СЕКРЕТАРЬ НАЦИОНАЛЬНОЙ ОБЪЕДИНЕННОЙ...

Летом семьдесят шестого года, после возвращения из Саранска, Паруйр Айрикян провел необычную акцию. Напомню читателю, что на своем судебном процессе он отрицал участие в практической деятельности НОП, в ее организационной структуре и т.д. Эта часть обвинительного заключения так и осталась недоказанной и не вошла в окончательный приговор. И вот, летом 1976 года, Айрикян меняет тактику: он подает администрации официальное заявление, что выдвинутое против него и недоказанное обвинение в том, что он является руководителем НОП и несет ответственность за все действия организации, — фактически достоверно. Да, он, Паруйр Айрикян, является официальным секретарем (лидером) Национальной Объединенной партии Армении.

Впервые эта идея возникла у него в Саранском следственном изоляторе: ему удалось крикнуть соседу по прогулочной камере Эдуарду Кузнецову: «Я хочу объявить себя секретарем НОП. Как ты смотришь?» «Объявляй!» — поддержал Кузнецов (после, уже в Израиле, он признался, что тогда не имел представления, что Паруйр на самом деле законно избранный-секретарь организации. Он думал, что речь идет только о «прокламировании» этого звания). Надзиратели немедленно прервали прогулку, но потом не только вернули зэков на свои места в прогулочные дворики, но даже убрали надзирателя с вышки: пусть, мол, поговорят посвободнее. Но зэки-то гуляли опытные. Кузнецов сидел двенадцать лет, да и Айрикян добивал шестой год, на наживку не клюнули. Тогда их посадили вдвоем в одну камеру, чтоб поговорили...

Почему Комитет ГБ был заинтересован в таком заявлении — понятно: пусть задним числом, пусть после суда, но подтвердит личным признанием предположение, сделанное следователями Комитета в ходе следствия. У них имелась в таком заявлении профессиональная заинтересованность, а выше их интересов для ГБ ничего нет. Потому они и свели двух, узнав, что Кузнецов будет влиять на Айрикяна в «желательном» направлении.

Но почему Кузнецов и Айрикян считали такое заявление-признание полезным для их дела — вот вопрос!

Зачем руководитель организации, который по должности являлся хранителем ее секретов (в этом смысле слова — «секретарь»), вы-

 

 

дал противнику один из таких секретов: кто именно является лидером организации.

Вернувшись в зону и рассказав мне про встречу с Кузнецовым («надо быть таким, как он»), Паруйр стал советоваться насчет новой акции. Во-первых, он подыскивал наиболее подходящий русский термин для обозначения своего положения в организации («Миша, как назвать по-русски человека, которому доверены тайны организации»), а во-вторых, он хотел, чтобы смысл его действий стал ясен всем и, возможно, послужил примером.

Акция была связана с подписанием правительством СССР и 34-мя другими правительствами Хельсинкской декларации, «Конституции Европы».

И если через год Белградская конференция по проверке выполнения Хельсинкских соглашений закончилась жалким фиаско г. Воронцова (его отправили в опалу — послом в Индию!), а следующая конференция, Мадридская, не могла несколько лет разродиться самым коротким совместным коммюнике — тому причиной не внезапная слабость советской дипломатии, не несовершенство выдвинутых ею версий, но неожиданные и неучтенные факторы сопротивления лжи в их стране, в СССР. Помогают лишь тем, кто может и готов бороться сам!

Одним из таких факторов, думается мне, была кампания, начатая заявлением Айрикяна о его секретарстве в НОП.

Айрикян признал, что между ним и НОП существовала не только духовная, идейная, но и прямая организационная связь: на собрании командиров организации он был выбран лидером партии (это слово он написал по-русски — «секретарем»). Он признал свою ответственность не только за программу и тактику организации, но и за все ее политические действия.

Если бы у мордовских гебистов хватило сообразительности сразу понять политический смысл этого документа (как его схватил по одному намеку из-за забора и проволоки Эдуард Кузнецов), они приложили бы усилия, чтоб он не был подан.

Копия заявления, естественно, уплыла через «забор»: люди полковника Дротенко сумели летом перекрыть важный канал Паруйра, но, как человек запасливый, он имел не один «канал».

