Ирина Карацуба: Я должна сказать пару слов про то, что я не являюсь историком советского периода. Но я уже тридцать лет преподаю то, что у нас называется «Общий курс по отечественной истории», в котором ты отвечаешь за всё, от восточных славян до конца XX – начала XXI веков, и, соответственно, и за советский период тоже, и я, как все присутствующие, последнее время и как преподаватель, и как немолодой человек, помнящий, как было раньше, постоянно сталкиваюсь с вопросами моих студентов, моих молодых родственников, которым не исполнилось ещё двадцати о том, что же такое было в советской стране. Что это был за СССР? Раньше было жить лучше или нет? Почему вы, Ирина Владимировна, говорите нам про всякие ужасы, а бабушка говорит, что это было самое счастливое время её жизни? Эти вопросы преследуют всех нас.
Обратите внимание, как популярна сейчас тема нашего сегодняшнего семинара. Недавно прогремела лекция Татьяны Толстой в Политехническом музее. Я, готовясь к сегодняшней нашей встрече, её послушала. На мой взгляд, она говорила вещи, совершенно очевидные и банальные для любого из нас, родившегося, как я, в 60-м году или ещё пораньше. А Политехнический музей был забит, только что на потолке люди не сидели. Она рассказывала совершенно обычные истории, например, как она обрадовалась, увидев, что на Волхонке дают гречневую крупу. И как особенно она была счастлива тому, что как раз волокла в кружок Музея изящных искусств имени Пушкина двух своих сыновей и, таким образом, было не две руки, а шесть, поэтому можно было взять не два пакета гречневой крупы, а шесть, отстояв совсем небольшую очередь – на час-полтора. А шесть пакетов – это, считай, зиму перезимовать. Ну и тому подобное. Самое любопытное в этой лекции, на мой взгляд, это то, когда камера уходит от лиц Татьяны Толстой и Филиппа Дзядко, который вёл этот вечер, и переключается на лица молодых. Чувствуется, что люди узнают нечто совершенно потрясающее, нечто в своей истории, о чём они не подозревали. Каждый растёт в семье, где есть свои истории про гречневую крупу и тому подобное.
Мы все здесь, как люди, в той или иной степени причастные к истории, знаем, что основа труда историка, которая, чаще всего, ускользает от взгляда почтенной публики – это работа с источниками. Такая замечательная дисциплина, как источниковедение, для нас – основа основ. Бывают разные виды источников — письменные и неписьменные, и внутри письменных тоже очень много различных источников. Всё то, что лежит сейчас здесь, на столе, это ценнейшие источники, каждый из которых может рассказать свою собственную повесть о жизни, которая может дополнить, как в своё время хорошо говорил Михаил Сергеевич, «самое главное – нАчать, а потом ухлУбить и сформИровать»; вот и нАчать, и ухлУбить, и сформИровать наши представления о той огромной советской эпохе, которая вроде бы нам всем хорошо известна. Я последние три года, так судьба сложилась, ежегодно сижу в жюри конкурса «Мемориала» «Человек в истории XX века» и читаю работы со всех краёв нашей необъятной родины. Всякий раз это чтение для меня заканчивается тотальным внутренним переживанием трагедии ещё и ещё раз. Это вся история нашей страны, замученной, но не замученной до конца, запытанной, но не допытанной до конца. Я не буду приводить цитаты. Всякий раз поражаешься, хотя, казалось бы, всё это знаешь, сама читала про это лекции и приводила цифры, и всё это, вроде бы, на слуху.
Конечно, роль документов, о которой говорила Наталья [Самовер], началась задолго до советской власти. Обычно, когда мы говорим о реформах каких-то правителей, важным критерием является то, сколько протянула эта реформа. Смогла ли она продолжиться двадцать, тридцать, шестьдесят лет. Если срок действия реформы выходит на, например, сто лет, она считается чрезвычайно долгоиграющей. Как, скажем, реформа Избранной Рады в области местного самоуправления на русском Поморском севере (1556 г.) доехали практически до Петра I. Как правило, в работах историков по Избранной Раде она подчёркивается. Одни из самых долгоиграющих реформ в русской истории – это реформы Петра. Документ, созданный реформами Петра, паспорт, до сих пор является нашим самым главным документом. Более того, я, когда готовилась, посмотрела список стран, где ещё на сегодняшний день сохранился внутренний паспорт и загранпаспорт. Оказывается, на весь мир есть всего четыре такие страны, нетрудно догадаться, какие: Россия, Украина, Северная Корея и Китай. Очень интересно, что паспорт сам по себе родился из целей, по преимуществу, полицейских. Первоначально это была бумага, которую выдавали крестьянину, который уходил более чем на восемь вёрст от своего помещика, о том, что он не сбежал от хозяина, а законно отпущен им. Вот из таких целей тотального государственного контроля за передвижением своих граждан, из борьбы с крестьянскими побегами, которые составляли бич петровской империи, вырос вот такой замечательный документ, как наш паспорт. А потом, мы помним, что у паспорта, которых здесь у нас очень много, была довольно причудливая история в XX веке. После 1917 года, после установления советской власти, поголовная паспортизация произошла гораздо позже этих событий – в 1932 году. Паспортная реформа, по которой одна часть советских граждан получила паспорта, и появился жёстко регулирующий институт прописки. А другая часть советских граждан, а именно – сельские жители, теоретически тоже получила паспорта, но, практически, на руки они их не получили, и их получение было крайне затруднено. Таким образом, в народе произошло то, что в народе назвали ВКПБ – второе крепостное право большевиков. Причём это второе крепостное право закончилось только с постановлением Совета министров и ЦК КПСС 1974 года о том, что к 1981 году нужно закончить паспортизацию сельского населения. Реально все сельские жители советской страны сумели получить паспорта только к 1989 году. Вот она, реальная наша с вами история. Поэтому, когда последнее время размышляешь над судьбами многострадальной нашей родины, думаешь – ну откуда же всё это берётся? Как хорошо писал Вяземский в своих записных книжках 1832 года, откуда это стремление стать на колени перед кулаком, — «Охота вам быть на коленях перед кулаком». Под кулаком имелась в виду имперская власть. Можно вспомнить, что только лет пятьдесят назад стали выходить из второго крепостного права, да и процесс этот был достаточно затяжной, скажем так.
Очень интересно все эти процессы проехали через историю моей собственной семьи. Я принесла сегодня много моих семейных документов, хотя далеко не все, которые хотела бы найти. Из-за многочисленных переездов и общего раздолбайского отношения к документам как у меня, так и у моих родственников, кое-что интересное, которое, как я знаю, существует, разыскать за эти несколько дней не смогла.
Моя семья – это такой плод чисто советских миграционных процессов. Папа родом из кубанской казачьей станицы, из-под Туапсе. Он встретился с мамой, которая родом из подмосковной деревни, в Москве, в бассейне общества «Спартак» на плавательной дорожке, где они оба плавали и были чемпионами. Папа – в баттерфляе на пятьдесят метров, а мама, по-моему, в кроле на ещё сколько-то метров, оба были чемпионами Советского Союза, и маму уже хотели посылать на Олимпиаду в Хельсинки. Но тут её папа, главный агроном подмосковного хмелеводческого совхоза, сказал, что никуда ты, ни на какие олимпиады не поедешь, спорт – это не профессия, будешь поступать в юридический институт. И мама, как послушная дочь, поступила в юридический институт, о чём жалела всю оставшуюся жизнь и при первой же возможности сбежала из этой юридической системы.
