Русский язык сильнее и жизнеспособнее, чем русское государство. Это видно хотя бы по тому, что на своем веку он благополучно пережил несколько государств, возникновение и падение которых сопровождалось серьезными геополитическими сдвигами и потрясениями. И сколь драматичны ни были бы перемены, претерпеваемые в последнее время международным имиджем России как государства, русский язык продолжает жить самостоятельной планетарной жизнью. В этой жизни – свои законы, свои тенденции, свои изменения и перспективы. На сайте «Говорящие головы» опубликован диалог между музыкантом, поэтом, кандидатом филологических наук Псоем Короленко и живущей во Франции поэтессой и переводчицей Кирой Сапгир.
Еще недавно за пределами русскоязычного мира русский либо звучал в устах немногих интеллектуалов-славистов, либо расцвечивал экзотизмами типа «то свитанйя товарисч» боевики о русской мафии или о происках KGB. Язык высокой культуры, изысканная редкость (во Франции до сих пор по старой привычке относят русский к числу восточных языков) для одних, для других он был маркером угрозы, грубой силы и глубинного неевропеизма белых с виду людей. Тенденция последнего времени, которую обсуждают участники диалога, состоит в том, что в мировой театральной и музыкальной культуре русский язык зазвучал как язык наследия, открытого миру, а не как язык замкнувшейся диаспоры, как язык, преодолевший извечную изоляцию, влившийся в амальгаму глобализирующегося мира, не теряя при этом собственного уникального аромата. Эту перемену принесло молодое поколение – люди, рожденные вне России, для которых их русские корни – не стигма, а, напротив, нечто, обогащающее их. Этим богатством они успешно делятся с каждым, кто не лишен музыкального и языкового слуха и вкуса к познанию культуры.
В качестве примера Псой Короленко приводит американский театральный проект «Дорога», в рамках которого русский язык звучит в спектаклях идишского театра «Фолксбине» (Folksbiene). «Мы видим, что эти спектакли идут, как правило, на английском языке, но в них вкрапляются русские слова, русские фразы, русские словосочетания. Не на идише, а по-русски. Это часто судьба русских еврейского происхождения – тех, кого называют русскими в эмиграции, или «в дороге», но которые знают о своих и русских, и еврейских корнях.... Это язык наследия, это язык heritage, язык, который узнается, распознается, несет определенные вибрации, но может зрителям не быть знакомым на уровне практического владения. То есть язык играет некоторую декоративную роль. И в то же время – очень важную знаковую роль, – говорит он. – Примерно так звучал идиш в русскоязычных спектаклях в России». Такую роль, продолжает Короленко, русский язык играет «в произведениях, как там иногда говорят, “еритажников”, то есть тех, для кого русский является heritage, языком родителей. Это наследие, которым они владеют иногда, может быть, не так хорошо. Но какие-то знаковые слова, словечки, фразы... Они несут информацию об идентичности, которая очень важна, в том числе и зрителю, приходящему извне, из другой культуры, или зрителю, который находится в поисках этого наследия». Неслиянное и нераздельное бытие идиша и русского языка – это же особый колорит местечка, подсказывает аналогию Кира Сапгир. «И это очень красиво, – завершает свою мысль ее собеседник. – Это такая трендовая вещь, которую еще недавно я не видел. Еще недавно я не видел русского языка в качестве “языка местечка”, как ты выразилась. Это очень новая такая вещь, она только от совсем молодых идет».
Еще одну грань того же явления демонстрирует творчество американской группы Gogol Bordello, состоящей из музыкантов восточноевропейского происхождения, использующих русский язык как художественную краску, причем столь же музыкальную, сколь и смысловую.
«В песню вкрапляются кусочки перевода. Перевод может быть зарифмован с оригиналом. Может иногда русский язык вкрапляться в качестве такой рэповой вставки, неожиданной читки, в виде другой мелодии, в виде нескольких песен в одной. Это у них очень интересная такая миражная интрига в песнях. То, что мне нравится у них всегда. Вдруг как будто переходит неожиданно сам для себя на другую тему: на другую музыкальную тему, на другую текстовую тему. Это может совпадать и с переходом на другой язык. В том числе, например, на русский язык», – рассказывает Короленко. И снова поэтесса и переводчица Кира Сапгир подхватывает его мысль, сворачивая ее до емкого знака: «Не знаю, как в других странах мира, но во Франции и в Германии тоже русский воспринимается иногда как священная музыка». «Можно говорить вообще о музыке как о чем-то в своих истоках ритуальном, как о сакральной сфере. Какая-то изначальность в этом есть, какая-то предвербальность. Мы все говорим, с одной стороны, прозой, а с другой стороны – звучим. Слушатель может не различать значений, а просто слушать тона, полутона. Декоративный язык, орнаментальный язык, язык, отсылающийся к полузабытому наследию или к наследию, которое только сейчас обретается, которое только сейчас начинает становиться важной приметой твоей идентичности», – соглашается Короленко.
Нелегко и небыстро облетает с языка шелуха исторических ассоциаций, наметенная политическими ветрами. «Я думаю о том, может ли русскость настолько быть привлекательной для широких масс, совсем не владеющих языком... Пока, может быть, нет, – размышляет Кира Сапгир. – Потому что все-таки пока не может быть, как с Балканами, как с Кустурицей, как с музыкой, которая вместе со своим языком проникла в умы лет 10–15 назад. Или даже как с клезмером, с идишем, который тоже полностью в качестве языка музыки был принят широкими массами, не владеющих языком людей того поколения. Русский еще таким образом презентовать трудно, потому что он слишком ассоциируется со значениями, с тем смыслом, который на этом языке озвучивается. Он не может еще звучать совсем как музыка. Но чем больше будет разнообразия, чем больше будет диверсифицированности смысловых контентов, разноцветности, многоцветия, цветастости-цветистости, тем больше русский язык может привлечь. Во всяком случае, во Франции с большим пиететом относятся к русскому языку. И чем дальше, тем более четко понимают, что это такое. Слетает шелуха штампа, излишней почтительности или излишней насмешки. Наконец-то появилась первая трещинка на хрустальном стекле, которое разделяет наши миры».