ПЕРВЫЕ АРМЯНЕ-ПОЛИТЗАКЛЮЧЕННЫЕ

7 марта меня доставили в зону № 17-а Мордовского управления лагерей (в истории они известны как Темниковские политлагеря, или «Дубровлаг»).

Даже в «лучшие годы» ГУЛАГа в семнадцатой «а» бывало не больше четырехсот с гаком зэков: по советским масштабам величина ничтожная. Собственно, лагерь 17-а официально, считался даже не лагерем, а участком при крупном лагере № 17, находившемся метрах в пятидесяти-ста от нашего забора. Ветераны-надзиратели рассказывали, что в семнадцатой «а» когда-то сидели монашки, посаженные за веру в Бога (западному читателю, наверное, трудно поверить, что это был единственный криминал в их деле. Я западных читателей понимаю: пока сам, своими глазами, не познакомился с этим странным государством в государстве, ГУЛАГом, не верил, что людей могут посадить только и исключительно за веру в Бога, без примеси других, пусть хотя бы выдуманных, хотя бы сфабрикованных обвинений. Но я лично, своими собственными глазами, читал приговоры у наших «стариков», где инкриминировалось такое. «Кормил единоверцев картофелем со своего огорода... Говорил, что хорошо бы устроить монастырь...». Человек с таким приговором — он просил меня написать надзорную жалобу, сам был малограмо-1-ным — при мне досиживал двадцать третий год (!!!) из двадцати пяти, отмеренных ему справедливым казанским областным судом в 1956 году. Посмеиваясь над монашеской «темнотой», надзиратели рассказывали, что женщины даже в кино не ходили на положенный раз в неделю сеанс, а вместо этого «молились на лес». Потом якобы они вымерли за проволокой от старости и болезней, и тогда-то малую зону приспособили для мужчин-«политиков», хотя производство по традиции, осталось женское, швейное: мы шили там знаменитые мордовские «белые рукавицы с одним пальцем».

Всю зону окружал глухой дощатый забор высотой примерно три метра, восемь рядов колючей проволоки — по четыре ряда с каждой стороны забора — и проволочные спирали-ловушки. По обе стороны забора простиралась так называемая «запретная полоса», которую бороновали заново каждое утро. Вдоль внутреннего периметра «запретки» бежала тропа, вытоптанная поколениями заключенных: ее на лагерном жаргоне именовали «кругом».

 

Что еще сказать о нашей малой зоне? На первой же «проверке» (перекличке заключенных надзирателями) я узнал, что клиентов ГУЛАГа здесь мало: помнится, было меньше девяноста человек. Новые друзья в первый вечер объяснили, что «политиков» из Мордовии перебрасывают в Пермскую область, на Урал, там открыты новые зоны. Все-таки Пермь подальше от Москвы, с ее инкорами и досадной «Хроникой текущих событий», поглубже, чем Мордовия, на восток и на север одновременно. По мнению моих друзей, нашу семнадцатую «а» пока что сделали, как они выразились, штрафным участком: сюда помещали лишь избранных заключенных, которых КГБ хотел «высветить», окружить особо плотным надзором штатных и нештатных сотрудников. Если бы в зоне с такой оперативной задачей находилось слишком много зэков — это затруднило бы работу комитетчиков. Поэтому к нам людей переводили редко, и обычно они были самые опасные и самые интересные для ГБ объекты наблюдения и изучения; ну, и, конечно, переводили сюда же самых ловких стукачей.

...В первый же вечер со мной познакомились двое армян, осужденных за «армянский национализм».

Сильно меня разочаровал первый, лагерный механик Арарат Товмасян, пожилой, понурый, замкнутый. Возможно, я слишком многого ждал от встречи с армянином-националистом. Как историку, мне свойственно романтизировать древние народы — это профессиональное свойство, и вдобавок я идеализирую отдельных представителей древних наций. Я знал, что армяне участвовали в формировании древнемесопотамской, парфянской, византийской, персидской цивилизаций, что они исторически пережили и переспорили ассирийцев и халдеев, Селевкидов и багдадских халифов, византийских и османских императоров. Такой живучий народ представлялся издали собранием мудрецов и людей Духа, знатоков истории и культуры... Но вот встретил первого армянина-националиста, то есть не рядового человека массы, а как бы борца за национальные идеалы, представителя — в моих глазах — армянской элиты, и происходит у нас такой разговор:

—      Чего добивалась ваша организация?