А бабушка моя, мамина мама, Наталья Григорьевна Князева, из подмосковных крестьян, попала в Москву довольно рано. Она, кстати, слышала то самое знаменитое выступление Ленина на заводе Михельсона, после которого в него стреляли, она нам про это рассказывала. Правда, что меня тогда поражало, а сейчас поражает ещё больше, рассказывала она про это без каких бы то ни было негативных коннотаций – «жалко», «чуть не убили», – нет, очень спокойно об этом рассказывала. Про коммунистов у неё никогда не было ни одного доброго слова, одни матерные. Кстати, совершенно не стеснялась выражаться матом при детях, чего никогда не делали мои родители. Бабушка запросто выражалась. Она оказалась в Москве в двенадцать лет (она 1906 года рождения). Когда она пыталась зарабатывать как почтальон, вскочила в трамвай с огромной сумкой писем, и какой-то советский гражданин, освобождая для себя место, толкнул её. Она свалилась вниз, и ей отрезало одну ногу. Всю оставшуюся жизнь она была на протезе. Кстати к вопросу о документах, экспертизе, проверках, которые были столь святыми для советской власти и остаются таковыми. Так ли уж ушла советская власть? Живём ли мы в совсем другом, не имеющем ничего общего с прежней властью государстве? Так ли уж изменились наши взгляды, наше отношение к документам, наше стремление видеть не человека, а бумажку? Вообще бы лучше человека куда-нибудь убрать, а чтобы вместо него были бумажки, многочисленные экземпляры которых лежат сейчас перед нами. Так вот, бабушка с этой её одной ногой, всегда на протезе и всегда забывавшая менять башмаки, так что на протезе один башмак, или тапочек, а на живой ноге – другой. Это был вечный предмет её шуток, потому что она часто выскакивала на улицу, когда где-то что-то давали, не глядя, какая обувь у неё на протезе. Она всё время над этим смеялась, и когда ей говорили, что ж ты, бабка, совсем ополоумела, башмаки-то разные, у неё был стандартный ответ – она подходила к человеку поближе и негромким, проникновенным голосом говорила: «Сынок, колдую я». После чего вокруг неё образовывалась мёртвая зона, что очень помогало для разгона очередей. Бабка очень любила про это рассказывать. Но, тем не менее, со своим протезом она сумела устроиться на строительство первой линии московского метро, которая, как известно, строилась открытым способом в таком египетском стиле, когда рыли огромный канал посреди Москвы. Причём устроилась она так называемой откатчицей, то есть то, что откапывали, она утаскивала куда-то, куда это вываливали. Она на своей одной ноге как-то сумела проскочить медкомиссию. Но затем была вторая медкомиссия, освидетельствование. И тут уже проскочить ей не удалось. Её перевели из откатчиц в буфетчицы, о чём она очень сожалела, так как заработки были там совсем не те, а муж пил, а детей уже к тому времени было двое. Потом их стало уже четверо. С романтической историей ухода от мужа к другому и затем возвращения к первому и рождения ещё двух детей. Героическая была женщина Наталья Григорьевна Князева, это точно. И, кстати говоря, всем своим четверым детям, сумела дать высшее образование. Всем абсолютно, включая мою маму. Поэтому в семье очень долго жили рассказы. Я как раз вырастала под рассказы моей бабушки. До какого-то времени я росла образцовой пионеркой, будучи в полном убеждении, что я живу в самой замечательной стране в мире. И только слегка эти мои убеждения расшатывались некоторыми рассказами моей бабушки. Она не то чтобы стремилась эти убеждения расшатать, но не могла обойтись без того, чтобы периодически не посетовать. И под рокот этих рассказов я росла всё своё детство. Сколько можно каждый год таскаться на эту комиссию и показывать свою ногу, которую отрезало трамваем в 1918 году? Она что, отрастёт за этот год? Поскольку это повторялось каждый год, да ещё по нескольку раз, мне этот рассказ записался в подкорку. Она действительно должна была каждый год показываться и удостоверять, что её конечность не восстановилась. Это было одним из первых моих размышлений на тему, что всё-таки как-то странно у нас происходит, и зачем бедная бабушка должна ходить и всё это показывать?
Тут довольно много документов. Они лежат в папочках, о которых Наталья говорила, и тех, которые я с собой принесла. Это всякого рода удостоверения, которые показывают, что в советской системе недостаточно было наградить человека медалью или присвоить ему звание Ударника коммунистического труда. Помните, была замечательная формулировка, что такой-то и такой-то за успехи в работе, в трудовой деятельности награждается доской почёта. Это значило, что его портрет вешали на доску почёта. В экспозиции мы доску почёта, наверное, не показываем, но в любом учреждении это была очень значимая степень отличия. А сейчас многое восстановилось. По степени бюрократического идиотизма мы сейчас позднесоветский период переплюнули. Извините, я сейчас прервусь и расскажу историю, которую услышала буквально три дня назад. Она вполне того достойна. Дело в том, что я не так давно ушла из МГУ, а сейчас на том факультете, откуда я ушла, идёт перерегистрация учёного совета – так же, как и практически на всех других факультетах. Требование таково, что если вы вводите в состав учёного совета новых людей, а старые уходят, то уходящий должны написать письменное заявление с просьбой освободить его от этих обязанностей. Не все профессора и доктора исторических наук воспринимают это правильно (я говорю о конкретном человеке, но по понятным соображением называть его не буду). Этой даме позвонили и сказали, что если она остаётся в совете, то должна предъявить три публикации в ВАКовских журналах. А вы понимаете, что профессура совершенно не озабочена публикациями в ВАКовских журналах; может быть, за эти три года у неё три монографии вышли, а про ВАКовские публикации никто уже и не помнит. Тем более, что сейчас все эти ВАКОвские публикации делаются исключительно за деньги. У одной моей знакомой, которая буквально месяц назад защитила докторскую, предзащита была в декабре, и с декабря по март она сделала себе семнадцать публикаций в ВАКовских журналах, каждая из которых обошлась ей приблизительно в тысячу рублей. И всё это ровно за два месяца, а потом можно спокойно защищаться. Я молчу про научную значимость, смысл всего этого. Таких прелестей, таких высот бюрократического идиотизма даже в позднем Советском Союзе всё-таки не было. Так вот этой женщине, доктору исторических наук с практически мировым именем, сказали, что если у неё нет трёх ВАКовских публикаций, никакие монографии в расчет не берутся, они никого не интересуют. И тогда от неё нужно заявление, что она просит освободить её от обязанностей. Вот так вот. А без заявления нельзя? Допустим, решением учёного совета или кого бы то ни было. Но без заявления невозможно это сделать. Человека нету, вместо него есть только бумага. Какой это учёный, мы судим по тому, сколько у него публикаций в ВАКовских изданиях. Хотя все прекрасно знают, что это за издания, каким образом там делаются публикации. Сколько уже было скандалов по поводу того, как компьютерные программы сочиняют бессмысленную статью, пересылают её в ВАКовский журнал, где её немедленно публикуют. Это было и в западных эквивалентах ВАКовских журналов, там их по-другому называют. Это к вопросу о том, что некоторые вещи из нашей жизни не то чтобы не уходят, а, напротив, загустевают, или как это правильно сказать. Я помню, при позднем Горбачёве была эпоха значков со всякими надписями, мы их покупали и носили. Я тогда носила значок, на котором было написано «Идиотизм вечен». Тоже интересное свидетельство своего времени. Мне говорили, что Ким тогда стал покупать эти значки и сделал коллекцию, интересно было бы сейчас на неё посмотреть. А моя подруга ходила со значком «Кто съел мыло?». С вопросительным знаком, потому что, как вы помните, мыла тогда практически не было, так же, как и стирального порошка.
Я, кстати, недавно нашла этот свой значок «Идиотизм вечен», но, видно, это всё делалось из таких некачественных материалов, что от него буквально рожки да ножки остались. Уже выцвела наклейка, он уже в совершенно нетоварном виде. Но я всё равно посмеялась.
Так вот, мало того, что тебя награждали какой-то там медалью, к этой медали было удостоверение. Например, у меня в руках удостоверение к нагрудному академическому значку Московского высшего технического училища имени Баумана, которое в 1955 году закончил мой батюшка, Карацуба Владимир Иванович. Здесь все регалии и т.д., а на противоположной стороне отрывок из положения о нагрудном значке, чтобы человек знал, как и где его носить и не перепутал бы, не дай бог. Я не буду всё читать, но мне очень понравились две строчки. «Нагрудный академический значок МВТУ носится на правой стороне груди, ниже орденов СССР». То есть предусматривался случай, что тот, кто вчера выпустился из Бауманки, получит когда-то ордена СССР, и чтобы он знал, что нагрудный знак надо носить ниже их. Это очень трогательная инструкция, на мой взгляд.
Так же трогателен документ, который я держу в руках. Он тоже связан с моим батюшкой, Карацубой Владимиром Ивановичем. РСФСР, Министерство просвещения, аттестат зрелости. Это документ, выданный в 1948 году, говорит, что Карацуба Владимир Иванович, родившийся в городе Геленджике Краснодарского края, в мае 1930 года, поступил в 1944 году в среднюю школу №14, окончил полный курс в 1948 году и обнаружил знания по таким-то предметам. А под конец – трогательная подпись, очень характерная для этого времени, для 48-го года. В наших условиях она воспринимается уже совсем по-другому. «Настоящий аттестат даёт его владельцу право поступления в высшие учебные заведения Союза ССР». Это твой путь в жизни – поступление в высшие учебные заведения. Ты имеешь право поступать. Я не нашла свой собственный аттестат, но в нём уже этого не было. Я не помню там такой надписи.
