НА ПУТИ К РАССТРЕЛУ
ПРИГОВОР № 65
...13 апреля 1939 г. Военный трибунал Калининского ВО, рассмотрев дело по обвинению граждан:
1) Шлимовича Мордуха Хаймовича, 1909 г. р., уроженца местечка Старые Дороги БССР, еврея, гр-на СССР, из кустарей, служащего, беспартийного, женатого, со средним образованием, в 1928 г. за контрреволюционную деятельность был выслан административно на три года в отдаленную местность и в 1930 г. за то же и в том же порядке был снова выслан в отдаленную местность. Наказание отбыл, до ареста работал начфинотдела Легпромстроя.
2) Белопольского Моисея Ефремовича, 1906 г. р., уроженца г. Киева, еврея, гр-на СССР, из торговцев, служащего, холостого, со средним образованием, беспартийного, в 1927 и 1931 гг. дважды административно высылался в отдаленные местности за контрреволюционную работу, наказание отбыл, работал экономистом Облпотребсоюза Потребкооперации.
- обоих в совершении преступления по ст. ст. 58-8 (террор) и 58-11 (создание группы) УК РСФСР...
3) Бромберга Вениамина Федоровича, 1904 г. р., уроженца г. Херсона, еврея, гр-на СССР, из служащих, женатого, беспартийного, с незаконченным высшим образованием, за контрреволюци-
онную работу в 1926, 1928 гг. и в 1931 г. административно высылался в отдаленные местности, до ареста работал старшим инспектором Госбанка.
4) Голодца Герца Хаймовича, 1903 г. р., уроженца г. Режица, БССР... из служащих, рабочего, женатого, беспартийного, с незаконченным средним образованием, в 1925 и 1928 гг. административно высылался за контрреволюционную работу в отдаленные местности, наказание отбыл, до ареста работал электромонтером завода "Первое мая".
5) Израиловича Льва Александровича, 1910 г. р., уроженца г. Вязьма, еврея, гр-на СССР, учащегося, женатого, беспартийного, в 1928 г. за контрреволюционную работу административно высылался в отдаленные местности, наказание отбыл, до ареста - студент пединститута.
6) Арецкого Исаака Соломоновича, 1912 г. р., уроженца Москвы... учащегося, холостого, со средним образованием, беспартийного, в 1932 г. за контрреволюционную работу административно выслан в отдаленные местности на три года, до ареста - студент пединститута.
7) Жарковского Михаила Герцевича, 1908 г. р., уроженца Варшавы, из кустарей, служащего, беспартийного, со средним образованием, в 1930 г. за контрреволюционную работу был административно выслан на три года в отдаленные местности, в 1933 г. за ту же деятельность осужден на два года лишения свободы, до ареста работал плановиком облотделения Главтабака.
Все обвиняемые в период 1917-25 гг. вошли в различные сионистские организации, в которые были вовлечены различными приманками. В дальнейшем, будучи переварены в буржуазно-националистическом котле сионистского подпо-
лья, они сами стали активными буржуазными националистами, начали активно вести буржуазную контрреволюционную работу среди еврейского населения СССР. Не встречая поддержки среди трудящегося населения, они стали постепенно вырождаться в оголтелые, строго законспирированные контрреволюционные группы, которые, потеряв надежду осуществить былые "идейки" методом агитации, превратились в прямых агентов, как международной еврейской буржуазии, так и английского империализма. В этих группах стали проповедоваться такие "идеи", как построение еврейского буржуазного государства в Палестине на костях трудящихся арабов, превращение трудящихся арабов и евреев в наемников капитала и отдачи еврейского народа под высокое покровительство английского империализма. Докатившись до прямой измены своему народу, сионисты не брезговали такими методами, как террор, шпионаж и посылка за границу клеветнических измышлений о положении в Советском Союзе, за что некоторые участники получали от своих хозяев денежное вознаграждение. Катясь все ниже и ниже, они в 1935 году сгруппировались в городе Калинине, объединились в контрреволюционную организацию и поставили себе целью свержение Советской власти любыми методами, вплоть до осуществления терактов против руководителей Советской власти и ВКП(б).
Конкретно в отношении каждого подсудимого установлено следующее:
1) Бромберг в 1917 г. вошел в сионистскую организацию и, находясь в ней, вел активную контрреволюционную работу. Он последовательно занимал руководящие должности, вплоть до члена ЦК сионистской организации. Участвовал на
нелегальных конференциях, издавал антисоветскую литературу и распространял ее среди населения. Имея связь с сионистским центром в Палестине, куда посредством тайнописи пересылал различные клеветнические измышления о положении Советского Союза, получал от сионистского центра установки на дальнейшую контрреволюционную работу в СССР, получал оттуда денежные переводы как лично для себя, так и для сионистских организаций для развертывания ими контрреволюционной работы. Находясь в ссылке, Бромберг все время продолжал антисоветскую работу. Он организовывал ссыльных сионистов в контрреволюционные группы, устанавливал связь с другими ссыльными, обменивался опытом, был идеологом различных контрреволюционных установок. Впоследствии, в 1934 г., Бромберг перешел к прямой шпионской работе в пользу одного иностранного государства, к чему был привлечен один из руководителей сионистской организации, которому Бромберг передавал различные шпионские сведения. В 1936 г. Бромберг прибыл в Калинин, где вошел в контрреволюционную сионистскую организацию и, став во главе ее, руководил ее работой. Бромберг был одним из руководителей перехода ее на путь террора против руководителей Советской власти и для выполнения установки организовал террористическую группу, которая по его заданию вела подготовку к выполнению задуманных террористических актов.
Этими действиями Бромберг совершил преступления, предусмотренные статьями 58-6 (шпионаж), 58-8 (террор) и 58-11 (групповая деятельность) УК РСФСР.
2) Голодец вступил в сионистскую организацию в 1922 г. Находясь в ней, активно вел
контрреволюционную работу. Участвовал в нелегальных конференциях, организовывал ячейки, пропагандировал сионизм и занимал руководящие должности, вплоть до начальника Главного штаба и заведующего нелегальной типографией. В 1927 г. бежал с места ссылки, переменив фамилию, и встал во главе организации. Организовал нелегальный центр. Устанавливал связи с сионистским центром в Палестине... В 1929 г. Голодец связывается с прибывшим из Палестины сионистским эмиссаром, которому дает согласие вести шпионские материалы. По окончании срока высылки прибывает в Рязань, объединяет находящихся там бывших ссыльных-сионистов, а затем прибывает в Калинин и до прибытия Бромберга руководит этой контрреволюционной организацией. Голодец организовал террористическую группу и руководил всей ее практической работой. После отъезда Бромберга из Калинина Голодец снова возглавляет ее и до ареста руководит ею...
