Валерия Ильинична Новодворская ушла внезапно, неожиданно, резко, решительно и безапелляционно – как все, что она делала на общественном поприще. Имей она возможность спланировать свой уход, в этом была бы неумолимая логика и смысл, не допускающий неопределенности и колебаний, – как и во всех ее поступках.
Когда это случилось, мы нашли в своей коллекции нетрадиционной печати экземпляр информационного бюллетеня Центрального координационного совета партии «Демократический союз», изданного как приложение к журналу «Радикальная Тверь» в июне 1993 года. Даже сегодня, 21 год спустя, этот лист обжигает руки. С пожелтевшей бумаги хлещет лава. Из девяти материалов номера лишь один – авторский текст Новодворской, но все вдохновлены ею. 1993 год – трудное время для страны и для «Демократического союза». В государстве назревает смертельная схватка между президентом и Верховным Советом, в партии раскол, отделяется и уходит в самостоятельное плавание группа товарищей. Но слово «раскол», звучащее в наши дни как приговор, там и тогда означало другое.
Валерия Ильинична Новодворская ушла внезапно, неожиданно, резко, решительно и безапелляционно – как все, что она делала на общественном поприще. Имей она возможность спланировать свой уход, в этом была бы неумолимая логика и смысл, не допускающий неопределенности и колебаний, – как и во всех ее поступках.
«ДС» был удивительной организацией. Как протолиберальная протодемократическая протопартия он объединял в себе очень разные платформы. Постепенно, созревая, они вылуплялись из своего первобытного единства и начинали собственную политическую жизнь. «В тюрьме мне стало ясно, что в несчастной стране либералов не хватит даже на одну маленькую партию, зато можно попытаться создать партию широкого демократического профиля, общий дом под звездным небом, где будут согласно обитать либералы, эсдеки, эсеры, евро-коммунисты, монархисты, социалисты. Такое Учредительное собрание на марше. Некий партизанский отряд времен второй мировой в Арденнах, где голлисты на несколько лет стали товарищами коммунистов. Собрать настоящих нонконформистов и радикалов широкого профиля и бросить их, как перчатку, в лицо режиму», – вспоминала Валерия Новодворская. Так «ДС» стал политической школой, шинелью, из которой вышла не только нынешняя оппозиция, но и практически весь сегодняшний политический спектр, кроме коммунистических, неоимперских и националистических движений.
Это «ДС» первым из политических сил на излете советской эпохи поднял исторический российский триколор, это он инициировал очищение Санкт-Петербурга от имени Ленина и возвращение исторических названий Твери, Екатеринбургу, Нижнему Новгороду, Самаре. Это он впервые развернул невиданную митинговую активность. И еще многое из того, что кажется нам неотъемлемой частью гражданской активности и публичной политики, в первый раз произнесли и сделали именно лидеры и активисты «Демсоюза».
«Сегодня наши флаги развиваются над правительственными зданиями; в Беловежской Пуще, распуская СССР, президент выполнял программу нашей партии, а Егор Гайдар, ломая советскую экономику и пытаясь перестроить ее на капиталистический лад, тоже реализовывал наши идеалы», – это из открытого письма Новодворской к членам партии, опубликованного в том самом бюллетене 1993 года.
Однако она сама так никогда и не стала политиком в том смысле, какой политика имеет в современном мире. «Демократический союз» – первая политическая партия, объявившая о своем создании при еще живой КПСС, первый росток, пробивший мертвый асфальт, – так никогда и не провел ни единого кандидата в Госдуму, и лишь дважды, в Москве и Ленинграде, его членам удавалось войти в региональные парламенты. Но «ДС» был больше чем партией. Он был матрицей политического, соприкосновение с которой было необходимо разнонаправленным общественным силам для того, чтобы осознать себя в качестве политических.
Валерия Новодворская так и не стала политиком. Но ее публицистика – идеальный образец жанра, отточенный и изысканный с точки зрения формы, чистый эйдос гражданского, как «ДС» был чистым эйдосом политического для страны, где политическое и гражданское были выбиты, выжжены, вытравлены из воли и памяти нескольких поколений. Она существовала в слепящей и раскаленной вольтовой дуге между невозможностью и необходимостью и ясно понимала трагедийность такого существования.
«Нет другого пути экономических преобразований, нежели тяжелый, мучительный путь Эрхарда, Лешека Бальцеровича и Е. Гайдара. За такую правду нас едва ли полюбит советский народ, но ведь мы всегда “проповедовали любовь враждебным словом отрицанья”. Антикоммунистическая революция совершена с нашим участием; на очереди антисоветская революция, и здесь мы снова окажемся наставниками и первопроходцами, – это из того же, уже цитированного ее письма, написанной менее чем за полгода до августа 1993-го. – <…> Сегодня страна выбирает между свободой и справедливостью, и мы однозначно выбираем свободу», – сказать так могла только она.