Ещё одна интересная вещь: когда я просматривала все эти документы, на большинстве из них есть фотографии, или же фотографии есть у любого из нас в семейных архивах. Я обратила внимание, что мой папа, который повторяет всё время про Туапсе, Геленджик, станицы, по которым они довольно много скитались, часто меняли эти станицы. Ещё одна трогательная деталь из жизни нашей семьи – до 1988 года они мне все рассказывали, что мой дедушка по отцу, Иван Григорьевич Карацуба, умер в 1938 году от туберкулёза, поскольку был шахтёром на донецкой шахте. То есть умер от профессиональной болезни шахтёров. Когда всю жизнь тебе это говорят, ты и воспринимаешь совершенно нормально. А в 1988 году папа мне сказал – да от какого туберкулёза он умер, расстреляли его, он был комсоргом шахты. Я говорю – папа, как это расстреляли?! Мне в 1988 году было уже двадцать восемь лет. Я говорю – папочка дорогой, а ты вообще про это кому-то когда-то рассказывал? Он говорит – ну, стал бы я про это рассказывать. И в анкетах никогда не писал. И на этом наш разговор был закончен. Про то, что моя мама работала одно время на кафедре Высшей школы КГБ, она довольно часто говорила. Но про то, что, когда мы с ней и с папой жили в Японии (она работала в советском торгпредстве), мама сидела на прослушке в своём торгпредстве – она не говорила никогда. Это уже после её смерти рассказала её лучшая подруга. Причём рассказала совершенно случайно, мельком – а, это когда Лида сидела на прослушке… Я говорю – на какой прослушке? Ну, – говорит, – она же работала! Я говорю – она мне говорила, что она в бухгалтерии работала. Много всяких таких интересных деталей всплывает. Так вот, к вопросу о фотографиях. Когда я смотрела первые папины фотографии, к сожалению, я сейчас не смогла их раскопать, они у меня где-то очень далеко запрятаны, снимки ещё из каких-то кубанских станиц, там он тракторист, только что вернулся с поля, в кепке сидит, видна мятая занавесочка, на фоне которой их всех фотографировали, и он там очаровательно улыбается. Такая детская улыбка, от уха до уха. Добрая, светлая, замечательная улыбка. Но на последующих его фотографиях улыбка практически отсутствует. Только на каких-то семейных торжествах, днях рождения, а когда его одного фотографируют, он уже не улыбается. Я вспомнила эпизод уже из своей жизни, – когда я оказалась в Америке, в 92-93 годах я там преподавала, то меня поразило, во-первых, что меня в первый же день повели, шлёпнули на фото, выдали мне drivers licence, с которым я потом весь год в Америке и пробыла. И никто никогда у меня не спрашивал никаких паспортов. И, когда я снималась, мне сказали – улыбнитесь, что для меня было полным потрясением, – на фото для документов надо улыбаться! Затем я привыкла, и когда вернулась в Москву, в родной Историко-архивный институт, который был уже тогда РГГУ, мне надо было фотографироваться на очередное удостоверение. Я пошла фотографироваться и села сразу с американской улыбкой, и тётка, которая меня снимала, задумчиво на меня посмотрела и сказала (я запомнила этот момент) – первый человек, который улыбается, когда его снимают! А потом, если вы помните, была ещё история с тем, как наиболее сознательные российские граждане пытались внедрить эту улыбку в наши документы. Если мне память не изменяет, как раз один из сыновей Татьяны Толстой, наверное, это был Тёма Лебедев, а может быть, другой сын, пытался сфотографироваться на паспорт улыбающимся. Но этот номер у него не вышел. По этому поводу его мама написала целую статью в «Московских новостях», я помню, эта статья прогремела. Но факт то, что, повторяю, есть фотографии моего папы из какой-то очередной кубанской станицы, с во-от такой улыбкой отсюда до сюда, а потом, к сожалению, ни в каких документах этой улыбки у него уже не было. Зато, роясь во всяких семейных делах, я выкопала фотографии, где он, очевидно, в Бауманке на первом или втором курсе с друзьями отдыхает в каком-то доме отдыха Шепси – это Краснодарский край, на берегу моря. Можете потом посмотреть – это 1951 год. Потрясающие фото! Они там дурачатся так, как никакому «Камеди клаб» не придумать. Там мужчины изображают женщин, они молятся каким-то богам… Увидите. Я не думала, что в 51-м году они вот так развлекались. Мне казалось, что всё было гораздо строже. Но вот фотодокументы налицо и свидетельствуют совсем о другом.
Или, например, есть фотография от 1 мая 1952 года – они в Москве, на демонстрации. Отсюда не видно, но потом можно посмотреть. Совершенно не тот облик, который мы обычно себе представляем, думая о 52-м годе. Ясно, что у них своя жизнь, свои радости, но это совсем другая сторона жизни.
Ещё один замечательный документ, помимо всяких военных билетов, дипломов. У меня здесь есть и мамин, и папин дипломы. Очень интересно, что все советские дипломы состояли из основной корочки, очень хорошо отпечатанной, с каллиграфическими надписями, и вкладыша с оценками. По самому состоянию этого вкладыша видно, что он на фиг никому не нужен – напечатан на полуслепой бумажке, никто его особенно исследовать не будет. Это тоже интересно – сам факт того, что ты отучился, удостоверяется такой вот замечательной корочкой. А вот как ты учился – это уже не очень важно. Я помню, что когда я уже заканчивала в 1988 году МГУ, то буквально за месяц до выдачи нам дипломов выяснилось, что у меня на три четвёрки больше, чем положено для красного диплома. Инспекторши из учебной части, которые ко мне очень хорошо относились, сказали – Ирин, досдай эти три экзамена, и будет у тебя красный диплом, за месяц всё это быстро сделаешь. А надо сказать, что я тогда была в жестокой школе своего учителя Бориса Ильича Краснобаева, который меня в железных руках держал. Что бы я не делала, я делала только с его ведома. Я пришла к нему, а он был фронтовик, человек, который воевал под Сталинградом, был там жестоко ранен, 9 мая 1945 встречал в Праге. У него была куча орденов, которые он никогда не носил, ни по каким праздникам, и которые я увидела только на подушечках, которые несли за его гробом. Я к нему пришла и говорю – Борис Ильич, вот так и так, я сейчас быстренько три экзамена сдам и получу красный диплом. На что он ответил, совершенно меня убив – Ира, а зачем вам красный диплом? Я говорю – а как это? Типа, положено. Он говорит – Ира, вы знаете, у меня тоже был в своё время красный диплом, и как я его положил в стол, так с тех пор я его оттуда ни разу не вынимал. Вы лучше пишите главу диплома и не занимайтесь всякими глупостями. Вот что сказал мне мудрый учитель. Чем заставил меня задуматься над святостью некоторых документов, которые до этого были для меня абсолютно бесспорными, например, как этот красный диплом. Надо сказать, что я получила в результате не красный диплом, тоже с вкладышем, который лежит у меня совсем в другом месте. И сколько раз за последние тридцать лет я ксерила сами корочки, так никто ни разу у меня не попросил этот вкладыш. А казалось бы – ведь там написано, что у меня почти все пятёрки. Для красного диплома нужно было иметь не больше двух четвёрок, а у меня их было пять. Мне кажется, это тоже интересный факт советского периода. Вроде бы документов много, тут у нас целая коллекция документов. мириады, они важны, их требуют. Но сущностные документы никого не волнуют. Волнуют в основном корочки, то, что ты закончил, что у тебя есть профессия, образование. А в какой степени ты можешь работать в этой профессии по образованию? Все из нас писались историками – преподавателями со знанием иностранного языка. У меня было реальное знание иностранного языка, потому что я писала диплом по английским источникам. А множество моих подруг, которые заканчивали мою же, русскую кафедру, языков не знали. Кстати, у этой кафедры было дивное название – к вопросу о документах, это такой позднесоветский Ионеско – истории СССР периода феодализма, так как страна считалась одна – СССР, и у нас было три кафедры истории СССР – периода феодализма, периода капитализма и советского периода. Перед ним была ещё кафедра источниковедения истории СССР. И это всё находилось в замкнутом куске коридора, из которого не было выхода. Этот кусок коридора студенты ласково называли «тупик истории СССР». Это все знали, тут сама топография хорошо комментирует суть процесса.
