Недавно Сахаровский центр разместил на своем сайте онлайн-каталог художественной части своего собрания. Каталог пополняется. На сегодня в нем описаны и опубликованы четыре коллекции: «Творчество репрессированных художников (живопись, рисунок, скульптура)», «Творчество художников из репрессированных семей», «Тема тоталитаризма и политических репрессий в искусстве» и «Рисованная открытка». Среди более чем шестисот произведений живописи, графики и скульптуры встречаются вещи редкие и чрезвычайно интересные, взять хотя бы лагерные рисунки Михаила Захарьевича Рудакова (1914–1985). Пятью годами воркутинских лагерей художник заплатил за то, что, тяжело раненный в бою в начале войны, оказался на оккупированный территории. Он выжил дважды – в плену и в ГУЛАГе. Оба раза – потому лишь, что повезло (впрочем, так можно сказать обо всех выживших). Воркутинское везение Михаила Рудакова звалось лагерной больничкой, его спасением стала должность помощника врача. Выживший художник не мог не рисовать, и его натурой стало то, что окружало его в те годы, – медицинский персонал и пациенты больнички. Для презентации в рамках проекта «Выставка одного экспоната» мы выбрали три графических листа – «Портрет блатной», «Блатная в рост», «Тройка блатных». Все 1947 года.
Михаил Рудаков. «Портрет блатной». Михаил Рудаков. «Тройка блатных»
Сталинские лагеря были полны уголовников. Мы мало знаем об этих людях. Сами они не оставили мемуаров, но из воспоминаний других бывших заключенных складывается чудовищный коллективный образ блатарей, творивших с ведома лагерной администрации террор в отношении политических и бытовиков. «В блатаре нет ничего человеческого», – пишет Варлам Шаламов в «Очерках преступного мира» и рассказывает одну за другой страшные истории, свидетельствующие о запредельном цинизме, ужасной жестокости, невероятном моральном падении, которые он наблюдал в годы своих мытарств. В устах писателя-мученика, плоть от плоти гуманистической русской литературы, этот отказ признать человека в себе подобном звучит так неожиданно, так пугающе, что более, чем что-либо, свидетельствует о глубине открывшегося ему ада на земле.
Ад был населен мужчинами и женщинами. Преимущественно молодыми, потому что век блатного короток. И блатарям на рисунках Рудакова от силы лет по двадцать пять. Образ женщины – вот что заставляет особенно пристально вглядеться в них. Феномен женщины-блатарки, уголовницы того времени известен нам еще меньше, чем реальный, не романтизированный феномен мужчины-вора. Недаром Шаламов специально посвятил один из очерков женщине уголовного мира. «Блатной мир знает два разряда женщин – собственно воровки, чьей профессией являются кражи, как и у мужчин-блатарей, и проститутки, подруги блатарей, – пишет он. – Первая группа значительно меньше численностью, чем вторая, и в кругу "уркачей", считающих женщину существом низшего порядка, пользуется некоторым уважением – вынужденным признанием ее заслуг и деловых качеств. […] Потомственный "урка" с детских лет учится презрению к женщине. "Теоретические", "педагогические" занятия чередуются с наглядными примерами старших. Существо низшее, женщина создана лишь затем, чтобы насытить животную страсть вора, быть мишенью его грубых шуток и предметом публичных побоев, когда блатарь "гуляет". Живая вещь, которую блатарь берет во временное пользование».
Михаил Рудаков. «Блатная в рост»
Вот она – молодая блатарка. Живая вещь или воровка? Таких как она блатные называли «марьянами». Художник рисует ее одну и в компании дружков-уголовников. Его профессионально занимает ее коренастая, лишенная женского изящества фигура, ее глумливая улыбочка, ее самодовольство и презрительный взгляд из-под полуопущенных век. Пожалуй, ей нет и двадцати. Девушка, превратившаяся в чудовище…
Но ведь в лагерях мужчины и женщины разобщены, содержатся в отдельных зонах. Одно из немногих мест, где блатари и блатарки могли встретиться и вот так, куражась, позировать художнику, это больничка. Больничка – вожделенное место для воров. Лагерный санаторий, в который воры стремились попасть и попадали, распихивая реальных доходяг, не по состоянию здоровья, а чтобы отдохнуть, откормиться и развлечься. Шаламов, сам работавший фельдшером в свои последние колымские годы, не раз наблюдал подобные сцены: «В больничную палату к блатарям – больным (симулянтам и аггравантам, конечно) добирается (то ли по вызову, то ли по собственному почину) какая-либо зататуированная проститутка или "городушница", и ночью (пригрозив дежурному санитару ножом) возле этой новоявленной святой Терезы собирается компания блатарей. […] Задержанная, не смущаясь и не краснея, объясняет, что «пришла выручить ребят – ребята попросили».
