Председатель российского общества «Мемориал», бывший политзаключенный Сергей Ковалев по случаю своего 85-летия выступил с речью в международном центре «Мемориал».
Предварительное замечание: Мне советовали продемонстрировать старческую мудрость и не скатываться в банальные обличения власти и ее персоналий. Ну, насчет мудрости посмотрим. Мой давний руководитель Израиль Моисеевич Гельфанд учил: «Нельзя наниматься в мыслители».
А что до обличений, я с благодарностью принимаю совет. Я и сам к этому склонялся. Свобода мнений, даже отвратительных, как говорил Вольтер, предполагает их обсуждение. Но у режима нет мнения, одни скверные поступки.
У Ленина были мнения. И у Гитлера тоже. Они открыто превозносили ненависть (классовую или расовую, не все ли равно?), насилие. Они не скрывали своего отношения к «предрассудку нравственности». Отвратительная, точно выраженная, точка зрения.
Наш режим не открывает мотивов и правил своей игры. Он не говорит вслед за Геббельсом, что ложь — естественный, полезный политический метод. Он просто утверждает: Крым не был аннексирован, ему дали убежище от «бандерофашизма»; невозможно отозвать из Донбасса солдат и не поставлять оружия, потому, что наших солдат и оружия там нет.
Совсем недавно кумир наших соотечественников оправдал вторжение Советской армии в Афганистан. Он не сказал: «убийство своего союзника вместе с его родней, приближёнными, прислугой — нормальный политический прием». Это подразумевается: дескать, все так делали и делают, нам нечего стыдиться.
Вероломное убийство было. Эти наклонности остались. А мнения нет. Зачем обсуждать то, чего не существует?
Я буду говорить о самой главной причине трудностей, которые стоят на пути международной интеграции и, следовательно, блокируют превращение «универсальных ценностей» из фальшивого лозунга в действенный политический инструмент. Причина эта гнездится в наследуемых фундаментальных свойствах человеческого поведения. Суждения этого рода обычно считают отвлеченными. Это неверно, они отчетливо связаны с необходимостью поисков новой мировой политической парадигмы, о которой говорили Бор, Эйнштейн, Рассел, Сахаров, по-своему Горбачев.
Прямо или косвенно в их мнениях выступил необычный до сих пор субъект политической жизни — человечество. В отличие от остальных, Андрей Дмитриевич обозначил направление усилий в этом поиске, хотя невысоко ценил свои попытки.
В нынешних обильных мировых конфликтах стороны всегда ищут опору в понятии «патриотизм». Это и мотивы, и оружие противников, потому что в общественном сознании «патриотизм» — антоним «предательства». Заметим, оба понятия, насыщенные эмоциями, не имеют ни малейшего правового оттенка. Это очень удобно для политических спекуляций, но не есть хорошо для добросовестного и точного политического языка.
Действительно, что такое «родина» и что считать определяющими признаками «любви к ней»? Откуда берутся упомянутые эмоции, почему они широко распространены и устойчивы? Изложу некоторые соображения.
Детально изучены сложные наследуемые (записанные в геноме) формы поведения животных. Инстинкты насекомых и импринтинги птиц, поведение целого муравейника или пчелиного роя описаны в блистательной литературе. Врожденные элементы поведения присущи и млекопитающим. Понятно, что, прежде всего у приматов, поведение усовершенствовано обучением (впрочем, сама способность учиться — заведомо врожденный признак). Элементы наследуемого поведения есть и у человека. Жаль, что я не могу говорить об этом подробнее.
Чтобы сохранить жизнь и потомство, в суровом дарвиновском мире не обойтись без врожденного адаптивного поведения. Каждый участник жестокой игры наделен врожденной осторожностью, боязнью незнакомого. А для верности и злобой.
Одарен трусливой и злобной ксенофобией, как сказали бы теперь. Каждого могут сожрать, да и он не прочь сожрать кого-то.
