«ДЕВУШКИ ЛЮБЯТ ПАТРИОТОВ»

В тот неполный год, когда Аирикян провел в Ереване между двумя сроками, у него появилась подруга.

Почему он мне стал про нее рассказывать — не знаю. Может, расположила погода. Мордовия весной на диво прекрасна — знаю, что совестно так говорить о зоне сплошных лагерей, да что поделаешь, если правда: как травы пахнут, как сосны вздымаются великолепными кронами над глухими заборами, эх, к такой земле руки приложить, какую курортную зону можно устроить... Пропадает земля. Так вот, в один из весенних дней, одурманенный винным ароматом мордовского ветра, настоянного на сосне, заговорил со мной Айрикян — о девушке.

Солнце припекало нас, уставших от зимы и голода. Сидели мы возле цеха на шелковой травке, прислонясь спинами к стене барака, ленивые, истомившиеся... Прошел местный цензор; молодой парень пошутил: «О, весь лагерный «верх» собрался. Мое почтение...» Паруйр посмотрел ему вслед и вдруг начал рассказывать.

Он встретил ее на улице и подошел познакомиться. В Армении это не принято, во всяком случае, не принято было тогда, но он рискнул. Имени своего не назвал. «Меня зовут... — сказал, — Варужан».

Девушка испугалась, но, наверное, сильно понравился ей этот юноша — красавец, умница, вдобавок скоро выяснилось — поэт и певец... Как говорят у евреев, Господи, зачем одному человеку столько счастья! Она согласилась встречаться с ним. Однажды его окликнули: «Паруйр!» Он объяснил что-то путаное, мол, у него два имени. Паруйром зовут лишь близкие... Потом призналась: «Ты что-то скрываешь от меня, и мы должны расстаться. Я это чувствовала с самого начала, но тогда это казалось неважным, а теперь... Наши встречи для меня слишком серьезны. Я не могу, как раньше, управлять собою. Все сделалось важным. Если ты не доверяешь мне, значит, я тебе не очень нужна — простимся». Паруйр согласился: по-моему, и для него это чувство стало слишком серьезным, и, как он делал всегда в таких случаях, предпочел оборвать — пока не поздно.

Девушка-то, наверное, надеялась на другой исход...

Почему он скрыл свое настоящее имя?

Зорян Попадюк однажды сказал: «Если бы вы знали, Миша, как девушки любят патриотов...». Наверное, в этом и скрывалась причина «обмана»: Паруйру хотелось, чтобы ей нравился безвестный

 

шофер (он объявил себя шофером), с его слабостями, шутками, скромными перспективами, а не романтический, то есть выдуманный герой, лидер, боец, за которым не различить реального Паруйра Айрикяна.

...На следующий день после рассказа о девушке на зоне произошло ЧП. Во время смены вызвали из цеха нескольких «центровых» и предложили пройти в жилую зону. Хорошо пофилонитъ на законном основании несколько часов, а норму нам бригадир все равно обязан записать! Смотрим, уныло сидит на скамеечке начальник семнадцатой «а», толсторожий, с обрюзгшими мясистыми щеками, с обвисшим широким задом, набитый мускулами капитан МВД Александр Зиненко; этого малограмотного и самоуверенного хама выставили из его собственного кабинета, и теперь он должен сидеть во дворе — зона маленькая, деваться ему некуда. Вид у капитана униженный и сконфуженный: ему, видать, не позволили посидеть даже в лагерной библиотеке, неподалеку от собственного кабинета, чтоб случайно не услышал, о чем там изволят беседовать с зэками. Надзиратели передвигаются по зоне неслышно — ей-Богу, кажется, на цыпочках, хотя в сапогах это вроде бы вовсе невозможно. А кто же сидит в кабинете начальника? Вот оттуда выходит Айрикян с таинственной ухмылкой, глаза углублены внутрь, поблескивают удовлетворенно...

— Кто там, Паруйр?

— Полковник Дротенко и какой-то гебист. Похоже, инспектор —, не то из Саранска, не то из Москвы. По должности-то старше нашего...

— О чем спрашивал?

Но поговорить не дали. В кабинет вызвали меня.

Не буду отнимать время у читателя изложением нашей беседы: она крутилась вокруг «нехорошего поведения» моей жены. «Ваша жена заходила в Москве на квартиры диссидентов!» — «Это мои друзья».

— «Плохие у вас друзья». — «У нас разные убеждения и разные друзья, гражданин полковник». — «А если мы за эти контакты посадим ее за такую же проволоку?!» Тут я психанул, «Если вы будете мне угрожать, гражданин начальник, я немедленно откажусь с вами разговаривать. Следствие закончено. Комитет передал меня в руки сотрудников Министерства внутренних дел, и в мои обязанности заключенного, предусмотренные инструкциями МВД, не входит разговаривать с представителями Комитета. Это моя личная любезность, что я пришел к вам на встречу, и я угроз терпеть не стану...»