В рисунках Михаила Рудакова – его собственные «Очерки преступного мира».
Но мы собрали в Сахаровском центре людей не для того, чтобы напомнить об ужасах блатного мира. Предметом нашего интереса была короткая, яркая история государственного социально-педагогического проекта, направленного не на репрессию, а на ресоциализацию молодых преступников. Этот проект, Болшевская трудовая коммуна № 1 ОГПУ – НКВД, известен благодаря советскому художественному фильму «Путевка в жизнь» (1931). А в последнее время о Болшевской трудовой коммуне снова заговорили в связи с борьбой жителей города Королева за сохранение ансамбля построенных для нее зданий как ценного памятника эпохи конструктивизма и в связи с обнаружением в одном из них уникальных росписей работы художника-коммунара Василия Маслова.
18 августа 2014 года Болшевской трудовой коммуне исполнится 90 лет. Сегодня память о проекте, спасавшем человеческие жизни, в буквальном смысле выведшем из ада несколько тысяч молодых людей и девушек, сама нуждается в спасении.
Коммунары на отдыхе
Об истории коммуны, ее педагогических принципах, судьбах ее воспитанников и сегодняшней судьбе ее материального наследия нам долго, горячо и очень интересно рассказывала краевед, председатель Королевского городского отделения ВООПИиК, Мария Миронова; о творчестве Василия Маслова – необычайно талантливого художника, репрессированного, уничтоженного, забытого и вернувшегося из небытия при самых драматических обстоятельствах, говорила директор Центра авангарда при Еврейском музее, кандидат архитектуры Александра Селиванова. Среди слушателей – Наталья Васильевна Маслова – дочь художника.
В Болшевской коммуне творились чудеса. Как иначе можно назвать возвращение человеческого облика существам, казалось бы, этот облик безвозвратно утратившим? С 1924 года сюда, в Подмосковье, десятками, а потом и сотнями свозили подростков-уголовников. Отбирали по тюрьмам юных рецидивистов, имевших иногда по семь-восемь и больше судимостей, везли – невероятное дело! – без конвоя с самых Соловков, селили в неохраняемых общежитиях, доверяли им станки, ключи от складов и кладовых, платили хорошую зарплату, отучали от водки и кокаина, вовлекали в художественные кружки и спортивные секции, давали образование и профессию, помогали создать семью, хлопотали о восстановлении в гражданских правах. Рассказывают, что сперва новички ночами бегали по окрестному лесу, пытаясь разгадать, в чем тут кроется подвох, и отыскать, где же прячется охрана. Искали тщетно, засады не было. Педагогическая система Болшевской трудовой коммуны базировалась не на страхе и принуждении, а на уважении и доверии к человеку. Да, именно к человеку, потому что с момента прибытия в коммуну блатными они больше не считались. Им предлагалась иная – человеческая, а не блатная – жизнь.
Выбор каждый делал добровольно. Побеги из коммуны случались, но большинство оставались и становились коммунарами. Сначала их удерживало любопытство, затем наглядный пример товарищей, прошедших тот же путь чуть раньше, и наконец вызревало собственное решение рискнуть и порвать с прошлым.
Душой коммуны был ее основатель Матвей Самойлович Погребинский. Карьерный чекист, близкий к наркому внутренних дел Генриху Ягоде, он был одной из характерных для того времени противоречивых, необычайно ярких фигур. Виртуозно владея блатной речью и манерами, всегда одетый по высокой воровской моде в шапку-кубанку, он умел говорить с юными шниферами, карманниками, форточниками и клюквенниками на понятном для них языке. Языком блатного мира он обещал им то, чего блатной мир никогда не мог бы им дать, – будущее.
Горький и Погребинский
Вор живет как зверь – день за днем. В его жизни нет ничего, что связывало бы его хотя бы с послезавтра, – ни образования, ни семьи, никаких стремлений, выходящих за пределы сегодняшнего дня. Основа блатного мира – воровская этика: отрицание труда, презрение к слабым и преклонение перед силой, жестокость, коварство, лживость, эгоизм. Разгадка чуда Болшевской трудовой коммуны крылась в возвращении молодых блатных от воровской этики к этике трудовой – к, казалось, давно забытой ими норме жизни родной семьи. Потомственных блатных, «жульнической крови», по выражению Шаламова, среди них было немного. Сотни тысяч беспризорников и дезориентированных в жизни подростков, выброшенных из нормальной жизненной колеи социальными катаклизмами начала века, становились сыновьями уголовного полка, чтобы выжить. Приспосабливались, обучались у опытных воров, принимали воровскую веру. Но та же жажда жизни, то же яростное юношеское стремление вперед и вверх – к чему-то, чего не было в их сегодняшней жизни, становились их шансом на то, чтобы выбраться из блатного круга. Те, кто нес в себе зерно такого стремления, находили в Болшевской коммуне простые, но самые необходимые им условия для новой жизни без зла и насилия.