3) Арецкий вошел в контрреволюционную сионистскую организацию в 1924 г. Занимал ряд ответственных должностей, распространял нелегальную литературу. Организовал конспиративную квартиру. Находясь в ссылке, входит в группу ссыльных сионистов, пытатся объединить различные течения в одну организацию и активно участвует в нелегальных собраниях, одобряет переход на путь террора и шпионажа, снабжает одного агента иностранной разведки шпионскими сведениями. Впоследствии вошел в тергруппу и по ее заданию несколько раз выезжал в Москву, где пытался изучить маршруты следования автомашин руководителей Советской власти и ВКП (б), собирая таким образом данные для осуществления задуманных злодеяний...
4) Израилович в контрреволюционную сионистскую организацию вступил в 1926 г. Занимал ряд видных постов вплоть до эмиссара главного штаба и руководителя Одесской организации, причем в целях конспирации изменил свою фамилию на фамилию Гурвич... Израилович был осведомлен, что некоторые участники организации ведут шпионскую работу, одобрял террор и сам вошел в террористическую группу и по ее заданию выезжал в Москву для сбора данных движении автомашин руководителей...
6) Жарковский вступил в контрреволюционную сионистскую организацию в 1924 г. Состоял членом центрального бюро. Вел тайнописью переписку с другими сионистскими организациями, информируя их о ходе контрреволюционной работы. В 1928 г. Жарковский дает согласие одному руководителю контрреволюционной организации, агенту иностранной разведки, вести активную шпионскую работу. Будучи сослан, не прерывает связей с другими участниками контрреволюционных групп, помогает им совершать побеги с мест высылки и организует ссыльных в группы. В 1931 г. прибывает в г. Калинин, где вошел в организацию. Одобряет переход к террору, позднее сам вошел в террористическую группу...
6) Шлимович вошел в сионистскую организацию в 1923 г. Участвовал в нелегальных собраниях, занимал руководящие посты, вел антисоветскую агитацию, связывался с другими организациями и вербовал в них новых членов... В 1935 г. прибыл в Калинин, установил связь с другими участниками сионистского подполья и затем участвовал в переходе к террору...
7) Белопольский вошел в контрреволюционную сионистскую организацию в 1925 г. Занимал
руководящие должности, пропагандировал контрреволюционный сионизм (остальное - аналогично предыдущим...)
На основании вышеизложенного Военный трибунал приговорил:
Шлимовича Мордуха Хаимовича и Белопольского Михаила Ефремовича ...подвергнуть тюремному заключению на 10 лет каждого, с поражением политических прав на 5 лет каждого, с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества.
Жарковского Михаила Герцевича... подвергнуть тюремному заключению сроком на 20 лет...
Бромберга Вениамина Федоровича, Голодца Герца Хаимовича, Израиловича Льва Александровича и Арецкого Исаака Соломоновича по совокупности совершенных ими преступлений подвергнуть высшей мере наказания - расстрелять.
Все лично принадлежащее им имущество - конфисковать.
Срок наказания исчислять с 13 февраля 1938 г.
Приговор может быть обжалован в Военную коллегию Верховного суда в кассационном порядке в течение 72-х часов с момента вручения осужденному.
Справка: на основании определения Военной коллегии Верховного суда СССР от 5.07.1939 г. ВМН-расстрел Бромбергу В. Ф. заменяется лишением свободы на срок 20 лет с последующим лишением прав на срок 5 лет".
Типовой документ бериевской юстиции вызывает размышления и вынуждает к комментариям.
1. Следствие заняло невероятно долгий для эпохи "скоростных процессов врагов народа" срок: арестовав в феврале 1938 года, во времена Ежова, семерых калининских сионистов-террористов, их осудили
Военным трибуналом через четырнадцать месяцев (!) - в апреле 1939 года, уже при новом наркоме, Лаврентии Берия. К моменту суда уже их следователи успели попасть под истребительный молот новых репрессий (в июне 1940 года Воля писал из зоны:
"Встретил здесь одного знакомого калининца, рассказал много интересного: освобождено много партработников Калининской области, а также о судьбе таких людей, как Рождественский, Сидоров, Тулин. Первому я радуюсь, а от второго - мне не легче, нет").
К моменту смены режима в НКВД подследственные сионисты еще не были отправлены под трибунал - и по стандартным нормам бериевского судопроизводства могли бы подпасть под "амнистию" 1939 г. (Лаврентий Павлович считался тогда "либералом", его приходы к властвованию над органами нередко знаменовались смягчениями, послаблениями и амнистиями. Объяснялось это несложно: сметливый и энергичный нарком-министр предпочитал наличную полезную рабочую силу утилизовать в государственных интересах, а не складировать в братских могилах - в отличие от щедрого на расправы Верховного шефа и собственных коллег).
- Кого же сионисты хотели убить в Твери? - спросил я Якова Бромберга.
- В Калинине - Калинина. И еще Ворошилова. Почему Ворошилова? Откуда я знаю... Ика Арецкий - студент-заочник, Израилович - тоже студент, оба ездили в Москву на сессии, там их взяли, побили, выяснили: студенты разведывали маршруты Калинина...
Яков подумал и добавил:
- Может, на самом деле ходили посмотреть, как ездит по городу президент страны? Почему нет?
Тут припомнилось, что "всесоюзный староста", единственный из кремлевских царедворцев, одно
время, в 1937 или 1938 годах, находился в опале, и в наказание вождь лишил его охраны, потому Калинин передвигался по Москве относительно свободно, это вызвало некие толки среди тогдашних инкоров...
От сионистских заблуждений, как можно понять, тверские подследственные не отмежевывались, но террор, организацию и шпионаж приходилось в НКВД выбивать из них долго - все-таки все уже не по разу прошли тюрьмы и были явно покрепче стандартной клиентуры органов. Вот фрагмент из письма, полученного в 1982 г. Герцем Бромбергом, Волиным сыном:
"В конце 36 - начале 37-го в Калинине жил брат моей жены Миша Белопольский, и потому мы были в курсе дел всех проживавших там... В феврале 1938 г. я находился в командировке в Москве, позвонил брату жены, трубку взяла хозяйка его квартиры и сообщила о его аресте. Значительно позже, из рассказа твоей матери, я узнал, что их арестовали по навету товарища, жившего в Москве, - его, конечно, били и пытали (фамилию его не помню). Здесь всех семерых избивали, подвергали пыткам. Добивались подтверждения какой-то организации. Но они пытки выдержали и не подтвердили, чего не было. Моего шурина избивали в тюрьме, обливали холодной водой, и в итоге он заболел скоротечным туберкулезом и в августе 1939 г. умер. Всех остальных ОСО приговорило в Колыму. Из 6 человек, отправленных на Колыму, трое там погибли, а трое вернулись, в том числе твой тезка Герц Голодец. Муж Дины Львовны тоже там погиб. Герц выжил, потому что работал все время на отвозке нечистот из бараков. Твой отец был интересным, интеллигентным человеком и выдержать те ужасные условия он, конечно, не мог. Мне повезло, что я не попал в Калининскую
группу, проходил одиночкой в Киеве и по ОСО на 8 лет направлен в Соликамский лагерь на лесоповал. Затем жене удалось добиться в Соликамске моего перевода на строительство бумажного комбината в Котласе. Останься я еще на месяц на лесоповале - был бы там навсегда.
