дискурс дремучий.
Елена Волкова: Поэтому, если посмотреть эту запись Москвовских Процессов, в какой-то момент Катя Дёготь стала говорить на религиозном языке, потому что она понимает, что надо ему что-то отвечать изнутри его представлений. Это колоссальная проблема, потому что когда на религиозном дискурсе защищаешь Pussy Riot, ты оказываешься предметом атаки с разных сторон, потому что светские защитники говорят тебе: «При чём здесь религиозный язык? Это язык обвинителей и врагов, он не может быть языком защиты». Или тебе говорят: «Ты их обожествляешь, канонизируешь, они у вас святые, вы создали церковь Pussy Riot, иконы пишете». То есть они не понимают этого языка. Для них ты либо идиот-мракобес, который начинает кланяться, создавать идолов, кумиров и богов или богинь. Иначе они себе не представляют верующего человека, кроме как создающего идолов, кланяющегося и заменяющего Бога каким-то человеком. «Верит в Путина, лучше б в Бога верил, а вы верите в Pussy Riot, лучше в Бога верили». Со стороны религиозного иштеблишмента – предатели в рясах, враги.
Юлия Галямина: Всё это более или менее понятно. За каждым стереотипным мышлением идёт некий стереотипный дискурс или мировоззрение. При этом понятно, что само мировоззрение может быть шире чем этот дискурс. Если у тебя есть стереотипы, их очень сложно разрушить. Что можно сделать? Только навязать другой стереотип. Потому что без стереотипов не бывает мышления. Стереотип – это основа человеческого мышления, потому что иначе человек просто потонул бы во многообразии нашего божьего мира. Всё правильно, надо было активнее говорить на церковном языке и навязывать другой стереотип о том, что такое православие. Православный осуждающий и светский поддерживающий дискурсы вообще не могут друг друга понять, у них нет ни одной точки соприкосновения.
Елена Волкова: Есть! Это как раз институционализация в церковь через скоморошество, юродство. Они же стоят перед иконой и молятся Василию Блаженному. Через это можно к ним подойти.
Юлия Галямина: Если мы посмотрим цитирования, для них что юродивые, что грешницы, что кощунницы – это всё из одной сферы.
Елена Волкова: Ну тогда их просвещать надо.
Елена Калужская: Юлия, скажите как филолог, может быть вообще вся эта история, и даже шире – всё, что касается взаимодействия конфессионального и политического, не только в православии, но, скажем, в исламе тоже, нуждается в новом словаре и новом пространстве для диалога? Потому что я читала внимательно про то, что произошло в Египте, где Братья Мусульмане пришли к власти, а там, как я понимаю, очень набожный народ, там просто все очень верующие. Когда все возмутились, что нет бензина, нет хлеба, нет инсулина в аптеках, что отвечали Братья Мусульмане? «Вы безбожники!». Дело в том, что всегда, когда любая конфессия чувствует политическую власть, её главный козырь заключается в том, что все, кто против нас – против Бога. Дело в том, что во всех трёх Московских Процессах даже не было попытки организовать какую-то другую плоскость, в которой вообще говоря этот диалог возможен. Потому что левый художник или не левый художник выступает не против конфессии или веры, а исключительно против лицемерия. Там же какой месседж? Ты священник, ты в рясе, ну так не ври хотя бы!
Елена Волкова: Это на самом деле не так. На процессе трудно придумать какой-то диалог между теми, кто обвиняет, и теми, кто защищает, тем более когда те, кто обвиняет, читают по бумажке свои обвинения и настроены на агрессию и на истерику. Нужно представить себе, что происходило на процессе «Осторожно, религия», на «Запрете на искусство» и «Pussy Riot» – там был невозможен диалог. Мне кажется, что я двадцать лет пыталась вести этот диалог в разных формах. Пожалуй, самая интересная была в Центре Карнеги в Москве, в том смысле, что там собирались самые разнородные люди, приходили из Московской Патриархии. Я там делала обзоры о религии и современном искусстве, художественной культуре. Приходили самые разные люди, были разные круглые столы. Мой вывод очень грустный: диалога нет и он невозможен. Потому что ты говоришь на языке анализа, размышления, открыто. Тут, кстати, я с вами несогласна, мне кажется, что настоящее мышление возможно только за пределами стереотипов. Но если ты рассуждаешь, анализируешь реальность, которая дана тебе в ощущениях и в сознании, то церковная сторона… Я говорю, что невозможен диалог с церковным истеблишментом. Это то же самое, что говорить, например, с картинным пропагандистом. Они тебя заваливают блоками пропагандистскими, они тебе в лицо говорят неправду, ты знаешь, что это неправда, но доказать это невозможно. Таким образом, ты оказываешься в заблокированном состоянии. Они блокируют диалог, не развивают тему. Ты говоришь об одном, тебе отвечают какими-то цифрами, в лучшем случае из Левады, а чаще просто патриархийные какие-то опросы, отчёты, сколько у них всего существует. Ты говоришь: «Почему же вы не думаете о гонимых, обездоленных, о людях, которые подвергаются насилию, о бездомных?», а они тебе говорят: «В 35 храмах налажены бесплатные обеды, наши священники находятся в тюрьмах, в больницах, столько-то больниц обслуживаем...». Ты им говоришь: «А почему же вы не находите диалог с людьми искусства, с художниками?» – «У нас работает клуб рок-певцов, в таких-то областях у нас организованы хоры и фестивали». Это невозможно совершенно, потому что они отрицают реальность, закрывают её какими-то идеологемами, откуда-то взятой статистикой, отчётным дискурсом, который нам всем хорошо известен, как все эти отчёты вырабатываются. Поэтому мой вывод – это невозможно, между нами какая-то огромная пропасть. Кстати, о дискурсе Путина. Как объяснить, что у них означаемое и означающее совершенно плавают, расходятся в разные стороны, и что означает то, что он сказал, совершенно непонятно.