— вот примерно по такому сценарию разворачивалась беседа высоких разговаривающих сторон.

— Какие у вас отношения с Еленой Сиротенко? — спросил полковник под конец. ??? Ваша жена заходила к ней в Москве.

 

— Видимо, новая подруга жены. После ареста у меня — спасибо Комитету — появилось так много новых друзей, что всех не могу припомнить.

— Идите!

... На крьщьце поджидает Паруйр.

—— О чем спрашивал полковник?

— Грозил арестовать жену. Какую-то Лену Сиротенко называл.

— Твоя жена знает Лену? .(Так зашел у нас разговор о Лене Сиротенко.

Еще в Ереване Паруйр Айрикян, вожак Национальной Объединенной партии, понял: если НОП останется в провинциальной тишине и безвестности, никакая новая программа ей не поможет. Гебисты инкриминируют борцам за независимость Армении «измену родине» — и последует наказание вплоть до расстрела. Только гласность, контакт с мировыми средствами информации сделают новую тактику действенной в политической борьбе. Национальному движению армян предстояло сделать новый для него шаг: стать автономной частью всесоюзного правозащитного движения.

Айрикян поехал в Москву.

Паруйр сильно рисковал. Он находился в те месяцы под надзором. «Административный надзор» — малоизвестная форма репрессии. Человек, уже отсидевший весь положенный ему по приговору срок наказания, после возвращения домой попадает под наказание, наложенное местной милицией. Он не имеет права выехать из города или села, где ему разрешили жить, без особого разрешения этой милиции (которая практически такого разрешения не дает никогда); не имеет права по вечерам уходить из своей квартиры; не имеет права приходить в общественные места: вокзалы, рестораны, театры и т.д. без особого разрешения, которое тоже практически не получает Его гостей всегда могут подвергнуть проверке документов. Самое страшное, что законом не предусмотрено ограничение сроков административного надзора: если заключение в лагерь длится хотя бы определенное и известное по приговору число лет, то надзор формально может длиться хоть всю жизнь бывшего заключенного. Я где-то читал, якобы срок надзора ограничен тремя годами. Не знаю, в юридической литературе таких сроков не установлено. Возможно, три года — это максимальный срок, допускаемый практикой, после которого бывшего заключенного, признанного неисправимым, отправляют в зону на новый «заход». Кстати, за нарушение надзора, скажем, за неоднократное появление в театре или за выход в город после восьми часов вечера, полагается по закону мера наказания -три года лагерей.

Паруйр, освободившийся после первого срока, находился под таким надзором. Когда он уехал в Москву, то сознательно нарушил закон и рисковал новым сроком. Кстати, по второму заходу арестовали его именно по такому обвинению — за «нарушение режима»

 

Только в тюрьме, через несколько месяцев, изменили статью обвинения на «антисоветскую пропаганду».

В Москве он встретил Елену Сиротенко...

Паруйр однажды изложил мне их «любовный разговор»:

—      Ты понимаешь, что я армянин — значит, христианин?

—      А я — верующая еврейка.

— Чем же тогда все это может кончиться?

— Не твоя забота, любимый. Мое право - быть с тобой, пока ты сидишь, а когда выйдешь — тогда увидим, что будет дальше.

— Ты, наверное, не поняла, что мне сидеть — десять лет.

— Вот десять лет я и буду с тобой. Когда срок кончится, ты свободен от любых обязательств...

—      Но я не могу, не хочу принимать это.

— Тебя, милый, никто не спрашивает. Я это решила — за себя и для себя.

— Ты будешь жалеть, что твоя жизнь прошла...

— Единственное, о чем я жалею, что у нас нет сына. Большего мне от тебя не надо — не беспокойся.

Вот такие неправдоподобно-литературные страсти пылали в Союзе в семидесятые годы. Если бы я придумывал эту повесть, я бы сочинил нечто более правдоподобное и менее чувствительное, в духе трезвого и не сентиментального двадцатого века, нечто такое, чему бы читатель поверил. Но у меня пальцы над клавиатурой пишущей машинки не поднимаются исказить неправдоподобную правду, свидетелем которой я оказался по воле ленинградского управления КГБ.

... После «беседы» с полковником Дротенко мы стали делиться с Паруйром информацией. Я взял тут слово «беседа» в кавычки, потому что это для нас происходила беседа, полковник же вел — допрос! Но всякий допрос, как учил меня старый зэк, мой друг и покровитель, — это допрос двоих. Следователь допрашивает вас, а вы допрашиваете следователя: по его вопросам устанавливаете, что именно ему известно. Айрикян был мастером допросов: не знаю, много ли получали следователи от встреч с ним, но он неизменно приносил немалую информацию. В тот раз Паруйр тоже похвастал недурной добычей.