Мама тебе никогда не рассказывала обо всем этом, беспокоясь за твою судьбу и за свою также. Мои дети также ничего не знали до 1949 г., когда меня повторно арестовали. А полностью узнали только в 1955, когда меня реабилитировали.
В Израиле, в Тель-Авиве, живет брат моей жены - брат-близнец того Миши Белопольского, который тогда в Калинине погиб. Один здесь остался, а второй в 1929 г. уехал в Палестину. Так вот складываются судьбы людей... Что помнил - все тебе написал. Сообщи, пожалуйста, получил ли ты это письмо. Целую вас М. Ф."
2. 1939 год - все-таки не тридцать восьмой, и Военный трибунал не мог не догадываться, что убийство т. М. И. Калинина сионистами в областном городе того же именования по заданию палестинского Центра в Тель-Авиве смотрится довольно маловероятно - тем паче, что сами следователи уже сидели в камерах по обвинению в фабрикации вредительских дел - по заданиям, возможно, все тех же зарубежных центров и их агента, врага народа Ежова. Осуждение сионистов в этой ситуации могло стать результатом только высокого политического решения.
3. Обвиняемым вынесли смертный приговор, и три месяца потом их держали "под вышаком" в камерах смертников. Это тоже косвенно свидетельствует о необычной стойкости: сценаристы и художники-постановщики спектаклей НКВД нередко выносили фальшивые смертные приговоры именно для того, чтоб в будущем легче сломить помилованных, но непокоренных смертников.
3. На то же дело должны были вытащить из Средней Азии Льва Бромберга: на свое счастье, он не жил в Калинине, где заботливый брат уже успел подыскать ему работу. Льва поэтому арестовали в Ташкенте. Дочь Гелла вспоминала:
"Что я помню? Ночной обыск перед последним арестом отца. Меня, четырехлетнюю, вытащили из кроватки и положили на стол под очень яркий свет, а мать кричала: "Оставьте, оставьте ребенка, у нас нет никакой подпольной литературы". Помню, как меня звали "дочка врага народа", запрещали детям играть со мной во дворе. Мать переехала в другой район, к текстильному заводу, где устроилась работать врачом".
- Они хотели везти Леву в Калинин, - рассказывал мне Яков,- но врач ташкентской тюремной больницы отказался выдать его на этап. "Он не переживет этапа, я выписать его на этап не могу" - и все! Они отступились. Оформили дело в Калинине без Левы, и ему по тому делу дали только ссылку на пять лет в Якутию...
"Отец получил... ссылку по этапу в Якутск - несмотря на больное сердце и трофическую язву на ноге, - продолжала Гелла. - Он шел по этапу на костылях, дошел - и умер в Якутске в 1946 г.
О его этапе рассказывалось в письмах, уничтоженных, к сожалению, моей матерью (держать их было опасно). Одно из них я очень хорошо помню. Отец писал, что их везли на барже по Лене, вероятно, в конце навигации, потому что впереди шел катер, прорубавший лед. Они стояли в трюме, где нечем было дышать. Многие не выдерживали, выбирались на палубу, где замерзали. Отец писал об одном замерзшем священнике, маленького роста: он замерз, сидя в
согнутой позе на палубе, разогнуть его не могли и посадили в ледяную могилу в согнутом состоянии.
Потом мы уехали в Якутск к отцу. Помню, как приехали к нему месяца за четыре до начала войны. Отец жил на окраине, в доме с покосившимся высоким крыльцом, были морозы, надо было быстро счищать снег лопатой и веником, иначе снег превращался в лед, и в дом нельзя было войти. Постоянно топилась железная печь, когда она раскалялась, железо светилось в темноте красным светом, мы каждую ночь ждали пожара. Помню, что половина кирпичной дымовой трубы обвалилась, валялась грудой у крыльца, и надо было перелезать через нее по дороге в школу. Сразу за домом начиналась тундра, с низенькими деревьями, темная и сырая. Рядом было маленькое кладбище с низенькими крестами без надписей. Так продолжалось около года. Потом матери, которая быстро стала главврачом местной больницы, дали маленькую квартиру в благоустроенном по тем временам доме. Правда, зимой там было очень холодно. Там мы жили до конца войны. Наш адрес был "Лагерная улица, дом № 1": прямо за ней размещался лагерь для политзаключенных, обнесенный колючей проволокой. Я помню многих из этих людей. Во время войны большинство из них было расконвоировано, им дали возможность работать в городе: это были инженеры, врачи, учителя, один был даже доктором философии Гейдельбергского университета. Ночевать они, правда, обязаны были в бараках, там зимой было очень холодно, бараки промерзали насквозь, люди болели и умирали.
Где-то году в 43-м власти стали сквозь пальцы смотреть на то, что ссыльные, у которых в городе имелись квартиры, а таких было много, оставля-
ли у себя ночевать этих лагерников. В те годы у нас ночевало по 4 - 5 человек. Потом некоторым разрешили поселиться в городе, а другие куда-то исчезли, наверно умерли. В Якутске мы жили до 1946 г. Отец только первый год работал в какой-то артели. Уже в начале 1942 г. его взяли в Наркомат пищевой промышленности Якутии, и он, хотя был ссыльным, начал быстро продвигаться по службе: война, работать некому, а тут способный и знающий человек, очень контактный, умеющий и организовать работу, и найти оптимальное решение для ее выполнения. В 1944 г., сразу по окончании срока ссылки, его назначили начальником Планового управления Наркомата. Он умер от инфаркта в 1946 г. сразу после того, как слетал в командировку в Москву во главе группы работников Наркомата. Там он защищал проект первого послевоенного пятилетнего плана развития Якутии. Много лет спустя мне говорили его сотрудники, что это был последний пятилетний план, составленный грамотно. Отцу, конечно, не нужно было лететь в эту командировку - с его больным сердцем, уже перенесшим два инфаркта, на костылях, ему нельзя было ходить по начальству, выбивая ресурсы, доказывая, убеждая в необходимости развития той Якутии, где он раньше был ссыльным. Но он говорил, что долг превыше всего. Когда он умер, за гробом шло очень много народу, все как-то забыли, что хоронят "политически неблагонадежного". В 1946 г. ему не исполнилось и сорока восьми лет, но я думаю, как ни кощунственно это звучит, что хорошо, что он умер тогда, а то бы первая послевоенная волна репрессий его бы захлестнула".