Об особенностях дискурса власти
Юлия Галямина: Это специально такая тактика, когда ты просто не говоришь ничего. К примеру, у Путина всегда хорошо с местоимением «мы». В течение одного текста то «мы» – это мы с Дмитрием Анатольевичем, то «мы» – это вся страна, то «мы» – это все, сидящие в зале, то это вообще всё человечество. «Мы» – это правительство, «мы» – это администрация президента. Это «мы» вот так мигрирует. Всё время говорится про «мы», но чтобы понять, какое это «мы» и что за ним стоит, надо проводить специальный лингвистический анализ. Чем была характера эпоха Медведева? Это было время, когда вообще ни одно слово ничего не значило. Это был язык симулякров: инновации, модернизации, – всё это были пустышки. В этом смысле даже время Суркова было чем-то лучше, потому что он всё-таки пытался свою «суверенную демократию» каким-то смыслом наполнить. Хотя он всё время имитировал, но хотя бы пытался имитировать смысл. Когда пришёл Медведем, уже и смысл не имитировали, имитировали только слова. Сейчас вообще всё стёрлось. Современная речь Путина очень стёртая. Если у него была потрясающая Мюнхенская речь, которая, я считаю, шедевральна. Она была построена по схеме Апокалипсиса: зверь пришёл, вот он спаситель. Это классическая речь, которую теперь в институтах проходят, потому что написана она очень хорошо. Правда, это классический текст. Но кто-то ему написал его, вряд ли он сам на это способен.
Из зала: Но смыслы-то ужасные!
Елена Калужская: Ну, смыслы! Мы же о форме говорим.
Юлия Галямина: Ну, смыслы понятно, что ужасные. Но давайте смотреть так: если человеку надо что-то сказать, он может это сказать хорошо, а может сказать плохо. Короче, что я хочу сказать, что сейчас его речь стала очень стёртой, неяркой, безжизненной, и смыслы тоже потерялись. Там был яркий смысл и яркая форма. Сейчас – ни ярких смыслов, ни яркой формы, вообще ничего нет, всё по привычке. А пацанская речь, мне кажется, это просто его личностные характеристики.
Елена Калужская: Это не личностное. Мне кажется, мы упускаем одну важную штуку. Везде в этих речах заключена скрытая угроза. Когда он говорит «мы» – это означает, что я тут не один, сейчас ребята зайдут. Например, когда представитель РПЦ говорит «мы» – это означает, что сейчас зайдёт паства, которая не знает слова «дискурс», и просто по морде даст. И этих «пусь» на кол! И вас всех. Во всех этих вещаниях с позиции силы звучит: вы ещё поговорите в таком тоне, и мы вам посадим. Сейчас и у этих есть статья: «оскорбление чувств верующих». Сейчас нам грозит статья «оскорбление «добрых» чувств», доживём.
Юлия Галямина: Есть же ещё призывы к сепаратизму...
Елена Волкова: Клевета...
Юлия Галямина: Да, очень много стало статей за слова. Это, конечно, тоже характерно для тоталитарного общества.
Елена Волкова: Мне тоже кажется, что это не личностная особенность Путина, потому что бандитский, пацанский, криминальный язык – это наш общий общественный язык, самый широко распространённый. Я была у адвоката на приёме, ион мне сказал: «Ну что вы хотите, этот потёк, как мы на своём языке говорим». Я так опешила и говорю ему: «Это не ваш язык, не юридический». Он говорит: «Как не наш?» Я говорю: «Это криминальный жаргон». «Ну да, ну наш!». А потом замер и говорит: «А вы правильно сказали…»
То есть они не осознают, что это не юридический язык.
Юлия Галямина: Ну хорошо, пусть поднимут руки те, кто использует слово «беспредел»? Все используют слово «беспредел». Типичный жаргон.
Елена Калужская: Я не использую.
Елена Волкова: Но оно всё-таки отрицает то, что должно подвергаться отрицанию.
Юлия Галямина: Но исторически это абсолютный жаргон. И таких слов у нас много.
Елена Волкова: Много, конечно. Другое дело, что официальный язык, язык истеблишмента, криминализирован. Это, конечно, очевидно.
Из зала: Как и сам истеблишмент.
Елена Волкова: Спасибо, большое. Мы можем уйти далеко. Мы будем искать слово, и, может быть, на кого-нибудь снизойдёт благодать (я перейду на высокий регистр), и родится слово, которое было бы достойно Надежды, Марии, Катерины и других участниц панк-молебна. Спасибо.