Отныне на мировых форумах, посвященных соблюдению прав человека, невозможно было говорить о хулигане Паруйре Айрикяне, арестованном за нарушение паспортного режима. Человека с титулом «секретарь Национальной Объединенной партии Армении» трудно обвинить в уголовных деяниях, не имея для того никаких оснований. Возьмите, к примеру, его последнее дело: обвинение в даче взятки. Но поскольку речь идет об известном политике, сразу встает вопрос: кому взятку, за что взятку, какую взятку. Сразу выясняется:

голодный заключенный дал «вольняшке» пару колготок из посылки,

 

чтобы получить продукты и наесться досыта. Такая «взятка» компрометирует не обвиняемого, а судей и обвинителей!

Примеру Паруйра последовали другие заключенные. Сергей Солдатов подал заявление, в котором признал себя председателем Демократического Движения Эстонии (гебисты подозревали его. но никаких доказательств не имели, и официально такое обвинение не было против него выдвинуто на суде): Вячеслав Чорновил официально объявил, что это он выпускал и редактировал «Украинский вестник», периодический информационный орган украинского национального сопротивления (этот факт не только не инкриминировался, но следователи даже после признания Чорновола отказывались поверить, что он, человек, находившийся под открытым и постоянным надзором ГБ, мог под носом местного управления организовать такое журнальное дело). Заявления политзаключенных через Общественные группы содействия Хельсинкским соглашениям попали на страницы печати: думаю, что расправа над Робертом Назаряном, близким другом Паруйра, одним из деятелей Армянской Хельсинкской группы, объяснялась Тем, что он вступился за арестованных членов НОП. Правда, «советская юстиция» пробовала трепыхаться: тогдашний заместитель министра юстиции СССР Сухарев (ныне министр) открыл в Союзе невиданную разновидность: «уголовные преступники с политической окраской». Но стоило хотя бы признать «окраску», как немедленно вставал вопрос о ее цвете, а цвет у «окраски» семидесятых годов был преимущественно тот же, что у НОП: отрицание насилия как метода борьбы, защита законности, достижение независимости и вообще реформ с помощью референдумов-всенародных опросов. Что при этом оставалось в преступлении от «уголовного преступления» — судить сложно. Настолько сложно, что руководство КПСС где-то на рубеже 1976-77 годов решило: пожертвовать и детантом, и «духом Хельсинки», отбросить камуфляж законности и гуманности, отбросить все экономические и политические выгоды, которые казались совсем недавно такими близкими и достижимыми, и — давить, давить, давить!

Так Паруйр Айрикян бросил малый камушек, и наряду со многими камушками, брошенными его друзьями и единомышленниками в пруд мировой политики, от этого броска начали расходиться волны общественного мнения, усиливались, умножались, накладываясь одна на другую, подбрасьюая одна другую, и в итоге отразились на судьбах целых стран и народов.

В характере Айрикяна сила соединялась с умственной ловкостью; авторитет в зэковской среде заставлял относиться к нему с уважением любое начальство, любых ментов. И все-таки он был еще очень

 

молод, и молодость играла в нем, заставляла постоянно шутить, разыгрывать, не всегда, кстати, безобидно.

Вот характерный эпизод из этой серии (могу привести их десятки). Разговариваю я в коридоре с Иваном Прикметой, нашим бригадиром, прохвостом и редкостным подонком. Вижу, сзади, со спины Прикметы, тихо подкрадывается к нам Айрикян и, демонстрируя свою силу молодецкую, поднимает бригадира за поясной ремень одной рукой в воздух.

Боже, что сотворилось с бригадиром! Такую маску ужаса на человеческом лице можно увидеть только в самых жутких фильмах Хичкока. Прикмета не крикнул, а заверещал, заклокотал... Крик будто шел из живота и обрывался на уровне горла, и только обрывки его достигали неба, застревая там. Каким-то змеиным изгибом он вырвался из рук Паруйра, а убежать не мог: ноги не слушались. Видно было, что пробует бежать, а ноги мелко-мелко перебираются на полу, словно отказал нервный центр управления ходьбой.