Я позволю себе маленькое лирическое отступление. Мы тут сидели, обсуждали некоторые текущие дела, и вспомнили про Pussy Riot и про нынешнюю полемику вокруг Русской православной церкви Московского патриархата. Я заметила, что отточием, смешным, на мой взгляд, являются фамилии, которые носят основные деятели этого конфликта со стороны патриархии. Начать с патриарха – Владимир Михайлович Гундяев. Отец Всеволод Чаплин. Возглавляющая юридический отдел инокиня Ксения Чернега. Отец Аркадий Шатов, ныне уже владыка Питирим Шатов. То есть тут чистый Достоевский. Когда это всё выстраивается в иконостас, это вольно или невольно наводит на некоторые мысли.
Вот ещё один документ из семейного архива, который мне многое напомнил. Я пыталась свой такой же найти, но не нашла. Это знаменитая визитная карточка покупателя. Это, как мы помним, 1989-1990 годы. Если ты хотел купить двести грамм масла, то ты, как москвич, мог сделать это только по такой карточке. Её выдавали и заверяли на работе. Даже не знаю, где её выдавали моей маме. Мне, во всяком случае, её заверяли в институте. Я могу честно признаться, пошла на подлог: на оборотной стороне этой визитной карточки у меня было написано «сын Борис» (которого у меня тогда не было). Дело в том, что на «сына Бориса» полагалась ещё такая же норма масла.
А печать стояла?
Ирина Карацуба: Обязательно. В отделе кадров на работе добрые люди мне её поставили и расписались. Теперь могу честно признаться в этом преступлении. Где-то у меня лежит эта самая визитная карточка покупателя со вписанным туда несуществующим Борисом. Нынешнего сына зовут Вовуся.
Я думаю, что у каждого из нас лежат такие коллекции. Мне кажется, очень важно лишний раз задуматься над ними, посмотреть на них, подержать в руках, прикоснуться. Это важно и для наших учеников, для той аудитории, с которой мы работаем. Всё как-то очень стремительно забывается, и откуда-то в молоденьких головах берутся совершенно невообразимые представления о нашем совсем не таком уж далёком прошлом. Мои студенты начинают меня же убеждать, что в СССР была социальная справедливость, что в комсомол люди шли по убеждению, а не так, как сейчас идут в «Молодую гвардию» «Единой России». Так трогательно слышать это именно от студентов. Я думаю, что и вам приходится слышать аналогичные речи.
Ещё один потрясающий документ, которым я, наверное, и закончу. Я даже не знаю, как это сюда попало, это письмо моего дедушки по маминой линии от 17 декабря 1948 года. Интересно, что это личное письмо моей маме, его второй дочери. Старшей дочерью была Зина, средней – Лида, а младшей – Галя. Это письмо написано Лиде, моей маме. Но оно начинается очень официально.
«17/12/48 года. Санаторий «Бирштонас», Литовская ССР». Вот такое письмо своей дочке – спрашивается, с какого бодуна оно начинается этими словами? «Привет, дорогая доченька Лидуша. Вот я уже и в санатории. Выехав 13/12, в ноль часов тридцать минут, 14-го в восемь часов утра я был на вокзале города Каунас – столицы Литовской ССР».
Наталья Самовер: А дочке сколько лет?
Ирина Карацуба: В 48-м году дочери было семнадцать лет, она в 31-м году родилась.
Наталья Самовер: То есть она осведомлена о существовании города Каунас, Литовской ССР.
Ирина Карацуба: Да, но самое главное веселье впереди. Я всё-таки позволю себе это прочесть, потому что это, конечно, замечательный документ 48-го года. «В трёхстах метрах от вокзала находится эвакопункт, куда нас отвезли и предложили ожидать. Через два часа был подан автобус, и нас повезли в санаторий на расстоянии сорока километров от города. Вот уже третий день пребывания в санатории» – дикий канцеляризм, да? Он там не живёт, не лечится, он там «пребывает». «Местечко – чудесное. Санаторий в лесу – сосновом бору – расположен на берегу реки Северная Двина. Питание и уход удовлетворительные. Лечение тоже. Несколько скучновато. Здесь. Не вполне спокойно». Подчёркнуто длинной чертой. Понятно – Литва, 48-й год. Вот это дивное «не вполне спокойно», причём подчёркнутое жирной чертой. «Санаторий охраняется патрулирующими солдатами. Из корпуса выходить на значительное расстояние не рекомендуется. Из вещей здесь можно свободно приобрести (как компенсация того, что свободно из корпуса выходить, очевидно, нельзя) дамские боты, Галоши». Слово «галоши» подчёркнуто. Видимо, с мужской точки зрения дамские боты особой ценности не представляют, а вот галоши – это серьёзно, поэтому и подчёркнуто. Дальше совершенно потрясающая фраза: «По получению письма пиши обо всём, а то, чего доброго, мамаша ещё и не вздумает писать,» – жена, то есть, его родная, моя бабушка – «ведь её очень расстроил этот» – замечательное слово! – «злочестный полушубок». Очевидно, злосчастный? Но он употребил очень редкое древнерусское слово, и мне сразу вспомнилось «Сказание о злочестивом Дракуле» дьяка Фёдора Курицына. Видать, там был какой-то конфликт из-за полушубка. «Пиши, как учёба, и устроилась ли Зина» – это старшая сестра. «Всё, что знаешь об Искре» – это где они жили в совхозе – «тоже пиши. Досвиданья!» – в одно слово, с восклицательным знаком. «Целую тебя. Папа. 17 декабря 48 года. Адрес: Литовская ССР, Пренайский уезд, санаторий №2 ВЦСПС «Бирштонас», комната 16, Соловьёву Гавриле Игнатьевичу». Вот такое вот замечательное письмо, которое даёт очень хорошее представление о споре, была ли оккупация, не было ли оккупации. Яркий документ, непонятно, каким образом попавший в удостоверения, кто и зачем его сохранил. Не я, это точно. Интересно, что никаких других писем от дедушки лично я не видела. Почему именно это письмо сохранилось, это загадка.
В общем, посидев с этими документами, понимаешь, что с единственным оставшимся в здравом уме и трезвой памяти членом нашей семьи, моей младшей тётушкой Галей надо поработать. У меня много вопросов получилось.
Таким образом, роль документов в нашей жизни такова, что можно спокойно писать работу «Советский документ, как зеркало советской действительности». Или «Современный российский документ, как зеркало российской действительности». Закончу я одной милой деталью: когда я уходила из МГУ, как раз за полгода до этого защитилась моя очередная аспирантка. Мы очень долго ждали, были сложности с защитой, были сложности с экспертным советом. Нас вызывали, мы давали объяснения по поводу диссертации. Со всем были сложности, это отдельная история. И мы долго ждали, когда наконец выдадут корочки. Вот буквально на той неделе выдали, она радостно приехала ко мне и показала их. Маленький вкладыш, на котором раньше писалось каллиграфическим пером, а теперь – просто шариковой ручкой. Я ей говорю – Оля, а корочки сами какого цвета? Ой, говорит, Ирина Владимировна, корочки теперь не дают. Если я хочу их купить, надо заплатить тысячу рублей. В наше время корочки всё-таки давали вместе со вкладышем. А сейчас, очевидно, в связи с льющимися потоками нефтедолларов, на вкладыши уже у Московского университета денег нет.
Ирина Карацуба: Это основное, что я хотела рассказать. Теперь, может быть, что-то обсудим, поговорим, вспомним истории из своей жизни про документы, их хозяев.
Из зала: У меня реплика.
Наталья Самовер: Минуточку, пожалуйста, в микрофон, потому что идёт запись.
Из зала: 4 мая будет церемония награждения очередных победителей школьного конкурса в «Мемориале». Будет сборник работ победителей предыдущих конкурсов. Там будет работа одного молодого человека, который написал про документы своего отца. Всем рекомендую, во-первых, сходить на саму церемонию, во-вторых, прочитать этот, довольно любопытный, текст. Там много всего интересного и комментарии. Отец у него водитель, казалось бы, простой, который занимался частным извозом. В общем, очень интересно исторически и социально.
Ирина Карацуба: На этом конкурсе вообще бывает много совершенно потрясающих работ по каким-то очень своеобразным источникам. Я помню, что в прошлом году была одна работа, которая шла у нас по польской секции. Забыла сейчас, из какого это было города. Это про то, что рассказал книжный шкаф с книгами, принадлежавшими одной польской семье. Читалось, как «Три мушкетёра». Ученики, или там была одна ученица, девочка, проследила судьбу этих книг; на некоторых из них были маргиналии, и это оказалось действительно невероятно интересным. Я не знаю, какую премию присудили этому мальчику, он шёл, по-моему, на второе место, но не знаю, что в итоге получит: «Вячеслав Миронов как Черубина де Габриак». Это совершенно потрясающая работа. Парень решил проанализировать так называемые чеченские дневники так называемого Вячеслава Миронова, и пришёл к выводу, что это собирательный персонаж, маска типа Черубины де Габриак. Ужасно интересная работа.