* * *
Первое письмо от Воли с этапа пришло к Белле с Дальнего Востока, из пересыльного лагеря в бухте Ванино, где заключенные ожидали начала навигации.
27.03.40:
"Я счастлив, что налаживаются связи и могу петь, как поют колымчане:
Я живу у Охотского моря,
Где кончается Дальний Восток.
Я живу без надежд и без горя,
Строю новый стране городок.
Пока я, правда, живу не близ Охотского моря, но уж скоро наступит весна, придет пароход, и, верно, загремлю на Колыму.
Все больше и больше знакомлюсь с Гусенком по твоим письмам. Как быстро он вырос! Может, только кажется, потому что часы остановились для меня два года назад! Нет, видимо, сказалось все, что пришлось пережить маленькому человечку за его коротенькую жизнь. Чего стоят одни путешествия! Родиться в Новосибирске, ехать в полгода в Москву, оттуда в Калинин, потом в Алма-Ату, затем вновь в Москву - это не проходит бесследно. Верю, что из нашего ребенка вырастет хороший, интересный и полезный человек. А пока пусть растет, крепнет и не знает забот под твоим крылышком, люба, если мне не суждено его растить вместе с тобой".
Через страницу:
"...Мне так живо вспомнилось свое детство. Ружье! Оно появляется рано утром, и, просыпаясь, в сладкой дреме чувствуешь, что оно вот тут, у постели, лежит, новенькое, блестящее, несущее тебе радость ТВОЕГО праздника, неповто-
римого, когда весь мир любит тебя и дарит такие желанные и недоступные в будни вещи. Хорошо! Я даже скажу тебе по секрету. Лик, что именно с таким чувством я жду сейчас, когда будет готова моя скрипка. Это будет мой день, скрипка будет моим ружьем. Как я рад за сынишку, как тепло думать о его детском счастье!
Ты пишешь о своих воспоминаниях накануне 7.02. Родная, я живу этими же воспоминаниями и немножко надеждой. Твое "сегодня", реальность, я, конечно, представляю себе, думаю о нем много и часто. Но эмоционально мне ближе воспоминания, они жгут сердце. Почему? Твое сегодня - это и мое сегодня, немилое, нерадостное, но горькое и темное. Но зачем заглядывать в будущее...
...О себе - что писать? Работать продолжаю там же. Сейчас у нас полный рабочий день - до 7 вечера. Но я привык, и потом... Потом совершенно иначе работается, когда кувалда покушала. Вот и Герц Голодец, который работает в мастерской, как-то сказал мне, что как-то пришлось 15 минут помахать ломом - и бедняга выдохся. Я доволен, что умею работать ломом по 10 часов, но ничего отрадного не вижу в ломе. Пока вопрос о переходе на одно кустарное производство не удается решить. Впрочем, маловероятно, чтоб я вообще тут остался - лед в заливе уже дает первые признаки... Между прочим, калининцы, уехавшие в Находку, во всех отношениях выиграли. Рад за них. Если предстоит Колыма - ее не "заговоришь". Что она представляла из себя в 37-38 годах, я знаю, некоторые изменения к лучшему - тоже. А что готовит судьба сейчас - узнаю, и никуда от нее не денусь.
...Я писал уже тебе, что тут посчастливилось несколько раз поиграть и выступать в бараках. В
клуб пока не пускают, мешают некоторые особенности моего приговора..."
ВМН - "высшая мера наказания", даже и замененная, она сильно отягощала режим зэка в зонах.
"...Сейчас владелец скрипки уехал на этап. Между прочим, я показал "Воспоминания" одному музыканту, и самое отрадное, что он сказал: "Сохранен благородный стиль пушкинского романса", и только об одном месте выразился - "влияние оперного стиля". Такие серьезные слова! Правда ли это? Когда-нибудь узнаю.
Наконец, узнал, что комнату тебе дали. Как бы взглянуть одним глазком на эту комнату. И хоть на миг на тебя, на Гуську! Лик, сколько раз я был мысленно в этой комнате - был с тобой, моя люба! А радио есть? Проведи, если не очень обременительно материально, - пусть тебе и Гусенку звучит музыка. А самое главное, если ты правду написала - что ты поправилась. Работать до 12 ночи - представляю, как весело... Но ведь годовые отчеты ты уже сдала? Люба, обрадуй меня, напиши, что ты была в театре или на концерте, что прочла интересную книжку - и не в поезде, а дома, отдыхая при свете лампы. Моя милая кроха, жизнь ведь идет - и, может статься, наше с тобой "сегодня" - на долгие годы.
P.S. Вчера вечером, как раз после окончания письма прибежали от начальства - выступать в клубе. Хотя выступление не состоялось (не смогли достать скрипку, она была заперта), но на 5 апреля в клубе назначен вечер самодеятельности в клубе. Пожелай, чтоб хоть на этот раз в моей лагерной жизни немного повезло".
9.04.40:
"...Я тебе отправил пять писем! Неужели ты не получила ни одного! Отсюда так редко и плохо
доходят письма! Три дня назад ушли письмо и телеграмма, которые я три раза переписывал, а они все не уходили! Вот оно, Ликусик, 10 тысяч километров, и Дальний, очень Дальний Восток... Беллонька, не отчаивайся - ведь когда мы с тобой прощались - условились не поражаться молчанию, помня, что оно может быть случайным. По твоему письму вижу, что ты устала - и физически, и душевно... Я уверен, что тебя достаточно ценят на работе и тебе надо только выйти из привычного уже режима ночной работы. Очень тебя прошу - дай себе немного побольше отдыха, не растрачивай сейчас все силы. Знаю, что восстанавливать их ты вряд ли имеешь возможность - о том, как ты живешь, имею вполне ясное представление, хотя об этом ты не пишешь ни слова. Ты о себе вообще почти ничего не пишешь. Лик, Лик! Разве так можно? Ты хочешь, чтоб я тебе откровенно сказал, что Гусенок - это Гусенок, а ты для меня этим не исчерпываешься, при всей моей любви к сынишке, при всей боли от разлуки с ним? Почему ты молчишь о себе?