—— Мы Елену Сиротенко поймали с поличным! — грозил полковник Айрикяну. — Напишите ей, чтобы прекратила свои штучки. Она приехала сюда, встретилась с женой цензора и предложила ей деньги за передачу на зону продуктов для вас (полковник всегда называл заключенных по-уставному — на «вы»). Наша сотрудница оказалась честной и сообщила по инстанции. Предупредите Сиротенко, что мы имеем юридическое основание завести на нее дело по обвинению в предложении взятки должностному лицу.

 

— ... Дурак я, — рассуждал Паруйр вслух при мне, — значит, это Лена на «тройке» сделала... Был там случай: вошел в цех офицер, встал рядом с моей машинкой и тихо спрашивает: «Айрикян — это ты?» — «Я». — «Тебе привет от Лены». — «Ну?» — «Тебе что-нибудь передать?» — «Мне ничего не нужно». Дурак, дурак! Не поверил, решил, что провокация, что ловят меня. Откуда в Мордовии появится Лена?! Он спрашивает: «Продукты принести? Деньги?» -«Ничего не надо». Выходит, она, правда, здесь была... Сначала на «тройке» пробовала, а потом сюда приехала...

К моменту нашей встречи Паруйр был опытным зэком, полностью отбывшим один срок и уже «распечатавшим» второй. При всей внешней открытости и доброжелательности он, как я понимаю теперь, помнил постоянно: в лагере следствие продолжается. Где-то возле него, помимо откровенного опекуна Ломакина, работавшего на капитана МВД и игравшего скорее отвлекающую роль, должен находиться главный информатор КГБ, скрытый агент-провокатор. Зачем Айрикяна перевели в «малую зону», где трудно найти компанию, свободную от наблюдения? Кто тот человек, которому поручено «высветить» Айрикяна? Может быть, этот еврей Хейфец, в зонах никому не известный, попавший без «подельников», то есть без товарищей, от которых можно узнать, как он вел себя на воле и на следствии? Я в своей наивной восторженности не замечал тогда сложности наших отношений, не понимал, что Паруйр постоянно искал того человека, которому за него платят деньги.

Хорошо помню тот день, когда Паруйр начал доверять мне безусловно.

Пришли мы с работы; неожиданно Айрикяна вызвали на вахту. Что такое? Свидание. Приехали к Паруйру родители и сестра.. Из Армении, за три тысячи километров, с четырьмя пересадками (самолет, два поезда, автобус), чтобы встретиться — на два часа. Если не запретят...

К счастью, в тот раз не запретили.

Свидание товарища — большое событие в зоне: какие новости придут из-за проволоки, те, про которые не сообщают газеты, новости западного радио? Какие слухи ходят на воле о возможных переменах в стране и в нашей участи?

Но вот возвратился Паруйр через два часа — расстроенный. Нет у него для нас новостей. Родители — это родители, им не до политики, они хотят за эти два часа сына накормить (капитан Зиненко разрешил), передать ему хоть два-три килограмма продуктов в зону (капитан не разрешил); хотят посмотреть, как сынок выглядит, и рассказать ему самые важные новости: кто из родственников женил

 

ся, кто развелся, у кого кто родился и сколько зубов прорезалось у внука... Не политики наши родители, что с ними делать! «Что от них ждать - огорчались мы вместе с Паруйром — они, оказывается, даже западное радио не слушают!»^*.

Расстроен Айрикян был все-таки не этим: родители рассказывали, что с ними из Москвы приехала в Мордовию Лена, но ее не пустили на свидание. «Ходила вокруг забора зоны, все надеялась хоть случайно увидеть меня...». Паруйр стал просить пропустить на свидание невесту: «Ведь это краткосрочное свидание. Разрешается пропускать любого, не только родственников». — «Сиротенко может оказать на вас, Айрикян, дурное влияние. Мы воспитываем заключенных, и нам разрешено не пускать на свидания тех, кто вреден для их перевоспитания». Так и бродила Лена вокруг лагеря, ни единой секунды не повидав любимого...

Оторвавшись от группы зэков, Паруйр неожиданно кивнул мне:

«Пошли на круг». Товарищи деликатно оставили нас вдвоем. Паруйр тихо: «Когда мы прощались и сестра уже не боялась, что их могут лишить свидания, она на выходе сказала: Лена передает привет Хейфецу. Ну вот, я передал».

По-моему, он предполагал, что в этом привете заложен некий скрытый смысл, условный знак. На самом деле, ничего подобного не было. Но с этого дня отношение Паруйра ко мне изменилось заметно: я стал своим. По-моему, он решил, что, рассказывая о своем деле, я продолжаю «гнать» версию, сочиненную для гебистов на следствии, а на самом деле я принадлежу к кругу демократов-сахаровцев. «Жертва КГБ» — это, мол, для публики, чтобы не зацепили товарищей, а на деле Хейфец был в контакте с кем?.. Не знаю. Увы, если бы он был прав! Но короткий привет от Лены превратил меня в его друга, создал между нами поле единомыслия и близости. Так возникла эта дружба, радость и гордость лагерных лет моей жизни.