Из зала: Считаю вас блестящим рассказчиком-полемистом, и всегда с удовольствием слушаю ваши выступления и участия в дискуссиях. У меня конкретный вопрос. Дело в том, что моё детство прошло в постоянном контакте с таким картонным прямоугольничком, светло-синего цвета, который назывался удостоверением домработницы. Я недавно об этом вспомнил, но не смог восстановить в памяти – а что, собственно, он мог удостоверять? Можете ли вы мне помочь? У меня есть предположение, что, может быть, он выдавался женщинам, сидящим с детьми, для подтверждения трудового стажа. И ещё, совсем не по теме, вопрос, так сказать, между нами, историками. Кто-нибудь помнит, неужели, действительно, в 1948 году Каунас ещё оставался столицей Литвы?
Ирина Карацуба: Честно говоря, насчёт Каунаса не помню. Я тоже споткнулась об этот самый «Каунас, столицу Литовской ССР», когда прочла позавчера это письмо. Подумала, что столицей той Литвы был Каунас, а это произошло несколько позже. Честно говоря, я просто не успела посмотреть.
По поводу домработницы – замечательная история. Дело в том, что в 70-80-е годы домработницы были у нескольких моих знакомых. Эти тётушки, в отличие от домработниц 50-60-х годов, требовали оформления с ними трудового договора, зарегистрированного в ЖЭКе для того, чтобы они могли получать пенсию и для того, чтобы, если у них не было московской прописки, они могли бы находиться здесь на каком-то основании. Обе мои знакомые, кстати, одна из них – это Лилиана Лунгина, она всё это и описала. Я с её сыном, Женей Лунгиным училась в одной – вы не поверите – школе рабочей молодёжи. Это была ещё та школа рабочей молодёжи, №127, в Дегтярном переулке. Просто одна сплошная рабочая молодёжь — Женя Лунгин, Маша Ульянова, Антон Табаков, – самая рабочая, которая только бывает на свете. Но у нас у всех были справки. Лично я два месяца отработала курьером по городу в издательстве «Молодая гвардия», лучшие дни в моей жизни, можно сказать. Насчёт Антона Табакова и прочих деятелей – не знаю, но я два месяца отработала честно, и пришла в 127-ю школу рабочей молодёжи. У другой моей замечательной знакомой, Елизаветы Соломоновны Уховой, через руки которой прошли по крайней мере три поколения московских детей – она была репетитором по русскому и по литературе, (единственная племянница режиссёра Рошаля, by the way), тоже была домработница – Дуся. С ней были оформлены все отношения. Был ли у Дуси такой картонный голубенький прямоугольничек, как тот, что вы описывали, не знаю, но Дуся была даже членом партии и участвовала в какой-то жизни партийной ячейки этого ЖЭКа. Что у Лилианы Лунгиной, что у Елизаветы Соломоновны это были люди, фанатично преданные дому, члены семьи. Как есть в упряжках коренные и пристяжные, так вот это были коренные члены семьи, на которых всё держалось. Ну вот, они были домработницами.
Из зала: Я, наверное, вам возражу, потому что у меня создаётся такое впечатление, что эти документы относились именно к моей маме и нашей соседке…
Ирина Карацуба: Которые удостоверяли, что они не работали, а имели статус домохозяек?
Из зала: Именно. Видимо, это давалось на время сидения с ребёнком, а не посторонним, приходящим домработницам.
Ирина Карацуба: Боюсь, что тогда это вопрос не ко мне, а к специалистам.
Наталья Самовер: Но мне кажется, то, что вы пытаетесь сконструировать, существует в реальности, это называется «чумработница». Это такая квалификация, которую получали девочки малочисленных коренных народов. Они не просто сидят в чуме и ждут, когда их муж придёт со стадом оленей, а в это время поддерживают неугасимый огонь и пестуют своих малолетних детей, пока они ещё не уехали в интернат. Это всё их стаж, им начисляется пенсия, и они этому ещё специально обучаются, потому что есть специальные технологии, которыми надо владеть, иначе и сам не выживешь, и семья твоя в тундре может пропасть. Но в виде особенной квалификации, которую получают и удостоверяют документом, такое существует только для малочисленных коренных народов, которые живут в экстремальных условиях. Может быть (я никогда не задумывалась), такое явление, как домработница, официально, хотя не подчёркнуто, существовало всё советское время. Я никогда не задумывалась, было ли специальное образование. Домоводство – дисциплина, которую все советские девочки изучали в школе.
Ирина Карацуба: Да, святое. Шили ночные рубашки и фартуки, учились варить борщи. И я училась.
Наталья Самовер: Да, это был некий предмет. Мы знаем нашу советскую родину – в ней ничего нельзя было делать просто так. Поэтому, скорее всего, если эта женщина была в самом деле зарегистрирована, если её связывали трудовые отношения с её работодателем, то она должна была подтвердить квалификацию. Работодатель должен был быть уверен, что она не отравит его борщом, что она не сожжет его рубашки во время глажки, или ещё что-нибудь. Возможно, это было квалификационное удостоверение, которое могло у кого-то из членов вашей семьи храниться про запас? Это очень интересная информация. Я никогда не слышала о том, что такое существовало. Может быть, это защищало от обвинений в тунеядстве?
Ирина Карацуба: Возможно, да.
Наталья Самовер: Любая советская корочка защищала человека от обвинений в тунеядстве. Это точно, и любое образование, в том числе. Особенно в позднесоветские годы девочки, которые совершенно определённо были настроены тунеядствовать, считали, тем не менее, своей святой обязанностью получить какое-нибудь образование для того, чтобы потом тунеядствовать уже с высшим образованием.
Ирина Карацуба: Да, быть кому-то литературным секретарём, никогда там не появляться. Как говорил драматург Алексей Николаевич Арбузов, большой друг моей мамы, про одну из своих дочерей, Варвару – ну Валя, она у нас дама для встреч и проводов. Потому что она встречала и провожала все иностранные делегации, которые приезжали к Алексею Николаевичу Арбузову. Но при этом она была его личным литературным секретарём.
Наталья Самовер: Вообще, в советские времена происходили интересные, одновременно двунаправленные процессы. Существовала закосневшая, обессмысленная система отличий, квалификаций, система координат, которая дошла до нас из далёкого прошлого, из уже легендарных 20-х годов, хотя жизнь была уже трижды другая. Уже абсолютно обновившиеся нормы и реалии текущей жизни 80-х годов приходилось втискивать в эту систему, потому что это было святое. Одновременно с этим, в недрах текущей жизни удивительным образом проклёвывались, проявлялись и развивались совершенно, как мы сейчас понимаем, буржуазные явления и тенденции. И когда они встречались друг с другом на поле формализации, когда надо было по-коммунистически формализовать буржуазное явление, тут-то и начинались самые удивительные феномены, которые достойны отдельного исследования и могут быть очень забавны.
Я не так давно столкнулась со схожим явлением. Это не было коммунистической формализацией буржуазного явления, но это был удивительный рудимент давно ушедшего из существующей жизни. Я разговаривала с человеком из закрытого города Железноводска, это Красноярск номер какой-то, закрытый город атомщиков под Красноярском. Это до сих пор реально закрытый город, туда сложно въехать, он окружен колючей проволокой, как он, собственно, изначально и строился. Для того, чтобы туда проникнуть, нужны определённые процедуры. Этот человек, как постоянный житель этого города, имеет пропуск, с помощью которого он беспрепятственно проезжает через КПП. Он показал мне этот пропуск. Пропуск меня поразил чрезвычайно. Я сегодня во вступительном слове говорила о дизайне советских документов. Дизайн этого пропуска был хорош необыкновенно. Над ним работал художник-гравёр 50-х годов, он был напечатан способом высокой печати, на толстом-толстом хорошем картоне. У меня сложилось впечатление, что запас этих бланков напечатан щедрой рукой товарища Берия в тот момент, когда строился город Железноводск. Имя моего знакомого в это изумительное произведение искусства гравюры было вписано совершенно замечательными фиолетовыми чернилами, металлическим пёрышком, с соответствующими завитушками, принятыми в 50-х годах. Уж не знаю, та ли аутентичная дама, которая обучалась искусству оформления документов ещё при товарище Берия, продолжала это делать, или она передала это искусство кому-то по наследству. Это был абсолютно анахронический документ, который выглядел, как взятый из музейной витрины. Но это был абсолютно действующий, рабочий документ, с которым мой собеседник ходил туда-сюда в современном городе, рассказывал мне о своей совершенно современной жизни и, в общем, ничего в нём не было такого, отчего можно было бы заподозрить в нём современника товарища Берия.