О себе могу вот что сообщить. Вчера ушел первый пароход на Колыму, и я на него ПОКА не попал. Отсюда нельзя делать обобщений - могу попасть хоть на следующий рейс. Есть, правда, кой-какие основания думать, что эта возможность немножко отдалилась от меня: я начал работать в столярной мастерской, которую ДО СИХ ПОР не трогали на этапы. Работаю у скрипичного мастера, и на нас начальство обращает, по-видимому, немалое внимание - это дело их заинтересовало. Сейчас работаем над шестью инструментами. Лужик, как я рад, что попал на эту работу! Если бы мне удалось полгода-год поработать так - кто знает, куда бы потом повела
меня эта дорожка и в лагере и вне лагеря. Говорят, будет выделена в мастерской отдельная бригада по музыкальным инструментам. Если это так, может быть, мне повезет, и меня не повезут (нечаянно вышел лагерный каламбур). Загадывать не буду, т. к. это бесполезно. Колыма ВСЕГДА реальна; все остальное - будет или нет.
Моя собственная скрипка делается теперь при моем непосредственном участии. Будет готова, если ничего не помешает, недели через две. Я тебе как-то писал о своей тайной надежде - а вдруг я сумею удержаться на поверхности, а не под ней - благодаря музыке? Таких примеров в лагере много. Правда, МНЕ мешает многое (именно -особенности приговора). Но - надеюсь на судьбу. Поэтому решаюсь просить тебя: вышли мне струны (в два приема хотя бы, но поаккордно, ты ведь знаешь, какие в аккорде четыре струны: одна витая, две жильные и тонкая стальная "ми"). Может, я их получу. Это будет недорого стоить, а может сослужить мне большую службу.
Что еще о себе? Я здоров, болел только от противотифозных уколов. Стал, по-видимому, более вынослив, чем был, хотя выгляжу не лучше. Работаю по-лагерному немало, т. е. прихожу в барак вечером, к восьми, ухожу утром в восемь. К внешнему своему виду привык, к остальному тоже. Бодрости не теряю нисколько. Да вот и мой мастер, парень лет 28-и, крестьянский самоучка, очень талантливый и интересный, но страшный младенец душой, к тому же очень смешливый. Я, как тебе известно, тоже люблю посмеяться. Вот мы и "хохмаемся" друг с другом, даже когда бываем в очень несмешной обстановке.
О себе все, потому что дальше неизбежно начну говорить о том, о чем говорить не следует,
- о чем думается, когда думается вообще...
Лучше поговорим о том романе, который ты описывала в прошлом письме. Ты хочешь знать мое мнение? Автор вкладывает СВОИ мысли в уста героев - а это в беллетристике признак низкого уровня мастерства.
То, что ты написала мне о Гусенке в последнем письме - о его новой игре с тобой в "папу" - меня, признаюсь, надолго выбило из колеи. Я так ясно представил вас обоих, моего крошку и тебя, так защемило сердце, так стало дико и противно, все впереди стало таким ненужным и неизмеримо тяжелым. Но "письмо" его ко мне - пришли обязательно. Снимись с ним, дай мне возможность смотреть на вас и безумно мечтать о вас обоих".
27.04.40:
"С наслаждением читаю все, что ты пишешь о Гусенке. Его рисунки - это прелестная свободная композиция. Видишь, как отражается на ребенке быт: я помню домики, которые рисовал, это всегда были одноэтажные домики, а мой сын рисует высокие многоэтажки: трубы нет. А в тогдашних условиях как можно было обойтись без трубы и дыма, выходящего из нее завитушкой. Ах, сын, сын, ты уже ушел на собственную дорожку, пусть она будет тебе дорожкой счастья, веселья и здоровья.
Уже все в бараке спят. Я пишу на колене, на нижних нарах. Меня тоже клонит ко сну. Прости, кончаю письмо. Если ничего не произойдет "этапного", через пару дней напишу еще. Но, видно, этим летом все же быть на Колыме".
9.05.40:
"...Я здесь с Герцем Голодцом, оба мы живы и здоровы, вдвоем нам легче. Если дальше судьба
не разлучит, скажем ей спасибо.
Душевное равновесие сохраняю, ты можешь быть спокойной. Нашел здесь тоже скрипку и играю. Если человек просит меня сыграть молодого Глюка и, ощущая скрипку, закрывает глаза и потом долго стоит молча, я понимаю, что он многое вспомнил, что на минуту ушел далеко - и я счастлив вместе с ним. Если человек говорит мне, что "я становлюсь человеком, когда вы играете", - я тоже становлюсь человеком... Это трудно написать, пожалуй - и рассказать. Надо видеть, чтоб понять.
У нас тут дожди, противные, осенние. Они обычно длятся до середины июня или конца его. А у вас, верно, давно тепло и ягоды есть? Гусенок может бегать, загорать, купаться, быть в лесу, крепнуть и расти - и мне веселей становится. Мне недавно снились ты и он, но совсем маленьким: стоял в кроватке, в рубашке, с босыми ножками и смотрел на меня".
20.06.40:
"Я нахожусь в ЭТАПНОЙ зоне с 20.05., жив и здоров. Куда буду направлен - не знаю, либо в Находку, либо на Колыму. Будь готова к тому, что письма от меня будут очень редко приходить - только в период навигации. Буду ли я направлен в Находку или все же попаду на Колыму - пока не могу твердо сказать. Герц и Ика Арецкий тоже здесь. О Находке знаю лишь то, что она расположена в 230 км отсюда по железной дороге, климат там такой же, как здесь, и там разворачивается большое строительство лагеря и нового города - Жданова. Эти три обстоятельства делают отправку туда очень желательной, в отличие от Колымы. Ну, посмотрим, сыграет ли мне судьба "в ящик" или нет! И в том, и в дру-
гом случае не думаю унывать. Колыма - так Колыма. Очень надеюсь на свою музыку. Говорят, эта надежда - реальная. Кроме того, теперь будто бы наш брат легче используется по специальности.
Моя готовая, но не собранная скрипка в вещах - увы, раздавлена, но остались некоторые важные части. Надеюсь на месте собрать инструмент. Струны я не достал, хотя тут они и были - не удалось мне. Надеюсь от тебя потом получить.
Самочувствие? Здоров. Не ною. Будущее не обдумываю, ибо бесполезно. Ничего о нем не знаю, в частности, ничего хорошего. Вместо - обдумываю прошлое, это куда интереснее и приятнее, и действует благотворнее любого алкоголя.
...Вот какие фокусы климата: Владивосток на параллели Ниццы, даже южнее Одессы, а лето наступает в конце июня. Как Гусенок - загорает, купается? Вот бы поглядеть на него, а?
Скрипка, на которой я здесь играл, уехала отдельно. Уехал и мой скрипичный мастер. Жаль. Мы с ним хорошо сдружились - молодой, душевно неиспорченный, детской души парень, и золотые руки. Он очень хвалил мои руки и не верил, что я никогда в жизни не работал столяром - хотя очень ругал за два миллиметра излишне снятых с шейки одной из скрипок. Смогу ли я дальше работать скрипки там, куда меня сошлют..."