Паруйр испугался такого эффекта:

— Ваня! Ваня! Что ты, Ваня? Я же пошутил с тобой... Прикмета не сразу замер на месте, долго тяжело дышал, потом хищно сказал:

— Не надо шутить. Вот если будешь бригадиром, поймешь когда-нибудь, какая у меня жизнь.

Был он сволочью выдающейся даже по лагерным, необычным масштабам, первым помощником капитана Зиненко — не за страх, а ради освобождения, обещанного ему гебистами — но с того дня ни разу не донес на него капитану.

Второй запомнившийся случай тоже связан с Прикметой.

Незадолго до закрытия зоны чем-то обидел Айрикяна надзиратель Чекмарев^*, худощавый мужик с мордой нашкодившего кота. Этот Чекмарев, наверное, считался на деревне хозяйственным: все время он воровал в зоне какие-то вещички: то партию рукавиц, то лопату... И уж постоянно пользовался бесплатными услугами зэков:

Кузюкин ему чинил электро- и прочие приборы, а лагерный кузнец каждую неделю ковал то грабли, то еще какую-то хреновину для хозяйства. В принципе это запрещено, и Чекмарев отрабатывал у Зиненко свои незаконные льготы, как правило, ложными рапортами на зэков, неприятных капитану. Все писал, чего капитанская душа хотела.

Так вот, в августе 1976 года Чекмарев нагадил чем-то Айрикяну. Этого я ни одному чину МВД, если только он не заручился приказом от гебистов, делать не советую: с таким мальчиком, как наш Паруйр, неизвестно, на что можно наколоться. Паруйр решил отплатить обнаглевшему «ментяре» хорошо отрежиссированным спектаклем.

 

 

Местом представления он выбрал баню. Расчет режиссера состоял в том, что в бане нет подслушек: из-за водяных паров аппаратура работает плохо, поэтому зэки часто выбирают именно баню местом конфиденциальных договоренностей.

Итак, сидим мы в бане на скамеечке втроем: Паруйр, «младо-марксист» из Ленинграда Герман Ушаков и я, грешный. Входит с веником и мочалкой Прикмета. Паруйр подмигивает. Занавес поднимается.

— Миша, ты заметил, что сегодня Чекмарев не вышел на дежурство? Неужели Зиненко пронюхал...

— Ти-ше! — засипел я. Моя роль заключалась в сбрасывании излишнего «пара» драматизации, к которому иногда склонялся Паруйр. Восточного человека не раз подводил темперамент, и он не учитывал, что не всякий стукач поверит, что такой опытный зэк, как Айрикян, заведет при нем откровенный разговор. Тут требовалась мера. Прикмета должен был поверить, что Айрикян не заметил его появления:

— Ти-ше... Замолчи, — сиплю я.

И подмигнул в сторону двери, где стоял бригадир. Мизансцена вышла недурно. Ушаков, не посвященный в наши хитрости, даже упрекал потом: «Как неконспиративно ведет себя Айрикян! Разве можно болтать такие вещи, не оглянувшись вокруг!»

Дождаться финала задуманной шутки Паруйр не успел. На следующий день его и 15 заключенных вызвали на обыск и объявили, что после обыска они уходят на этап. Значит, мы разъезжаемся в разные стороны. Интересно, куда его, куда — меня?

— Отправляют в день обычного этапа, — рассуждал Паруйр вслух. — На Пермь увозят специальный этап. Значит, оставляют в Мордовии. Куда же в Мордовии? Один я на этапе из молодых, остальные инвалиды. Есть две политзоны: девятнадцатая и три-пять. На девятнадцатой — завод, туда инвалиды не нужны. Значит, меня везут на три-пять, на «швейку» — там зона малая и будет новый «штрафняк». А вас, наверное, дернут на девятнадцатую зону.

Вызов Айрикяна на этап. Друзья обнимают Паруйра на прощанье, провожают его до вахты. Перед запретной полосой, вспаханной куском земли между проволокой и забором, он остановился, вынул из кармана алюминиевую ложку, сломал ее и обломки вышвырнул за колючую проволоку. Старинная зэковская примета: чтоб больше сюда не возвращаться.

И уходит от нас. Надолго.

Через несколько, дней мы узнали, что его увезли на зону три-пять. Мы уже находились на девятнадцатой зоне.

Логику начальства Паруйр умел понимать.