Это лишь одна сторона дела, есть и другая: живые существа объединены в большие или меньшие коллективы. Стадо, стая, прайд, выводок (почему не племя?) выгодны особи: они помогают ей, а значит, и виду выживать и размножаться. Потому надлежит закрепить в геноме тягу к «своим» и стремление подражать им. Замечу, что эта, вторая, особенность врожденного поведения, вероятно, лежит в основе непременной иерархичности животного коллектива. Но она же, по-видимому, причастна к происхождению того, что назовут «альтруизмом».
Итак, нельзя обойтись без врожденного подчинения аксиоме «держись своих и берегись чужих». Это бессознательное поведение — база последующего накопления бесценного индивидуального опыта. Видимо, обе названные особенности такого поведения — жестко сцепленные признаки. Но подробности неуместны, да и не мое это дело.
Давно уже понятно, куда я клоню, какое отношение к патриотизму имеют эти наспех сообщенные соображения из области дарвинизма и генетики. Я уверен, что патриотизм — рудиментарный признак. Рудимент — это признак, унаследованный от далеких предков всеми потомками, но утративший в процессе эволюции свое значение. Например, глаза у пещерных рыб или крота, червеобразный отросток у человека, доставляющий ему только хлопоты при аппендиците. Случаются еще атавизмы, изредка выскакивающие у отдельных особей, такие, как шерсть на лице или хвостик из дополнительных копчиковых позвонков у человека.
Разумеется, речь идет лишь о двух базовых врожденных свойствах поведения, понуждающих разделить мир на «своих» и «чужих». Это только темная подсознательная основа для дальнейшего «человеческого усовершенствования». Ею наделен каждый из нас. Потому патриотизм эмоционально привлекателен без раздумий.
В геноме природа пишет навеки. С этим уже ничего не поделаешь. Но важна двойственность унаследованных основ поведения: тут тебе и ксенофобия, но и доброжелательное предпочтение тут же. Увы, ненависть, прежде всего, к «чужим», а доброжелательность исключительно к «своим». Ну, уж хоть так.
Записанное в геноме подвластно лишь жесткой прагматике: «выгодно» — «не выгодно». Этика и эстетика — не тот язык, на котором говорит природа. Эволюция духа — совсем другая эволюция. Конечно, она рождает понятия, заметно зависящие от запечатленных в геноме свойств характера, но вовсе не тождественные им. «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда...».
Попробуем теперь «очеловечить» дары наших животных предков.
Самое простое, впрочем, — оставить природу как есть, в первозданном виде. Собственно, в 1513 году это фактически уже сделал Макиавелли. Мощь и благосостояние государства надлежит создавать и защищать любыми средствами, без каких-либо ограничений. Вот вам патриотизм в самом сильном и распространенном, благодаря подлинной натуральности, виде. Хочешь жить — не умствуй, будь в стае (теперь это называется государство) и научись скалить зубы на другие стаи. Получишь награду за верность.
Сейчас не говорят так грубо. Сейчас рудимент причесан и приодет, закамуфлирован высокопарными словами. Неприлично сказать: «Цель оправдывает средства». Взамен принято рассуждать о геополитике, сфере государственных интересов и прочем. Иными словами, интеллигентно переизлагать простака Макиавелли.
Нет нужды доказывать, как непринужденно использует власть этот преобладающий, «первичный», если можно так сказать, патриотизм. Любая власть, отнюдь не только наша.
В самом деле,
нет ничего проще, нежели зачислить по разряду нравственности свойство, от рождения присущее каждому. Какие же у каждого могут возникнуть возражения? И тогда власть, патриот по определению (иное невозможно, поскольку стадо обязательно иерархично), приобретает моральный авторитет и добивается единства с большинством подданных. Мы прямо сейчас видим это воочию.
Кремль цинично доводит толпу до беснования и может принимать любые решения и законы. Эти приемы были испытаны Сталиным и Гитлером. К чему они неизбежно ведут, мы видели 28 февраля.