30.08.40:
"Пишу второе письмо отсюда, с Колымы. Оно поневоле будет такое же краткое, как первое. Мой адрес: Магадан, Хабаровского края, п/я 3261/76, для меня.
Я прошу тебя, родная, писать мне как можно чаще, потому что если я и писем получать здесь
не буду - то тогда вообще не знаю, что со мной будет. Телеграфируй тоже почаще - понимаю, что это расходы, но что же делать, Лик! Посылки были бы очень и очень кстати, но если еще не успела отправить их, то вряд ли я получу их до зимы, а это решает вопрос. Лик, если можешь, сделай это сейчас.
О себе не знаю, что писать. Жив. Здоровье - еще не подорвано настолько, чтобы терять надежду. Сил мало, это правда, но зависит это не столько от органических пороков, сколько от частных обстоятельств и условий. Живу надеждой получить от тебя весточку, которая была бы светлым лучом для меня. Кроме этого - никаких желаний, если не говорить о постоянных - сна и пищи.
Я НЕ потерял себя, Лужик, но не скрою - часто думы идут не туда, где надежды, а в сторону. "Человек есть то, что он ест", говорит пословица.
Жажду знать, что с тобой, с Гусенком, где вы, вообще подтвердить себе, что вы - есть, думаете обо мне, что ты вспоминаешь меня. Попутчиков и друзей всех растерял - это очень тяжело... Напиши мне адрес брата Левы, я хочу ему написать.
Пока ничего об устройстве своих личных дел не могу сообщить утешительного. Дальше - посмотрим, особенно зимой. Не отчаивайся, что бы ни принесло будущее".
29.06.40:
"Если я не все пишу, так тут моего желания недостаточно, нужно иметь возможность сделать это. Поверь, Белла, что я часто, очень часто остро ощущаю потребность написать тебе ВСЕ, и думаю, что решился бы сделать это, вопреки
внутреннему стремлению НЕ увеличивать твой груз душевный. Но пока это - невозможно. А ты о себе пиши все, так, чтобы я знал, а не догадывался... Можешь себе представить, как резануло по сердцу, когда я увидел, что Гуськино письмо - вскрыто и пусто.
...Ты пишешь, какие между тобой и Гусенком отношения - и правильно ли ты их строишь? Если стремишься воспитать в ребенке, наряду с послушанием и чуткостью, уважением к тебе (любовь сама создается) - еще и самостоятельность, мужественность, то ты абсолютно правильно делаешь. Важно, чтоб ребенок не рос, привязанный к маминой юбке, чтоб он не только не полагался на абсолютный авторитет матери и отца, но при необходимости сам, соразмерно своим силенкам и маленькому опыту мог ориентироваться - сначала в своем детском мире, потом во взрослом.
О себе - ничего нового. Здоров и по-прежнему способен смешить людей. Сейчас я не в духе, потому что у меня ячмень и насморк - основные болезни, которыми болею иногда (не часто). Судьба дальнейшая пока неизвестна, но, видимо, пока утвердился ее колымский вариант. Трезво смотря на вещи, я знаю, что мне может угрожать: цинга, обмораживание конечностей, ожог легких и не восстанавливаемое питанием понижение физических сил. Первая и последняя - вопрос удачи или неудачи, ну и, прямо говоря, учитываю, что и ты мне поможешь - хотя знаю очень хорошо, как тебе и всем вам живется...
А во всем остальном - что раздумывать? Если выживу - хорошо, нет - тоже ничего страшного после всего пережитого. Я к этому готов и думаю, Лик, что и ты мужественно смотришь на будущее".
19.10.40:
"Какой сегодня хороший день! Я неожиданно получил твою посылку, адресованную еще во Владивосток и высланную из Запорожья. Пусть это еще не ответ на мои попытки связаться отсюда, из Колымы, но ты собирала эту посылку, твоей рукой она надписана, твоя забота вдруг обогрела меня еще раз. И пришла она, эта посылка, очень вовремя: сахара и жира (об урюке говорить нечего) я давно не ел и сразу почувствовал, что значит сахар и жир здесь...
Главное, Беллонька, это часто писать и телеграфировать. Счастлив здесь тот, кому часто пишут: он получает если не все, то большую часть корреспонденции. Для меня получить от тебя первую телеграмму - все равно, что пловцу увидеть далеко в неспокойном море твердый и родной берег. Луженька, я не буду тебе писать подробно обо всем, что пришлось и, быть может, еще придется испытать. Ты вправе лишь знать, что сейчас я, кажется, уже пристал к берегу жизни, если, конечно, не произойдет что-нибудь непредвиденное. Физическое состояние мое выправляется, отеки становятся меньше (это так называемые безбелковые отеки, отчего они и к чему - может тебе рассказать любой врач). Сейчас я переведен с прежней командировки (Нижнего Нечаянного) на центральный лагпункт. Это уже третье место здесь (сразу я попал совсем в новую командировку - Ранний Ключ). Здесь я работаю уже не в забое, а дневальным в палатке музкоманды - это ведь несравнимые вещи. Главное, что тепло! Зима началась пока мягко, снега большие, но морозов еще нет. А будут! И если я проведу зиму так - ты можешь быть спокойна вполне. Оставили меня здесь как единственного
скрипача. Сделали руководителем джаз-оркестра. Один раз я уже выступал (это с неузнаваемыми, изуродованными от мороза руками!), и приняли очень хорошо: люди давно не слышали скрипки. Завтра первое выступление джаза. Мне трудновато приходится: опыта нет, а здесь раньше был руководителем профессионал. Ничего, справлюсь, только набраться бы сил. Работы дневальному здесь не так уж и много. Деньги с лицевого счета еще не прибыли, но нашелся один еврей, очень хороший человек, который вынудил меня взять у него 25 рублей, и пока я имею на первые нужды: на письма, телеграммы, хлеб.
Я потерял, Лик, Герца, - последнего из всех спутников и самого дорогого для меня. Это очень, очень жаль. Где он? Имеет ли Блюма что-нибудь от него?
Несколько человек с моими сроками вышли либо на свободу, либо на переследствие. Что говорить тебе о моих думах? Они между сладкой надеждой (м. б., и я поеду??) и темной мыслью, что не для меня счастье... Лично я думаю, что в конечном итоге судьба моя - в моих руках, и если поиски справедливости будут бесполезными - я смогу сам ею (своей судьбой) распорядиться по собственному усмотрению. Уверен, Лик, что если б ты могла сейчас глянуть на вещи и жизнь моими глазами (повидав все, что они видели), то и ты не нашла бы иного решения. Ясно, вероятно, и тебе, что ни двадцать лет срока, ни пустая, беспредметная надежда не есть решение. Ладно, оставим эту очень серьезную тяжелую тему на то время, когда я буду знать больше, чем сейчас.