До сих пор мы продолжаем сталкиваться с такими же вещами. Здесь, на столе, лежит довольно много документов, потомки которых есть у нас и сейчас. Интересно посмотреть на то, какие документы из них не выжили в нашей современной жизни. Если покопаться, мы обнаружим, например, что не получило своего дальнейшего развития удостоверение дружинника. Некоторое время вообще не существовало этого явления. Сейчас оно возрождается. У меня есть подруга, учительница, которая записалась в эти самые дружинники для того, чтобы получать дополнительные отгулы, совершенно так, как это делали и наши родители, когда это было актуально. Разумеется, ни на какие дежурства она не ходит, и никому это и не нужно, потому что она – женщина тучная, и никакие противоправные действия на улице пресечь она не способна. Но всех это устраивает – она где-то зарегистрирована как дружинница, и ей хорошо, и тому, кто записал её в этот список, тоже хорошо. Но никакого удостоверения ей не выдали. Если она вдруг вздумает пойти и выполнить свой гражданский долг, ей выдадут только нарукавную повязку на то время, пока она ходит и патрулирует. Один из людей, принёсших нам свои документы, принёс нам хорошее удостоверение в твердой корочке. Этот дружинник гораздо ближе к штатному сотруднику правоохранительных органов, чем вот такой импровизированный человек с нарукавной повязкой. Нынешние дружинники на тех не похожи.
Что из этого ещё не выжило? Мы вообще теряем культуру бумажного документа, постепенно переходим на карточки, на считывание информации электронным способом, и через некоторое время всё это вообще будет восприниматься как нечто довольно странное. Вот справка об освобождении. Это такая же реальность сегодняшнего дня, как и 51-го года, когда была выдана эта бумага. До сих пор, насколько мне известно, существует проблема обеспечения паспортами людей, выходящих из мест заключения. Не всегда бывают в наличии бланки паспортов, и освободившийся из заключения человек не может получить паспорт, который даёт ему право на то, чтобы нормально интегрироваться в те, достаточно несложные социальные сервисы, которые необходимы человеку, чтобы выжить в том месте, в котором он находится.
Ирина Владимировна, расскажите про ваш опыт пребывания в США, где идут все эти процессы отказа от бумажных документов, и вообще упрощение идентификации человека вплоть до того, что остаётся один документ. А ведь вообще-то эти процессы начались там и прошли гораздо раньше, и прошли ментальные процессы освобождения человека от власти корочки. На ваш взгляд, похоже ли то, что сейчас с нами происходит, на то, что вы наблюдали в Америке. Какое тогда на вас, приехавшую из СССР, произвело впечатление произвёл тот мир?
Ирина Карацуба: Наташа, можно я, прежде чем ответить на вопрос, скажу ещё одну вещь, о которой просто забыла. Мне очень жаль, что я не могу принести этот документ, но мне кажется, что он очень важен для советского периода. Я думаю. что какие-то из них хранятся в архивах. О чём я хочу сказать: я была аспиранткой на родном истфаке МГУ имени Ломоносова, поступила я в аспирантуру осенью 1982 года, и выпустилась осенью 1985 года и в марте 1986 защитила кандидатскую диссертацию. Ещё на пятом курсе мне понадобилась специальная справка для того, чтобы я могла попасть в тот отдел Библиотеки имени Ленина, где лежала иностранная периодика. Хотя я и писала диссертацию на тему о записках англичан XVIII века, путешествовавших по России, мне нужен был какой-то, например, слайд-превью за какой-нибудь 1958 год. А с, по-моему, 56-го года всё лежало в спецхране. Сначала я писала заявление на имя моего научного руководителя, Бориса Ильича Краснобаева. Он мне его подписывал. С этим, подписанным научным руководителем и завизированным заведующим кафедрой Анатолием Дмитриевичем Горским заявлением, я шла в деканат. Последний, кто должен был это визировать, был декан. Я получила эту визу, пошла с ней в Ленинку. А через несколько недель мой учитель, смеясь, сказал, – Ир, а вы знаете, меня Кукушкин спросил – а кто такой этот Карацуба? Ему действительно надо читать эти иностранные журналы? Это меня совершенно потрясло. Обращаю внимание, что разговор был где-то в году 1980-м.
Наталья Самовер: Это декан проявил бдительность. Я заканчивала тот же самый факультет, в 1985 году я поступила. То есть я отучилась при том же самом декане. Помню, что в какой-то момент меня заинтересовало, что он из себя представляет, как учёный, наш декан. Он руководитель нашего факультета, но мне так же хотелось понимать, как я должна относиться к нему как учёному. Должен ли он быть для меня авторитетом только административным, или, может быть, ещё каким-то? Поэтому я пошла в университетскую библиотеку, посмотрела в каталоге его произведения, что является самым простым способом узнать, что из себя представляет учёный. Я обнаружила там труды, посвящённые, если не ошибаюсь… понимаете, я историк, мне очень стыдно смеяться над людьми, которые изучают, скажем, международное рабочее движение. Я же понимаю, что не бывает плохих тем. Бывают плохие исследователи и глупые подходы. Тема ничуть не хуже любой другой. То, что я обнаружила, было посвящено каким-то советско-греческим отношениям и заставило меня не то чтобы пересмотреть, но полностью сформировать моё отношение к декану нашего факультета. И вот теперь я узнаю, что он при этом проявлял замечательную политическую бдительность в отношении того, куда, в какие отделы библиотеки собираются направиться его аспиранты.
Ирина Карацуба: Самое потрясающее, Наташа, что когда мы с вами года три назад встретились на защите Оли Эдельман, то учёный совет, на котором она защищалась, вёл всё тот же академик Юрий Степанович Кукушкин, возрастом уже больше девяноста лет, больше похожий на египетскую мумию, чем на что бы то ни было. Это к вопросу о преемственности, о ротации кадров в науке, о нынешнем состоянии Московского государственного университета имени Ломоносова. И мы все тяжело вздохнули.
Конечно, для меня сам факт того, что в Америке я хожу с какой-то ламинированной корочкой с моей улыбающейся фотографией, было большим потрясением, скажу честно. У меня там было много всяких разных потрясений. Потом, когда я вернулась обратно, мне вновь въезжать в эту нашу действительность было сложно. Что же касается современного поколения, то да, они все больше в мире каких-то дивайсов и гаджетов, для них это так нормально. При столкновении со всем вот этим бумажным, они очень сильно озадачиваются. Всё-таки уже наступает новая реальность. В той же самой Эстонии, где уже не первый год электронный документооборот, я там года два назад оказалась на какой-то конференции, в гостиницах, в кафе, уже иная степень работы с электронными носителями, нежели у нас с вами. Это – наше будущее, а мы, очевидно, будем собирать остатки прошлого, хранить их и комментировать.
Наталья Самовер: Во время подобных дискуссий мы практически всегда выходим на одно и то же – на то, что мы сейчас всё-таки движемся к свободе, и что такое есть свобода, и чем она отличается от того, что мы обсуждали целый вечер. Мы сегодня много смеялись на эту тему, но почему, собственно, нас так поразило то, что где-то только одна бумажка? Потому что для нас, людей, выросших в Советской системе, этот сонм бумажек, большое количество разных документов, был материальным воплощением безопасности. Огромная разветвлённая бюрократия, требующая документального подтверждения каждого шага, каждого качественного перехода в жизни человека, возникает в условиях распределительного общества. Ты более ли менее уверен в своём сегодняшнем дне и в будущем, если у тебя есть документ. который свидетельствует о том, что ты имеешь право на получение в процессе распределения какой-то, отмеренной тебе доли благ. Это абсолютно простроенная, тотальная система несвободы, в которой рождается и проживает свою жизнь человек и привыкает к ней. Он и не ощущает её как несвободу, он ощущает её как безопасность. В тот момент, когда ты лишаешься этой ложной безопасности, оказываешься в реальной свободе, ты чувствуешь себя незащищённым, и тебе страшно.
Ирина Карацуба: Кстати говоря, я хочу напомнить, что только у нас существует система с получением двух учёных степеней, кандидата и доктора. Во всём мире – PhD и достаточно. А у нас нужно взбираться на одну ступеньку, потом, путём долгих мучений и всего остального, преодолевать следующую ступеньку.
Из зала: А затем членкор и академик.
