Старая афиша, а за ней - страшная судьба театрального художника Бориса Эрбштейна: ВХУТЕМАС, театр, ГУЛАГ, театр, театр, театр, петля...
1957-й год - 40-летие Великого Октября. Ленинградский государственный театр им. Ленсовета выбирает, какую пьесу поставить, чтобы достойно встретить знаменательную дату. Время для театра не лучшее – год назад его покинул главный режиссер Николай Акимов, явного художественного лидера в коллективе нет. Возможно, это и обусловило странный выбор – юбилей революции театр отметил постановкой сатирической комедии Бориса Ромашова «Конец Криворыльска», к тому моменту уже лет тридцать как не видевшей сцены.
Пьеса, как подобало случаю, рассказывала о борьбе молодого поколения комсомольцев 20-х годов с пережитками старой мещанской жизни и современными негативными явлениями в затхлом провинциальном городке. Были там и бескомпромиссные споры о новом коммунистическом быте, и откровенные диалоги о свободной любви и признание главной героини: «Я люблю только партработу»; были нэпманы, разного рода «бывшие», чинуши-бюрократы и, конечно, не обошлось без шпиона-вредителя и без образа мужественного большевика-военкома. В конце победу нового над старым символически обозначало переименование Криворыльска в Ленинск (отсюда второе, оптимистическое название пьесы – «Заре навстречу»). Впервые поставленная в 1926 году – практически одновременно с булгаковскими «Днями Турбиных», - комедия Ромашова стала событием и шла сразу в нескольких театрах СССР, однако популярность ее оказалась недолговечной: слишком поверхностной была ее острота. «Конец Криворыльска» вскоре был забыт. Его автор, между тем, сделал крепкую карьеру: в 1926-м он во «внутреннем отзыве» громил «Дни Турбиных» за «идеологическую невыдержанность» и «чеховщину», в 1948 году сам был награжден Сталинской премией I-й степени за пьесу «Великая сила», посвященную разоблачению космополитизма и «борьбе за приоритет советской науки», преподавал в Литинституте, взращивая поколения будущих советских драматургов.
В 1957-м постановку «Конца Криворыльска» в театре Ленсовета осуществил Оскар Ремез – тот самый, который в будущем станет знаменитым профессором ГИТИСа, наставником Петра Фоменко и Камы Гинкаса. А пока - пьеса странная, постановка проходная... Но есть в фондах Сахаровского центра две вещи, которые заставляют обратить на нее внимание. Они лежат в одной большой папке – печатная афиша спектакля и выполненный гуашью портрет молодого мужчины с большой лысиной, читающего, сидя в кресле, не книгу, а какой-то текст, написанный на сложенных стопкой листах бумаги. Мужчина похож на Оскара Ремеза, читает он, похоже, пьесу, а афиша... афиша похожа на множество театральных и киноафиш своего времени. Автор этих работ Борис Михайлович Эрбштейн - художник-постановщик спектакля «Конец Криворыльска». Театральный художник. Репрессированный художник. Политический ссыльный. Он будет реабилитирован только через год – в 1958-м.
Борис Эрбштейн – ровесник века, родился в 1901 году. Воспитанный в богатой еврейской семье, нечуждой театру, он в бурлящей атмосфере революционной культуры чувствовал себя как рыба в воде. Успел повоевать с Юденичем, побывать и учеником Петрова-Водкина во ВХУТЕМАСе, и учеником Мейерхольда на курсах мастерства сценических постановок (КУРМАСЦЕП), и студентом Училища технической авиации, и сам успел совсем юношей попреподавать на художественных курсах для матросов Балтфлота. 20-е годы – лучшее время его жизни. Петроград, веселый круг молодых художников, поэтов, композиторов, артистов. Его приятели - Даниил Хармс, Дмитрий Шостакович, актер Эраст Гарин, начинающий балетмейстер Георгий Баланчивадзе, которого мир скоро узнает под именем Джорджа Баланчина. Он дружит с юной Улановой и оформляет театральные спектакли. Он эксцентричен и в творчестве, и в личном поведении, и остер на язык. В начале 30-х за свои шутки и политические bon mots он поплатится в двухлетней ссылкой в Курск и Борисоглебск по обвинению в антисоветской агитации и пропаганде, но в 1934-м снова вернется в Ленинград и, казалось, жизнь его наладится. Он работает для крупнейших музыкальных театров, создает декорации и костюмы. У властей к Борису Эрбштейну претензий нет. Но в сентябре 1941-го – арест, многодневная пытка бессонницей и голодом, обвинение в шпионаже. Подвели «немецкая» фамилия и подозрительно безупречное знание немецкого языка – результат дореволюционного домашнего воспитания.