В ее беспощадности к самой себе и к тем, с кем она хотела вместе идти к общей цели, была какая-то нездешняя, римская доблесть, уже непонятная современному человеку и чаще пугающая, чем вдохновляющая. В эпоху мутных и скользких слов, трусости, вранья и уверток, когда мы уже забыли, чем политика отличается от аферы, а демагогия – от гражданственности, Валерия Новодворская существовала для того, чтобы напоминать нам об этом.
Назвать вещи своими именами так, чтобы болевым приемом поставить собеседника перед необходимостью совершить выбор. Не дать ему спасительной возможности для маневра и отрезать такую возможность для себя. Перейти Рубикон, разрушив за собой мосты. Обострить дискуссию до предела. На каждый спор идти как на смертный бой, споря всегда не менее чем о предельной истине. Обнажить прием. Не заискивать ни перед кем, не искать популярности, не заботиться о том, чтобы быть правильно понятой.
Радикализм? Да. Но без таких радикалов мы быстро разучимся отличать свет от тьмы. Для Новодворской не было сумерек. Хорошо сказал о ней Лев Пономарев: «Ее мнение часто звучало камертоном, задающим “чистый тон” в дискуссии. Это была линия, очерчивающая край компромисса, переступать который нельзя».
Литературно одаренная и блестяще образованная, она считала, что принципы важнее слов, и потому многие, страшась принципов, ставили ей в вину слова. Ненавидевших ее было куда больше, чем понимавших ее.
Ее тексты трудны для восприятия. Не потому что плохо написаны. Напротив. Они блистательны – как скальпель, режущий без анестезии сознание, привыкшее к лукавым двусмысленностям и уютным недомолвкам. Они мучают читателя, по пять раз на странице принуждая его к активной реакции, к политическому и нравственному самоопределению. Никто так жестко не заставлял нас думать, как делала это Новодворская, и ни от кого не бегали в такой панике все, для кого ответственное суждение – как нож острый. Сколько ты, читатель, сможешь выдержать этот ослепительный свет, сколько сможешь дышать чистым озоном, сжигающим легкие?
В области ценностей и принципов она всегда была сильнее, чем в тактике, – это характерная черта того времени, когда сформировалась ее героическая позиция. К чему приводит тактическое мастерство без ценностей и принципов, мы видим сегодня. И она тоже все видела и понимала. Наверное, ей было горько, но никто не видел ее павшей духом. Недаром одну из своих книг она назвала цитатой из стихотворения, отсылающего к знаменитому афоризму Катона Старшего, человека, который уже более двух тысяч лет считается образцом стойкости убеждений. Валерия Новодворская знала толк в поэзии. Это стихотворение она приводит в качестве эпиграфа к книге, а мы понимаем, что и ко всей своей жизни:
Катон, я тоже знаю Карфаген,
Что твоего коварней и жесточе,
Я кличу смерть его, я смерть ему пророчу,
Зову небытие и насылаю тлен...
Струится нить, плетут судьбу, кружа,
Любовь и ненависть, как два крыла у птицы,
И мчатся боевые колесницы,
Жизнь воздвигая, чью-то жизнь круша.
Мой Карфаген – в кровавом кумаче,
Мой Карфаген – в налитых кровью звездах,
Мой Карфаген – в их покаяньях поздних
И к страшному труду готовом палаче.
Мой Карфаген – инстинкт овечьих стад,
Мой Карфаген – в овчарнях и овчарках.
Катон, кому-то снова кровью харкать,
Как две и больше тысяч лет назад.
И этому, Катон, лежать в золе –
Хоть это и одна шестая суши,
Катон, я полагаю, на Земле
Мой Карфаген обязан быть разрушен.
В отличие от Катона Старшего, Валерии Новодворской довелось увидеть развалины своего Карфагена и, увидев, убедиться, что история, не замедляя хода, громоздит новые рвы, надолбы и минные поля на месте преодоленных.
Вчера в Сахаровском центре прощались с нею. Молчаливая очередь вилась по скверу мимо падающей Берлинской стены – знаменитого монумента Свободы. Едва ли не каждый выступавший говорил о том, что у него с ней были разногласия, и у всех прощавшихся при этом прерывался голос. В гробу было так много цветов, что за ними не было видно тела. Одни цветы.