Ирина Карацуба: Да, да, и так далее, и тому подобное. Я совсем недавно сидела и разбиралась с тем, какие были формальные основания у Екатерины II отвергнуть проект Баженова перестройки Большого Кремлёвского дворца. К чему именно она прицепилась, грубо говоря, что ей больше всего не понравилось? Я была потрясена, поскольку раньше не знала, когда обнаружила именно то, что её больше всего разозлило и что стало началом того, что она похоронила этот величественный проект превращения Кремля в что-то вроде древнеримского Колизея.
Наталья Самовер: Она спасла нам Кремль.
Ирина Карацуба: Да, спасла нам Кремль. Но её вот что разозлило, и это перекликается с нашими временами: Кремль должен был быть открыт для всех. Система площадей и улиц, по которым любой мог ходить. Она ему сказала, что нужно построить решётку с воротами, через которые могла бы проезжать одна карета, не больше. Не надо Кремль превращать в общественный форум. А Баженов был сильно против. На этом проект и закончился и существует только в виде модели.
Из зала: Я тоже хотел бы рассказать одну историю в качестве анекдота. Мы с Ириной Владимировной практически ровесники, я 61-го года. Но в силу разных обстоятельств я учился примерно пятнадцать лет – я начал учиться в 1978 году, а закончил в 1991. Но зато это было для меня связано с определённым прогрессом в обучении. У меня к концу обучения была одна тройка. А если хочешь получить красный диплом, ты должен пересдать этот экзамен. Тройка у меня была по истории партии, которую я сдавал два раза.
Ирина Карацуба: У меня историю партии принимал Андрей Николаевич Сахаров.
Из зала: Так вот, нужно было пересдать историю КПСС в 1991 году! Предмета такого уже не было. Собственно, не было и преподавателей.
Ирина Карацуба: Все они в одночасье стали культурологами.
Из зала: Специалиста для меня отыскали на кафедре политологии, некоего ветерана, который когда-то преподавал эту самую историю КПСС. Мы созвонились, договорились, что я приду. Он дал мне вопросы, как сейчас помню – «Очередные задачи Советской власти» и не помню, что-то ещё. Это было совершенно ужасно – готовиться по истории КПСС в 1991 году, снова взять в руки этот кирпич, который я никогда не мог одолеть. Что-то я ему пролепетал про очередные задачи Советской власти. И этот дядечка, уже пенсионер, очень грустно на меня посмотрел и сказал – ну и что я должен вам поставить? Я сказал, что меня устроит четвёрка.
Наталья Самовер: Эта четвёрка была вам нужна для получения красного диплома?
Из зала: Да.
Наталья Самовер: А зачем вам был нужен красный диплом?
Из зала: Тщеславие.
Ирина Карацуба: Ну просто считалось, что нужен красный диплом, это не обсуждалось.
Из зала: Понимаете, меня никто не проблематизировал, как Ирину Владимировну.
Наталья Самовер: Я чувствую, что здесь много людей с проблемой красного диплома. У меня была такая же проблема. Только сейчас я поняла, что мне был нужен красный диплом потому, что я девочка, я хорошо училась, и мне надо было как-то зафиксировать, что я девочка и что я хорошо училась. Поэтому лучше у меня будет красный диплом, чем не красный. Уже в этот момент было понятно, что это не даст денег и никаким образом не пригодится в жизни. Я тоже его не получила, хотя делала попытку пересдать. У меня была проблема – я должна была пересдавать новейшую историю зарубежных стран, по которой у меня была тройка. Мне достался на экзамене билет по двухпартийной системе в США, и мы разошлись с экзаменатором в оценке этой двухпартийной системы.
Ирина Карацуба: Узнаю московский университет, за что вы три получили.
Наталья Самовер: И когда я шла пересдавать, то добрый экзаменатор дал мне ту же самую тему, полагая, что я сейчас легко пересдам, потому что хотел, чтобы девочка получила красный диплом. Но поскольку девочка продолжала думать то же самое про двухпартийную систему, я ответила ему то же самое, что и в первый раз, и тем самым лишила его возможности помочь мне получить красный диплом.
Вот это всё смешные истории, возникающие вокруг ничего, правда? Потому что очень понятны страдания школьников, которые стремились получить золотую медаль. Золотая медаль была серьёзной вещью, она позволяла поступать в ВУЗ без экзаменов. Для мальчиков это было вообще волшебной возможностью гарантированно избежать армии. Известны случаи, когда дети, у которых срывалась эта драгоценная золотая медаль, кончали с собой. Это совершенно избыточная реакция – жизнь не кончается, если ты не поступаешь в ВУЗ без экзаменов, но, тем не менее. Но в последние советские годы, насколько я знаю, золотая медаль уже не давала таких преференций, она выродилась так же, как и красный диплом. В конце концов всё это превращается в какие-то почётные отличия, и тут выясняется интересная вещь: в нашем обществе перестали быть почётными почётные отличия. Почётными становятся совершенно другие вещи, которые никак не документируются. Мы видим, как стремительно, со свистом, между пальцами утекает тот тип цивилизации, который овеществлял себя в этих вещах. Уходит тот мир, в котором мы родились, выросли и что-то такое ценили. Сейчас мы расстаёмся с ним, смеясь. Некоторые дети, к сожалению, расставались с ним очень тяжело, а некоторые так в нём и оставались, не в силах с ним расстаться. Ещё какое-то время – и его совсем не будет, и нам придётся объяснять младшему поколению, что это такое, из-за чего были такие переживания.
Ирина Карацуба: Вместе с тем, Наташа, за последние десять путинских лет, если память мне не изменяет, количество чиновников выросло в нашей стране в шесть раз. Соответственно, в дикое количество раз вырос бумагооборот. Что меня вплотную подвело к решению немедленно уходить из Московского государственного университета, с факультета иностранных языков, где я преподавала до августа прошлого года, это то, что буквально каждые две недели мы должны были заполнять какие-то формы, какие-то программы, методические сводки, высчитывать проценты чего-то. И когда я пожаловалась на это Леониду Александровичу Кацве, то он в ответ с глубокими стенаниями сказал, что за всё время его работы в школе, за тридцать лет, он не помнит, чтобы на них сыпалась такая же бюрократическая, закрепощающая лавина бесконечных, совершенно бессмысленных документов, которые нужно с утра до вечера заполнять и отправлять, для того чтобы эти чудесным образом умножившиеся за последние годы чиновники могли что-то гонять со стола на стол.
Наталья Самовер: Я понимаю, что это такое. Это, на самом деле, попытка выстроить из людей большую электронно-вычислительную машину. Просто железная выполняет одновременно много операций в секунду, а в данном случае систему компьютеризированной базы данных пытаются построить из живых людей. Их для этого нужно очень много. Это такой китайский или египетский способ выполнения сложной задачи. Для этого в других странах и при другом подходе к делу используются электронные чипы. Это происходит, когда бюрократия мыслит уже современными задачами, но ещё не способна поставить какие-то утилитарные задачи по их решению. Это признак того, что старые задачи уже умерли, а новые ещё просто не сформировались.
Ирина Карацуба: Тут возникает вопрос, насколько вообще в этой системе могут сформироваться и быть поставленными новые задачи, подлинно новые? Я на эту тему как раз размышляю последние две-три недели. Смотрите: на наших глазах со свистом прошла реформа милиции в полицию. Мы понимаем, как много от этого изменилось в милиции-полиции. Мы так же прекрасно понимаем, что этот институт не реформируем. Его нельзя изменить, его можно только уничтожить и создать заново, как это сделал Саакашвили. Но разве только к одной милиции-полиции это относится? Разве Государственная Дума и то, что у нас принято называть политическими партиями, разве Московский университет, а, Наташа?..
Из зала: Церковь…
Ирина Карацуба: Да, вот как раз то, что я хотела следующим сказать – РПЦ МП! Глядя недавно на очередные выступления в программе «Поединок» отца протодьякона Андрея Кураева, который объяснял страшный грех суррогатного материнства, я почему-то подумала, что да, пожалуй, и с РПЦ МП, о чём умные люди вроде Станислава Белковского ещё в октябре прошлого года писали, что РПЦ МП нужно распустить. Лично до меня эта светлая мысль только сейчас дошла. Я не вижу, как этот институт может эволюционировать в какую-то положительную, модернизационную функцию. И количество таких институтов, которые не подлежат реформированию, а подлежат просто закрытию и созданию заново, на новой почве, стремительно увеличивается. Это вырастает в большой экзистенциальный вопрос.
Из зала: А может реформировать МГУ?
Ирина Карацуба: Поверьте, я поступила в МГУ в 1977 году, закончила в 1982, пришла на работу в 1994, уволилась в 2012. Я не говорю за мехмат, биофак, только за гуманитарные факультеты я могу говорить компетентно. Это нереформируемо, по многим причинам.