Чтобы убедиться в незыблемом бытовании этой «животной» формы патриотизма, обратимся к самым талантливым и лучшим.
Вот «Клеветникам России» А.С. Пушкина — гневное обращение к Европе в связи с польским восстанием 1830 года. Профессионально сделанное (посредственное, далекое от пушкинских шедевров), эмоционально насыщенное и, прямо скажем, злобное стихотворение (кстати, предвосхищающее ленинский полемический стиль). А в чем, собственно, его содержание? Что это за особые качества, ограждающие Россию от порицания? Заметим, что повод порицания — столкновение двух патриотизмов: имперского и подавляемого. Какой из них прикажете предпочесть? И какие аргументы доказывают неправоту критиков империи?
А никаких аргументов автору вовсе не требуется. Достаточно отповеди — нас не тронь. В общем, упреки, похвальба, угрозы. Какова бы ни была наша власть, она наша, и критиковать ее — наша прерогатива. Потому — вовне мы с этой плохой властью заодно.
Но стих писал автор «Годунова», «Из Пиндемонти», «Капитанской дочки»! Куда делся гений, когда заговорил шерстистый ген! Однако Пушкин упрямо возвращается к теме. «…И бунт раздавленный умолк...» — радуется он победе Паскевича в 1831 году. Тогда же, в черновике: «...Воскресла греков древних слава… Отбунтовала вновь Варшава…»
«Грекам "можно" восстать против турок: "воскресла слава"… Варшаве же "нельзя" против Петербурга?» – удивляется Н. Эйдельман.
Но еще удивительнее восторженные отклики на пушкинский патриотизм. И чьи же отклики, подумать только!
Чаадаев: «…Вот Вы, наконец, и национальный поэт; Вы, наконец, угадали свое призвание…», пишет мыслитель, удостоенный диагноза политической психиатрии.
Лермонтов: «На славу гордую России / Опять, шумя, восстали вы!» Это о «народных витиях», французских парламентариях. И далее: «Поэт, восставший в блеске новом / От продолжительного сна…». А это уже о Пушкине.
Пройдет совсем короткое время и, описывая «странности» своей «любви к России», Михаил Юрьевич категорически исключит «славу, купленную кровью» из побудительных мотивов любви. Более того, он напишет: «Прощай, немытая Россия / Страна рабов, страна господ. / И вы, мундиры голубые, / И ты, послушный им народ».
Вот тебе на! Правда, странная любовь. Как же быть с гордой славой России? Вот уж точно куплена кровью. Как быть с пробудившимся от сна Александром Сергеевичем, который гневно (и, согласно Лермонтову, поделом) отчитал Европу как раз за оскорбление «страны рабов, страны господ»? Как выйти из этих противоречий?
Да никак; выйти из них невозможно, приходится с этими противоречиями жить. Разделение мира на «своих» и «чужих» унаследовано в жестокой борьбе за существование. Оно гнездится в нашей бессознательной, эмоциональной сфере. Нельзя избавиться от того, что записано в генах. Но не может ли опыт дать преимущество другой генетической записи? По мере эволюции Homo sapiens мы все больше размышляем, оцениваем, анализируем — благодаря любопытству, тоже, между прочим, совершенно не случайно записанному в геноме.
Вообразим теперь русского патриота. Он горячо (и не беспочвенно) судит о чужой парламентской болтливости, ханжестве, приземленном практицизме и столь же горячо защищает родные обычаи от чуждой критики.
А вот русский умник. Этот обнаруживает в родном краю унизительную покорность голубым мундирам, тогда как в «чужой стае» кое-что оказывается заметно достойнее и полезнее, нежели в своей. Может, эта стая не такая уж чужая? Верно ли мы проводим границу между «своими» и «чужими»? И совсем вызывающая идея: нужна ли эта граница, да и существует ли она? Может, разнообразие обычаев внутри нашего вида — это его адаптивное свойство? Эта мысль тоже возбуждает горячую эмоциональность. Некорректно замечу: гены, совместно работавшие у предков, у нас вступили в нешуточное противостояние. Вот коренной диссонанс проблемы.