Сегодня как раз 4 года 10 месяцев Гусенку. Недавно, сидя ночью на дежурстве (я по ночам обязан дежурить и сейчас тоже пишу ночью), взялся рисовать его с фотокарточки. Но ничего
не выходит: вся прелесть этого милого серьезного личика пропадает.
Я часто думаю, как тебе вдвойне трудно: и внешне, и внутренне. Не думай, что представляю такой сладкой твою жизнь, потому что ты там, а я здесь. Нет!! Сладость мечты в том, что там - мы вместе могли бы нести и делить трудности".
2.11.40:
"Позавчера меня осматривал главврач больницы, очень хороший и хорошо ко мне относящийся человек. Сказал: "Организм у вас очень неплохой. Срок вам дали, очевидно, по его общему состоянию. С сердцем у вас вот что: явления со стороны миокарда, аорты и - склероза. Последнее рановато для вашего возраста. Кроме того, у вас безбелковые отеки, вы знаете, что это значит, время от времени будем класть вас в стационар. Основное - надо бы поправиться, но..." Насчет "но" я знаю лучше него... Не беспокойся, зиму я продержусь, а весной легче, да и ты сможешь мне немножко помочь весной".
28.11.40:
"В этом письме могу только добавить, что хотя сейчас я по-лагерному хорошо себя чувствую, работая дневальным в музкоманде и руководя джазом, но беда в том, что лагерь - это только сегодня: завтра все может перемениться, и я покачусь с необыкновенной легкостью вниз, как катился в июле-августе-сентябре. Будем надеяться, что зима пройдет для меня благополучно, а если нет - что можно сделать? О здоровье писал уже: миокардит, аорта, склероз, в остальном удовлетворительно. Самочувствие? Лик, мне трудно писать об этом. Лгать тебе - не хочу. А правда - сложная и нерадостная. Чаще всего яс-
но ощущаю безнадежность положения, конченность того, что было и, вероятно, не будет...
Гусенку я написал особое письмо в обычном письме - и жду его "ответа". Боже мой, ему скоро пять лет. Из них три без меня прошли, а сколько еще пройдет - ни я, ни ты не знаешь. Какой он? Мне трудно, просто невозможно представить его пятилетним - и в снах, и в думах я вижу его двухлетней крошкой. Здесь время для меня остановилось. "Часы жизни остановились..." Когда стоишь на заснеженной сопке, смотришь в бескрайнюю жестокую даль таких же снеговых сопок, думаешь о себе и о тебе, тогда, Лик, жизнь кажется опустошенной и ненужной, признаюсь тебе без гримас и наигранной бодрости, но за нее цепляешься, за нее борешься, в надежде - авось!..
Джаз мой работает, и я постепенно вхожу в "форму". Девятого - большой концерт, хотя это слово звучит здесь так сиротливо и неуместно. Морозы уже начались, но пока - 35 - 40, - 43, и мне они не страшны: получил новые ватные брюки, новый хороший бушлат, ватную шапку. Правда, у меня в сентябре дочиста украли все, что ты мне прислала на зиму, но мне тепло, это факт, и я очень жалею только твои труды, заботу и средства.
...Когда держишь в руках листок "оттуда" - какое странное и сложное чувство: радости и -новой тоски, надежды и неверия, сознания огромного одиночества - и горячей ниточки, связывающей тебя с дорогими твоему сердцу... Эх, Лик, Лик! Приведется ли еще рассказать тебе обо всем этом? Да или нет? Сердце говорит - да, разум - нет.
С Икой Арецким я расстался еще в Магадане".
11.04.41
"Зима кончается, сегодня по-настоящему пригрело солнце - и я решил, что нет сил больше молчать, что надо написать тебе, пусть даже это письмо не скоро дойдет до тебя, если дойдет вообще. Навигация открывается с середины мая -еще месяц. Так много хочется написать, такое ощущение одиночества - и так сильно ощущение невозможности передать тебе суть чувств и дум. Почему? По многим причинам. Часть - "прозаического", так сказать, характера. А главная - глубокая пропасть, незаполнимая разница в том, что называется жизнью - твоей и моей. Внешнюю сторону твоей жизни я знаю, внутреннюю могу себе представить достаточно ясно. Внешнюю сторону моей жизни ты не знаешь, и я не могу тебе ее представить. А уж внутреннюю... Куда уж!
Зиму, начиная с 4 октября, провожу здесь, на центральном участке. До этого побывал на двух других, и к концу сентября был в состоянии более, чем жалком. Но вот уже шесть месяцев я не на общих работах (недавно только на месяц попал на дровозаготовки, но восстановлен в прежнем статусе). Дневалю в музкоманде, руковожу джазом и играю в пьесах (даже женские роли!..). Морозы прошли - и 40, и 50, и 60 градусов холода, но я провел их в тепле, а здесь это на 75 % определяет твою судьбу зимой. Я имею возможность не нуждаться в хлебе, а это остальные 25 процентов.
Теперь идет весна, с ней меня переведут в забой (это наиболее вероятно), потому что начинается промывочный сезон. Но я уже не тот, каким привезен был сюда: накопил опыт года жизни на Колыме. Если судьба оставит меня здесь до осе-
ни, то второй сентябрь буду встречать, может быть, не в таком плачевном виде, как первый.
...Тут письмо - целое событие - получить его все равно, что выиграть по лотерейному билету... Как трудно, как невозможно трудно хоть на миг представить себе, что я еще смогу когда-нибудь слушать вместе с тобой ту музыку и это радио, что я еще увижу тебя и ребенка. А надежду на что-то надо как-то поддерживать, пусть искусственно, иначе все сегодняшнее окончательно теряет смысл. Может, потому с таким острым ощущением тоски и надежды ощущается "чувствительный" романс:
Проходят годы безвозвратно,
Но продолжаю я грустить.
Я жду тебя, мой друг, обратно
В надежде снова полюбить.
Веселья час настанет снова,
Вернешься ты, и вот тогда
Давай дадим друг другу слово
Не расставаться никогда..."
28.05.41:
"Спешу черкнуть хоть пару слов, используя благоприятный и неожиданный случай. Времени в моем распоряжении - полчаса. Постараюсь написать самое главное.
Я... жду твоих писем. Пришел пароход и привез около миллиона писем. Я надеюсь, что и мне есть. Я так истосковался по твоим письмам.