Наталья Самовер: Если вы позволите, я бы вступилась за них, и за наше время. Действительно, существует такая проблема. Но такая проблема была и у императора Петра I. Он придумал, что жизнь должна быть другая, кругом приказы, дьяки какие-то, что-то пишут, даже гражданского шрифта не разумея, бояре бородатые, с совершенно замшелыми представлениями. Войско просто бежит при виде западных обученных армий. И что ты с этим будешь делать, непонятно. Тяжело. Но императору Петру Великому было в каком-то смысле не то чтобы легко, но он знал, как решить эту проблему, потому что он не останавливался ни перед какой кровью, ни перед каким насилием. Если что-то не менялось само, значит, он ломал это через колено и устанавливал, как мы знаем, копируя некоторые западные порядки. Приживались они или не приживались – это второй вопрос. Ему было довольно легко сломать то, что он хотел сломать и установить то, что он хотел, потому что всё делалось через насилие. Если же мы отказываемся от насилия как от способа реформирования общества, мы вынуждены принимать естественные процессы изменений с их естественным темпом. Некоторые вещи не могут происходить быстро. Естественные изменения человеческого общества происходят с той скоростью, с какой могут меняться люди. Не может нечто, состоящее из людей, меняться быстрее, чем протекают ментальные процессы. Приходится мириться с той скоростью, с какой это происходит.
Ирина Карацуба: Тогда у меня другой вопрос: а что происходит быстрее – процесс изменения или процесс разложения? Или энтропия быстрее идёт?
Наталья Самовер: А это один процесс.
Ирина Карацуба: Мне кажется, не так просто. Есть такие энтропийные процессы, которые не порождают никакого нового качества, а несут тотальную потерю управляемости и дезинтеграцию. Мне кажется, что сейчас энтропия нарастает с какой-то стремительной силой.
Наталья Самовер: Всё отпущено на свободу.
Из зала: На самотёк пущено.
Ирина Карацуба: Да, поскольку управленцев в основном интересует оптимизация финансовых потоков.
Из зала: Я хотел бы вам помочь, дополнить, напомнив о преимуществах красного диплома. Во-первых, это почётно. престижно. Во-вторых, считалось, что с ним легче устроиться на хорошую работу.
Ирина Карацуба: Любимая фраза моего папы, полковника госбезопасности, была «в наш век социализма всё решают личные контакты». Вот здесь есть замечательное удостоверение: «товарищ Карацуба Владимир Иванович приказом КГБ при Совете Министров награждён юбилейным нагрудным значком «60 лет ВЧК-КГБ». 20 декабря. 20 декабря у нас был праздник дома, я каждое 20 декабря накрывала праздничный стол.
Из зала: У меня вопрос к тем, кто видел этот красный диплом. скажите пожалуйста, какого он был цвета?
Из зала: Тёмно-бордовый.
Ирина Карацуба: Я видела несколько вариантов. Либо тёмно-бордовый, либо светло-бордовый, видимо, в зависимости от того цвета коленкора, который шёл на него.
Из зала: Нет, обыкновенного красного цвета.
Из зала: То есть это никак не похоже на ситуацию с чёрным ящиком или белым билетом, его назвали действительно по цвету? Вы заметили, кстати, что сохраняется преемственность? У нас загранпаспорта до сих пор остаются красного цвета.
Ирина Карацуба: Достаю краснокожую паспортину…
Из зала: Вот-вот. Я хотел бы заметить – здесь, по-моему, не хватает одной бумажки, очень распространённой в образованных семьях. Это диплом об окончании Университета марксизма-ленинизма.
Наталья Самовер: В нашей коллекции есть такая бумажка, простите, мы её сегодня не вынесли. У нас очень большая коллекция. Есть такая бумажка.
Ирина Карацуба: Ленинский университет миллионов.
Из зала: Это могло звучать гордо – человек закончил университет.
Ирина Карацуба: Повысил свою квалификацию.
Анастасия Овсянникова: Я просто хотела сказать по поводу цвета диплома: у моего бывшего мужа был диплом ярко-алого цвета. Он заканчивал экономфак МГУ в 92-м, что ли. Не бордовый, не тёмный, а именно красный.
Из зала: Чисто кумачового цвета.
Из зала: Вы стали рассказывать о появившихся, наверное, во второй половине перестройки значках разного пародийного характера. А я, увидев перед началом мероприятия эту коллекцию, сразу вспомнил о появившемся тогда же огромном количестве пародийных корочек. Помните, на Арбате продавались удостоверения агента КГБ, агента ЦРУ, дурака, и сейчас это осталось. Я думаю, люди эту систему таким образом пародировали и высмеивали изготовлением большого количества таких фантастических корочек.
Ирина Карацуба: Сейчас это идёт как маркетинговый ход. Я увидела в магазине «Республика» много разных цветных обложек для паспортов. Как правило, там всякие фотографии, животные, но была и такая обложка для паспорта – на фоне российского триколора – шапка-ушанка, и написано: «Ну и что, что лето? А я из СССР». Это игра на том, что СССР – это хорошо, СССР – это наши корни. Вот такая интересная маркетинговая стратегия.
Наталья Самовер: Сейчас есть и совершенно другое. Сейчас есть пародийный дизайн. А тогда, наоборот, дизайн был очень строгий, он повторял настоящий. Это были бордовые корочки с золотыми надписями, и для того, чтобы заметить шутку, надо было немного сфокусировать сознание на этой корочке. А боковым зрением она воспринималась как настоящая. На самом деле, это было некоторым упражнением человека на критическое отношение к действительности. Дело не в том, какого цвета то, что тебе предъявили, а всё-таки в том, что там написано. Очевидно, было оправданным появление такого тренажёра на критическое отношение именно в то время, в начале 90-х годов. Заметьте, что сейчас таких уже не стало. К сожалению, сейчас делают совсем другое, работающее прямо противоположным образом. Периодически ловят какого-нибудь человека, у которого на крыше машины установлена мигалка, и он предъявляет очень серьёзную корочку, на которой написано что-нибудь со словом «… правоохранительных органов», или «…государственной безопасности». А потом оказывается, что это корочки общественной организации с названием, схожим до степени смешения. И никакой это не генерал, а просто мошенник. Это, к сожалению, гораздо более печальное и абсолютно противоположное тому весёлому явлению.
Анастасия Овсянникова: К тому, что говорила Наташа по поводу документов для предъявления ГАИ. У моего бывшего шефа, Александра Александровича Аузана, водитель ездил следующим образом. У него в обложку с правами была вложена визитная карточка Колокольцева. Аузан как-то встречался с Колокольцевым, получил от него визитку, и водитель Паша вложил её туда же, где у него лежали права. Очень хорошо работало. Колокольцев – это кто-то из очень высоких московских начальников.
Ирина Карацуба: Что мне напоминает захватывающий рассказ Константина Георгиевича Паустовского из его автобиографической не то трилогии, не то тетралогии, я уже сейчас не помню, про то, как Михаил Пришвин вёз в годы Гражданской войны пять или шесть холщовых мешков, набитых своими собственными рукописями. А поскольку на дорогах свирепствовали заградотряды балтийских матросов, сквозь которые надо было как-то эти мешки протаскивать, кто-то дал Пришвину очень мудрый совет: напишите химическим карандашом, наслюнявьте его как следует, большими буквами слово «ФОЛЬКЛОР». И заградотряды его ни разу не задержали.
Наталья Самовер: Заметьте, Настя, как грустно то, что вы сейчас рассказали. Это падение на уровень более низкий, чем уровень хорошо структурированного общества, обеспеченного хорошими, внятными корочками с замечательными фотографиями. Это грустно, а не весело.
Можно было бы очень долго разговаривать на эту тему, но я вынуждена напомнить вам о времени. Большое спасибо, что вы пришли, большое спасибо Ирине Владимировне. Я могу предоставить вам возможность сказать какое-то заключительное слово и о том, что сегодня лежало у вас на столе, и о том, что мы сегодня с вами рассказывали, и о дискуссии, которая после этого происходила.
Ирина Карацуба: Я не буду злоупотреблять вашим терпением. Я очень благодарна вам и всем, кто принимал участие в дискуссии, и тем, кто её организовал, потому что любая такая встреча заставляет работать мозг. К тому же я, как радиоведущая, думаю, что надо бы на эту тему сделать какую-то передачу или цикл передач. Человек в зеркале документа, документ о человеке. В общем, это очень интересная тема. Спасибо, что вы её передо мной поставили.