Но патриот и умник — отнюдь не воображаемые персонажи и сосуществуют в одном тесном круге. Да мы только что наблюдали их даже в одной отдельно взятой голове.
Конечно, человек думает о врожденных эмоциях и оправдывает их, как умеет. Или упрямо подавляет их.
Вот яркий патриот Тютчев. Его строки: «Умом Россию не понять, / Аршином общим не измерить. / У ней особенная стать…» были встречены и горячим одобрением, и язвительными насмешками. Но в них, возможно, догадка о темной, подсознательной — дочеловеческой — сущности патриотизма? Правда, догадка эта завела великого поэта в дурную сторону, и далеко. В спорах с супостатами России он напишет «Русскую географию»: «…Но где предел ему? И где его границы… от Нила до Невы, от Эльбы до Китая, от Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная… Вот царство русское…». Это уже смахивает на патриотизм Чингисхана.
Говоря же о русских умниках, необходимо и достаточно упомянуть Герцена и Лунина, а завершить Толстым.
Герцен ясно и достойно поддержал польское восстание 1863 года. Его ли это слова «За вашу и нашу свободу», или он изменил польский лозунг: «За нашу и вашу свободу»? Так ли это важно? Важно и печально иное: «Колокол» и его издатель мгновенно потеряли популярность в России и в среде эмигрантов. «Русское свободомыслие головы сталкивается с патриотическим нутром», – пишет Михаил Шишкин. Герцену не простили и слова «Мысль о перевороте без кровавых средств нам дорога».
Среди декабристов выделялся Лунин. Как всегда, он был независим и одинок. Его позиция: «Россия виновна, но Польше не следовало восставать» (Эйдельман). Конституцию 1815 года нарушали и цари, и наместники, но она «…давала законные средства протеста против незаконности этих актов…», – пишет Лунин. Восстание скомпрометировало «принцип справедливого и легального сопротивления произвольным действиям власти», – заключает он. В замечательной книге об этом замечательном человеке Эйдельман пишет: «…Надо что-то сделать и сегодня. И если не будет прямого результата, так хоть одной чистой душой больше – и то вклад в историю».
Что же, Герцен и Лунин — упорные враги патриотизма или его модернизаторы? Об этом позднее.
Позиция же Л.Н. Толстого не вызывает сомнения. Он писал о патриотизме как чувстве «грубом, вредном, стыдном и дурном, а главное — безнравственном». В «Круге чтения» Толстой познакомил читателей с афоризмом Сэмюэля Джонсона о «последнем прибежище негодяя». На этот счет до сих пор вспыхивает полуграмотная дискуссия, разжигаемая фанатами интуитивного патриотизма. Она не заслуживает внимания — Толстой всегда ясен. Для правителей патриотизм — «орудие… достижения властолюбивых и корыстных целей, а для управляемых — отречение от человеческого достоинства, разума, совести и рабское подчинение…». Толстой воевал с примитивным патриотизмом и, думаю, мог прийти к идее его животных корней. Но счел этот грех не свойственным «народу-богоносцу», а навязанным властью. И в этом был неправ.
Собственно, и ранее Толстого умники отвергали бессознательный патриотизм. Естественно, возникала потребность рационализировать стихийную страсть. И путь облагораживания тут как тут: «Чувство к отечеству должно быть в гражданине сильнее чувства к человечеству» (Николай Тургенев). Запомним эти слова. Не станем придираться к неясности понятий. Эта мысль возникала во многих головах, развивалась и привела к полезным результатам.