Хоккей с мячом, после тренировки, 1935
Принимать девушек в коммуну стали только на третий год ее существования. Помните, как у Шаламова? «Уркачи» считают женщину существом низшего порядка… Но производственная база коммуны росла, к сапожным, столярным мастерским и цехам по изготовлению спортинвентаря прибавилось трикотажное производство, требовавшее женских рук. Допуск женщин в коммуну стал общим решением коммунарского самоуправления и еще одной победой человечности над воровской этикой.
С первой партией девушек в 1927 году в Болшево прибыла 18-летняя Маруся Щеголиха. Первое время ни работать, ни учиться она не желала. Страшная растерянность и внутренняя борьба чувствуются в описаниях поведения юной блатарки: вызывающе одетая и накрашенная, она день за днем разгуливала по коммуне, всем своим видом демонстрируя презрение к здешним правилам и нежелание им подчиняться. Шли недели, никто не применял силу, чтобы удержать ее, однако Маруся Щеголиха не пыталась бежать. Она присматривалась к другим коммунарам, взвешивала что-то про себя, а через три месяца приняла, наверное, самое серьезное, взрослое, ответственное свое решение – начала жизнь с нуля. Она вернула себе настоящее имя – Мария Шигарева. На трикотажной фабрике, куда бывшую блатную приняли на работу, она скоро стала ударницей. В музыкальных кружках и в изостудии открылись ее таланты. Наконец она вышла замуж за одного из коммунаров и родила дочь. Ее новая жизнь окажется короткой. Она умрет совсем скоро – в 1933-м, за несколько лет до краха коммуны, и навсегда останется символом наивысшего взлета коммунарской утопии.
Болшевская коммуна была гордостью НКВД, фасадом этой организации, обращенным к внешнему миру. Ее здания – фабрику-кухню, учебный комбинат в плане напоминающий самолет, торговый центр, клуб, больничный комплекс, детский сад, стадион, жилые дома и производственные цеха, строили архитекторы Аркадий Лангман и Лазарь Чериковер, создавшие по заказу ведомства Ягоды немало выдающихся произведений в стиле конструктивизма. Показывать воплощенную мечту о перерождении человека, освобожденного от тлетворного влияния буржуазного общества, туда возили посещавших СССР влиятельных иностранцев. Так в Болшево побывали Бернард Шоу, Анри Барбюс, Нильс Бор, Жан Перрен. Иностранцы приходили в восторг. Француз Андре Жид и немка Елена Кербер посвятили увиденному там главы в книгах о Советской России. Коммуне покровительствовал Максим Горький, сам не понаслышке знавший о жизни социального дна.
В самом деле – Болшевская трудовая коммуна была одним из немногих светлых пятен в истории советских органов внутренних дел, но это не заслуга органов, а отзвук (возможно, последний) той могучей световой вспышки, того гуманистического прорыва, который представляла собой революция в ее идеальном замысле.
Она просуществовала недолго – с 1924 до 1939 года, когда официально была закрыта. Но смерть коммуны наступила раньше – вместе с арестом и расстрелом многих видных коммунаров в 1937-м.
Община, превращавшая блатаря в человека, «фабрика переработки людей», по выражению Погребинского, не потерпела идейное банкротство, а была убита, пала жертвой волны репрессий и ведомственной кадровой чистки. Учреждение, в последние годы носившее имя наркома Генриха Ягоды, после его ареста разделило участь многих, близких к Ягоде.
Матвей Погребинский, успевший после Болшевской трудовой коммуны основать еще одно подобное учреждение, Саровскую детскую трудовую колонию, в апреле 1937-го застрелился, не дожидаясь неизбежного ареста. Он занимал тогда должность начальника УНКВД громадного Горьковского края, по размеру сопоставимого с нынешним Приволжским федеральным округом. Его похороны организовал руководитель Саровской колонии Алексей Погодин – бывший болшевский коммунар, а в прежней жизни профессиональный вор-медвежатник. Свой шанс на новую жизнь он получил из рук Погребинского позже других коммунаров, уже тридцатилетним. Для младших воспитанников он стал «дядей Лешей» – непререкаемым авторитетом и примером, а для самого Погребинского – товарищем и помощником на педагогическом поприще.