Отбывать свой срок художник был отправлен в Красноярский край, в Сиблаг. Он уже умирал от цинги, когда один из лагерных начальников узнал в нем бывшего любимого преподавателя курсов Балтфлота и спас, организовав перевод со стройки на специальную мебельную фабрику начальником цеха резьбы по дереву. Продукция спецфабрики украшала кабинет самого Лаврентия Берии. Потом была работа художником-оформителем и архитектором в Красноярске. Наконец в декабре 1947 года Борис Эрбштейн был освобожден с правом проживать в городах не крупнее райцентра. И началось его скитание по провинциальным театрикам юга России, работа, не имевшая ничего общего с его когда-то любимым искусством. Там Борис Эрбштейн возненавидел театр. Отбывая театральную каторгу, малюя декорации для десятков примитивных постановок, он мечтал о том, чтобы посвятить себя живописи и графике. Мечта сделалась навязчивой, ненависть к такой жизни – невыносимой, и в 1949 году он попадает в психушку, но, выписавшись через полгода, снова возвращается на круги своя.
Друзья из прошлого не забывали его. Шостакович, после освобождения снабдивший Бориса Эрбштейна деньгами для того, чтобы купить одежду взамен лагерной, в конце концов помог ему, бывшему зэку с судимостью за шпионаж, устроиться художником в театр оперы и балета в крупном городе – в 1952-го в Горьком, а с 1956 года в Куйбышеве. Театр, снова проклятый, ненавистный театр! Эрбштейн рвется из этих пут и не может вырваться. И работа над «Концом Криворыльска» для театра им. Ленсовета – как возвращение в свое прошлое, в Ленинград, в 20-е годы, когда он был молод, счастлив и полон надежд. Когда он любил театр всей душой и радостно, свободно творил для него.
Как случилось, что осужденный, ссыльный, на полтора десятка лет вычеркнутый из культурной жизни художник смог получить заказ на постановку в крупном театре к 40-летию Октября? Не сыграл ли в этом роль Николай Акимов – сам художник-сценограф, еще недавно главный режиссер театра им. Ленсовета, когда-то, в 1926 году прославившийся именно декорациями к нашумевшей первой постановке комедии Ромашова? Для него Борис Эрбштейн, несомненно, был частью воспоминаний о временах их общей молодости и успехов. По счастью (случайно), еще живой частью...
Во всяком случае, после реабилитации в 1958 году ни кто иной, как Акимов, дает Эрбштейну рекомендацию для восстановления в Союзе художников. «Высокая живописная культура и большая изобретательность, свойственные Эрбштейну Б.М., выдвинули его в тот период (1925 – 1941) в ряды ведущих художников театра в Ленинграде», - писал он тогда. Но прошлое уже ничем не могло помочь и ни от чего не могло спасти в настоящем. От прежнего Бориса Эрбштейна остались острый ум, сарказм и уверенное мастерство художника, но творчество уже не приносило ему счастья. Он живет с семьей в Куйбышеве в крайней бедности, работает необычайно интенсивно, болеет, переносит инсульт и мечтает о пенсии как о свободе.
До пенсии он не дожил.
13 июля 1963 года Борис Эрбштейн покончил с собой – повесился на берегу Волги, перед этим уничтожив многие свои работы.
Комедия «Конец Криворыльска» в театрах больше не шла. Но сам Криворыльск, даром что переименованный по инициативе местных комсомольцев в Ленинск, странным образом закрепился в лексиконе советской культуры. Из символа побежденного прошлого он превратился в знак неизбывного, тоскливого идиотизма, лжи и убожества настоящего. «Телевизор изготовления Криворыльского завода», выпускавшего также «дачные умывальники из белого чугуна», упоминается в фантастическом рассказе шестидесятника Льва Куклина «Контакт через телевизор».
И тот же, видимо, промышленный город Криворыльск – украшение политического анекдота. Брежнев в докладе сообщает: «В Криворыльском районе прорыт канал, введена в строй мощная электростанция, задута новая домна, спущен на воду атомоход». Инженер Иванов присылает записку: «Неделю назад был в Криворыльске и ничего подобного не видел». Брежнев говорит: «Товарищ Иванов, вместо того, чтобы шляться по командировкам, читали бы лучше газеты!...