«Сильное чувство к отечеству» естественно трансформируется в чувство гражданской ответственности. А оно требует критического отношения к отечественной власти и отечественным реалиям. Так сказать, различения «отечества» и «Вашего превосходительства».
Американцы очень ценят патриотизм. Около каждого пятого частного дома полощется флаг США. Но прислушайтесь к спорам вокруг курса политики, оценки президентов, конгрессменов, судей. То же в других странах Запада.
Согласимся, это дает полезные результаты. Тогда, казалось бы, естественно и предпочтение «отечества» перед «человечеством». Ведь даже в сложных обстоятельствах гражданин разберётся легче и глубже там, где живет, видит все своими глазами, общается с людьми, которых хорошо понимает. Где все ему привычно, но события остро его затрагивают.
Наконец, нельзя же вовсе избавиться от эмоционально окрашенной и записанной в генах тяги к «своим». Кому это мешает? Как будто бы всё в порядке. Да не тут-то было.
Этот преображенный, гражданственный патриотизм вдруг оказывается опасным воплощением национального эгоизма. Ведь каждый понимает предпочтение своей страны как предпочтение ее интересов. Всегда ли моя гражданственность способна выйти за пределы этих интересов, сочтя их несправедливо задевающими интересы чужих стран? И откуда взяться такой потребности? Патриотизм по определению — мои отношения с моей страной. Увы, «интересы» и «беспристрастность» — понятия из разных рядов. «Интересы» и рождают национальный эгоизм. Да и как иначе? Отечественная промышленность создает рабочие места, определяет уровень жизни, вместе с властью устанавливает гражданам пенсию. Ну и врожденная ксенофобия тут как тут. Потому даже самый строгий критик своей власти к чужой относится еще хуже.
Непросто отличить национальный эгоизм от эгоизма куда более частного; совокупность частных эгоизмов и составляет национальный. Превращение законных интересов в опасные эгоизмы описал историк Бен Урванд. Стремясь сохранить прибыльный немецкий кинорынок, иные голливудские компании подчинились нацистской цензуре. Немецкий консул Георг Гисслинг просматривал фильмы этих компаний, настаивал на купюрах, дважды добился отказа от сценария и даже прекращения съемок. Угодные нацистам правки внесены в «На западном фронте без перемен» (еще в 1930 году!), «Три товарища», «Жизнь Эмиля Золя». И даже в чаплинский сценарий «Великого диктатора» в 1940! MGM покупала специальные немецкие облигации, деньги от которых шли на вооружение. Paramaunnt, MGM, XX Century Fox выпускали пронацистскую документалистику и в декабре 1938-го, после Хрустальной ночи, и в первые дни Второй мировой войны.
А в 1938 году Fox направила Гитлеру письмо, кончавшееся словами «Хайль Гитлер!».
Запредельная ксенофобия нацизма подстегивала американский антисемитизм. Нескрываемо профашистски и антисемитски настроенный Линдберг оказался даже соперником Рузвельта на президентских выборах 1940 года.
Итак, нам только казалось, будто мы одолели интуитивный, древний патриотизм. Но гены не обманешь. Как быть? Думаю, что есть только один выход — поменять местами «отечество» и «человечество» в формуле Николая Тургенева (помните — какое чувство при выборе из этих двух объектов должно быть сильнее?)
Осуществить такую смену мест, хотя бы в собственном сознании, невероятно трудно.
Нужны мучительные, долгие размышления, чтобы уговорить наследственную ксенофобию и твердо заключить: человечество неделимо, и благо каждого «отечества» заключено во благе «человечества»; нигде больше.
Непросто почувствовать себя единым целым, например, с исламскими фундаменталистами. Безграмотная толпа, объятая исступленной злобой. Ее разжигают фальсификаторы собственной религии, успешно захватывающие ислам. За ними миллионы фанатиков.
Неизменной надеждой остается евроинтеграция — первый практический шаг к единому человечеству. Исторические цели Евросоюза не терпят суеты. Но думают ли его руководители уже сейчас об этих целях? Сомнительно, но нет времени подробней говорить об этом.