Вскоре после похорон Погребинского Алексей Погодин сам будет арестован и покончит с собой в тюрьме.
Погибнет и художник-коммунар Василий Маслов. Он не был уголовником, хотя хлебнул скитальческой жизни после того, как убежал из дома. Искусство необоримо влекло его. Несколько раз он начинал учиться в художественных вузах в разных городах страны и всякий раз бросал, но везде, где бы ни оказывался, тратил немногие деньги, которые удавалось заработать, на билеты в музеи. Мощный талант этого самоучки поразил Горького, и он рекомендовал принять Василия Маслова в Болшевскую трудовую коммуну. Коммуна стала его домом, и там, как выяснилось недавно, сохранилось самое крупное его произведение – два живописных панно на стенах клубного помещения первого здания, специально выстроенного для коммунаров – дома Стройбюро.
Василий Маслов. Несохранившийся автопортрет
19 июля 1937 года Василия Маслова арестовали. Бредовые обвинения в террористических намерениях, в том, что он вел слежку за товарищем Сталиным и товарищем Ворошиловым, художник отверг. На протоколе допроса поставил красивый артистический автограф. Но новые и новые бумаги подшиваются в его папку. Органы, еще недавно такие близкие коммуне, стряпают коллективное дело о заговоре коммунаров. 13 декабря Маслова формально как бы арестовывают второй раз – уже по новому делу. Новые допросы, новые протоколы… И подпись художника под этими протоколами меняется, как будто это уже не он, не Василий Маслов, подписывает признание – свой смертный приговор. Но органам этого мало. Из него выбивают оговоры товарищей и заставляют снова и снова расписываться под каждым словом.
30 декабря 1937 года Василий Маслов приговорен к расстрелу. 2 января приговор приведен в исполнение. Его тело – в одном из Бутовских рвов. Его графика и несколько живописных работ осели в провинциальных музеях, имя художника было забыто. Но в ноябре 2013 года при сносе дома Стройбюро королевские краеведы обнаружили в комнате на первом этаже под отслоившимися обоями какую-то живопись. Паровоз, мосты, плотина ГЭС, пароходы, то ли облака, то ли фантастические небоскребы, и надо всем этим громадная фигура Ленина с простертой дланью… Образ сотворения нового советского мира из хаоса революции сиял, как сама коммунарская мечта о светлом будущем. Искусствоведы были потрясены. Перед ними оказалась единственная (!) монументальная роспись конца 1920-х – начала 1930-х годов, дошедшая до наших дней.
Чтобы остановить ковш экскаватора, уже занесенный над уникальной живописью, потребовались беспрецедентные усилия общественности и специалистов. Реставраторы бесплатно выполнили работу по снятию со стены драгоценной расписной штукатурки. Вернутся ли росписи Василия Маслова в дом Стройбюро, вернее в то, что от него осталось, неизвестно, но имя художника и его творчество уже привлекли к себе внимание. 17 февраля в Центре авангарда московского Еврейского музея откроется выставка его работ из фондов Королевского исторического музея. Там же будут представлены журналы, книги, фильмы и документы, рассказывающие о Болшевской трудкоммуне.
Укрепление панно
Разрушение Болшевской трудовой коммуны и сворачивание других подобных социально-педагогических экспериментов ознаменовало достижение репрессивной системой СССР ее страшной зрелости.
Отныне с гуманизмом было покончено. Государство больше не пыталось вытаскивать граждан, даже самых молодых, из уголовного мира. Никто уже не заботился о том, чтобы юный правонарушитель не попал в ГУЛАГ; напротив, все усилия системы были направлены на то, чтобы он там непременно очутился. Там, в лагерях, уголовники были нужны власти как «социально близкие элементы», теоретически способные к «перековке» и как таковые противостоящие неисправимым «политическим». Однако опыт очень быстро показал невозможность «перековки» блатных в ГУЛАГовских условиях. Лишенный возможности вернуться к нормальной трудовой этике, молодой человек, оказываясь в окружении воров, принимал их покровительство ради лучшего места в бараке, пайки посытнее и возможности безнаказанно творить насилие в отношении других, не блатных, заключенных. Единственной его этикой становилась этика воровская. ГУЛАГ никого не «перековывал»; напротив, он выковывал блатных, порождая в своих недрах чудовищ, описанных Шаламовым.
Болшевская трудовая коммуна прекратила свое существование в 1939 году, Михаил Рудаков повстречал своих блатных моделей на Воркуте в 1947-м. Мы не знаем ни их имен, ни судеб, знаем только, что их лишили альтернативы.