Я уже не дневалю, а работаю: ношу с сопки дрова. Пусть тяжело, но если еще лето удержусь на этой работе и не попаду в забой - значит, мое счастье. Я здоров, не отчаиваюсь, хотя на душе очень тяжело. По-прежнему мечтаю лишь о том, чтоб хоть как-нибудь попасть отсюда на материк. Но путь один - это пересмотр дела. Только. При-
слали мне мои 130 рублей с лицевого счета - очень кстати, но пришли они из Бухты Надежда: вот еще раз судьба кажет мне, как не повезло! Луженька, я должен кончать письмо, меня торопят. О Гусенке думаю каждый день, его фото вставил в рамочку. Тут есть дети, я их вижу, и это еще раз напоминает, как мерзко и страшно изуродована наша с тобой жизнь".
"Как мерзко и страшно изуродована наша с тобой жизнь" - последние его слова, дошедшие до нас с Колымы.
Впрочем, остался и более поздний документ - "Заявление", излюбленный жанр зэковской документальной литературы. Это записка, по пунктам разбирающая последнее в жизни Вениамина Бромберга обвинительное заключение, завершившееся для него вторым (и исполненным) смертным приговором в мае 1942 года:
"Протокол об окончании следствия, г. Магадан, 30.05.42
...рассмотрев следственное производство... по обвинению заключенного Бромберга Вениамина Федоровича в предъявленных статьях 58-10, ч. 2-я УК РСФСР... по делу #7410 в 1-м томе на 100 стр... после чего обвиняемый был опрошен - не желает ли он чем-нибудь дополнить следствие, на что обвиняемый Бромберг В. Ф. заявил:
Прошу приобщить следующее мое заявление:
заявляю, что в показаниях свидетелей обвинения имеется ряд моментов, изобличающих этих свидетелей (Седова, Егорова и Струлева) в явной клевете и лжи на меня. Эти моменты следующие:
1. И Седов, и Егоров показывают, что я якобы неоднократно бывал освобожден от тяжелой физической работы врачами Ржедниковым и Блицинским, уклоняясь тем самым от общих работ.
Заявляю, что ни разу за все время моего пребывания на Л/П "Ударник" ОЛП "Нечаянный" я не был освобожден ни этими врачами, ни лекпомами. Тем более что ни Ржедников, ни Блицинский как врачи-хирурги стационара ОЛПа никакого отношения к освобождению от общих работ не имели.
2. Все три свидетеля обвинения приводят фразу, якобы сказанную мною: "Всякий кулик свое болото хвалит", при этом Егоров говорит, что я якобы сказал это про выселение какого-то епископа из его дома при вступлении Красной Армии во Львов; Седов заявляет, что эту же фразу я сказал о геройском поступке какого-то летчика во время рассказа Струлева. Заявляю, что эту безграмотно искаженную пословицу я не употреблял ни в том, ни в другом случае. Егоров приписывает мне ее и в третьем случае - по поводу сообщений Совинформбюро.
3. Свидетель Егоров заявляет, будто бы я, обсуждая с ним советско-финское столкновение, клеветал на Красную Армию. Между тем, я появился на Л/П "Ударник" много времени спустя после этого столкновения (в октябре 1941 г.).
4. Свидетель Егоров неоднократно заявляет, что он "не помнит точной даты", но что я якобы "вообще клеветал на Красную Армию и ее руководителей", "не верил сообщениям Совинформбюро" и т. д. - но не приводит ни точных дат, ни случаев этого.
5. Седов заявляет, что якобы в сентябре в помещении старостата в присутствии Демича, Левчука и Струлева рассказал, что по слухам произошло самоубийство руководителя партии, правительства и Красной Армии Сталина И. В. и что этот разговор якобы прекратил Струлев. На очной ставке со Струлевым Седов уже говорит,
что, кроме них, присутствовали при разговоре Демич и Чернышев, а на очной ставке с Левчуком - опять не упоминает Чернышева, а указывает на Левчука. Но ни Левчук, ни Чернышев, ни Струлев на допросах не подтверждают наличия этого разговора, правда, Струлев "припоминает" его только после того, как Седов пересказал при нем этот якобы бывший разговор.
6. Егоров показывает, что после рассказа Майера о том, как вели себя немцы в оккупированных районах, я сравнил эти зверства и издевательства фашистов с выселением какого-то епископа из его дома при вступлении Красной Армии в Львов. Седов показывает, что якобы сам расспрашивал Майера об этом. Майер ни того, ни другого не подтверждает. Заявляю, что не только не присутствовал при разговоре, но никогда не сравнивал осквернение могилы Толстого, имеющей всечеловеческое значение, с выселением епископа из его дома. Это грубая фальшивка, сочиненная Седовым в меру его безграмотности и подсказанная им Егорову.
7. Седов приписывает мне фразу, якобы "вот вас начали кормить вместо хлеба газетой "Советская Колыма". Это для всех знающих меня лагерников - ясная и совершенно грубая фальшивка: я за газету отдам последний хлеб.
Еще раз перед следственными органами, перед прокуратурой, перед Трибуналом заявляю:
Я сделан жертвой гнусной и подлой клеветы и провокации со стороны Седова, который организовал показания Егорова и Струлева. Никто из знающих меня в лагере и опрошенных не подтверждает этой клеветы и не может подтвердить. Подлинный облик свидетелей обвинения - это облик клеветников и провокаторов, которые должны были бы ответить перед судом за совершенное ими гнусное дело.
30.06.1942. В. Бромберг
Больше заявить ничего не имею. В. Бромберг".
Во внутрилагерном приговоре следствию не было нужды (и потому указаний) придумывать сценарий про шпионаж, террор против вождей, создание тайной организации. Но если даже принять пункты обвинительного заключения за истину (почему бы нет? Хотя ясно, что они не были достаточно подтверждены свидетелями и опровергались обвиняемым), то расстрелян был Воля по следующим эпизодам дела - я их все-таки подытожу:
1) неодобрительно отозвался о советско-финской войне;
2) не доверял правдивости сводок Совинформбюро;
3) в период долгого молчания Сталина (с 3 июля по 7 ноября 1941 года, т. е. в период летних поражений 1941 года) предположил, что Сталин покончил с собой;
4) осудил грубое обращение советских властей со львовским архиепископом (Шептицким?) и сравнил это хамство с осквернением гитлеровцами могилы Льва Толстого;
5) был недоволен нехваткой хлеба в зоне и качеством газеты "Советская Колыма".
"Точную дату его смерти установить не удалось. Вероятно, и никакой могилы не было - была общая яма, как во многих местах России" - из речи Геллы Бромберг на собрании, посвященном памяти братьев Бромбергов, в 1989 г. в Тель-Авиве.
"Теперь точная дата убийства известна: 31 июля 1942 года" - из письма Герца Бромберга автору.