Список злобных противостояний, разделяющих человечество, неисчерпаем. Возможно ли с этим сделать хоть что-то? Скорее всего, невозможно. А вот надлежит ли пытаться – это совсем другой вопрос.
Нужно признать, что перспективы переключения внимания с «отечества» на «человечество» не радуют. Между тем, это переключение назрело — и под давлением кровавой грызни «отечеств», и в результате грозного приближения глобальных, общих для всех нас, опасностей.
Политики вовсе не годятся для содержательной работы на отдаленное будущее — у них другая специальность. Они не умеют говорить на адекватном этой проблеме языке. Нельзя упрекать их — кто-то же должен пытаться разумно и достойно действовать сегодня.
Но, воюя за власть или оппонируя ей, они добывают голоса обывателей, отнюдь не мыслителей.
Похоже, что наше отдаленное будущее в руках независимого гражданского общества, то есть в наших руках. И зависит от упрямого давления на власть. Это немножко радует и очень пугает. Человеку естественно беспокоиться о себе и близких сегодня. Но неестественно задумываться о судьбе отдаленных потомков — ну, вряд ли дальше правнуков. Потому максима «благополучие каждого гарантировано лишь благополучием человечества» вызывает только иронию (хорошо, если доброжелательную). И поделом. Вот почему расширение озабоченности на весь вид Homo sapiens — удел весьма немногих, а их влияние на общество ничтожно.
Что же делать? «Делай, что должно, и будь что будет». Мудрый афоризм успокаивает совесть, но не утешает. Однако же естествознанию известны случаи, когда малые возмущения приводят к огромному эффекту. Есть основания думать, что то же может происходить в обществе. Яркий пример — мировые религии. Не все потеряно.
Я долго ругал Дарвина и древние гены. Возможно, суровый дарвиновский отбор зачеркнул в генофонде человечества черты характера, которые восхищали бы нас теперь. Что поделаешь. Зато этой ценой он сохранил иные проявления гениальности. Откуда взялись бы Ньютон и Пушкин, если бы наш вид не выжил?
Трудно спорить с Марксом: идея, овладевшая массами, — большая сила. Но знал бы Карл Генрихович, во что идея превращается, как только овладеет массами! Ее родителям подчас совсем не просто ее узнать. Увы, это касается не только революционных идей. Вполне спокойные, мирные и гуманные (вроде, например, идеи о правах личности) подвержены почти таким же превратностям судьбы. Пожалуй, самая общая характеристика таких странных превращений – распространение понятий на объекты, уж никакого отношения к этим понятиям не имеющие. При этом понятия нередко расплываются до полной неопределённости.
Совсем безобидный, но самый выразительный пример — так называемые права животных. Этих прав просто не существует, их сторонники путают право с нравственным побуждением, с тем, о чем писал Швейцер. Весьма похвально любить животных и помогать им, но при чем здесь право? Особенно интересно, что энтузиасты прав животных сами принадлежат как раз к тому единственному виду животных, который изобрел и интенсивно практикует животноводство. Поэтому они громко заступаются преимущественно за «права» диких животных, притом немногих избранных.
Опаснее для правопорядка, когда массы навязывают законодателям свое (прямо скажем, не самое глубокое) понимание овладевшей ими идеи. Тогда разные группы населения приобретают маловразумительные, внутренне противоречивые, дополнительные права вместо механизмов разрешения их проблем.
И еще опаснее, уже на грани крови, политически обусловленные неопределенности в понимании таких понятий, как государственный суверенитет, самоопределение, гуманитарная интервенция — вообще международная защита прав личности в недемократических режимах.
Думаю, внимание общественных организаций вроде наших к этим проблемам становится все более важным. Конечно, на то есть высокие специалисты, но и обществу хорошо было бы иметь свое мнение на этот счет. Так оно надежнее.