—      Земли! Земли! — как граммофон, отвечает Арарат.

— Вы требуете вернуть Армении ее земли? — догадываюсь я:

эту историю немного знаю. — Какие именно?

— Наши исторические.

— Все-таки, какие точно?

—      Ну, во времена Тиграна... — начал решительно и вдруг замолк.

—      Земли Турецкой Армении?

— Да! Да! — он был обрадован, что я сам сформулировал.

— Где должна пройти западная граница будущей Армении? Молчит Арарат.

 

— Где будет столица будущей Армении? Молчит Арарат.

— Как вы думаете оградиться от турецкой опасности? Молчит Арарат. Наконец, после паузы промычал:

— Это другие люди знают..., — и ушел прочь. И больше со мной не разговаривал.

Только через несколько месяцев я догадался, что не так уж туп и темен был Товмасян, но вел он тонкую игру с гебистами за «поми-ловку» (о ней расскажу потом) и, видимо, не хотел раскрываться незнакомцу, любопытствующему и потому подозрительному еврею. Но это я потом сообразил, когда поднабрался лагерного опыта, а поначалу беседа сильно меня обескуражила.

Другим армянином в зоне был юный, чернявый, смуглый, худой как щепка, Размик Зограбян. Тяжело давался ему лагерь — изматывал и голод, и жуткие для южного человека «пайка», «баланда», «сечка», и особенно, холод средней полосы России. В марте — исход зимы, это самое тяжелое время для лагерников. Каждая зима выматывает силы почти без остатка. Я еще не знал этого, только видел, что Размик ходил ссутулившись, ежился, втягивал руки-ноги в темную форму, словно подстреленный в крыло скворчонок, который не может взлететь и волочит перья по земле. И говорил он медленно, с трудом выпуская слово за словом. Особенно угнетало, что никак не давалась ему норма на «швейке» — вместо 72 пар рукавиц он успевал сшить менее 50. Начальник постоянно грозил карцером. Только после убытия Зограбяна из зоны рассказал мне его приятель, украинец Зорян Попадюк, что Размик — один из самых отважных боевиков Национальной Объединенной партии Армении и срок у него громадный — десять лет лагерей и ссылок! Сам Зограбян ничего не рассказывал ни о деле, ни о себе — и, глядя на него, я, помню, думал; мальчик не выдержит срока, подаст помиловку. Где мне, зеленому, было угадать будущее, в котором Зограбян «перешел на Статус», то есть отказался выполнять все требования лагерного устава МВД СССР, и был наказан за это новым судом и отправкой на три года во Владимирскую крытую тюрьму, став таким образом «кавалером Почетного легиона» политических заключенных. Но до этого пройдет немало времени... А тогда, в марте семьдесят пятого, я пробовал расспрашивать Размика о его организации, о ее истории, целях, тактике, и на все вопросы, увы, получал стереотипный ответ:

— Это я не знаю. Это у нас один Айрикян знает. Довольно быстро мы разобрались, что всезнающий Айрикян и есть тот самый молодой парень, севший «по второму заходу», о котором рассказывал капитан в вагонзаке. Размик резюмировал:

— Второго, как Айрикян, нету во всей Армении. Один у нас такой'

 

Недели три, может, четыре, общался я с армянами. Но вот в начале апреля, помнится, началась утром беготня, суматоха среди надзирателей, и когда мы выстроились для выхода в рабочую зону, из строя вдруг выдернули и увели на вахту обоих армян. Произошло это настолько внезапно, что никто не успел проститься с Размиком. Мы просто не поняли, что его уводят — навсегда.

Что все-таки случилось? Надо выяснить...

Когда надо что-то на вахте выяснить, в зэковские игры вмешивается постоянный на такой случай участник — цеховой электрик Владимир Кузюкин. До ареста он был капитаном советской армии, связистом, получил пять лет срока, как сказано в приговоре, за распространение «листовок ревизионистского содержания» — видимо, за протест против вторжения в Чехословакию, в котором сам участвовал о содержании листовок, впрочем, он не распространялся, так что последнее — мой домысел, опирающийся на странную формулировку приговора). Кузюкин не красив, лицо желтоватое, иссечено глубокими морщинами и напоминало слегка пропеченное яблоко; и фигура у него вовсе не офицерская, а сутулая и неуклюжая. Начальство зоны поставило экс-капитана на теплое, «придурочье» место эдсктрика зоны, и это дало ему уникальную возможность добывать лагерные новости у надзирателей и офицеров: он чинил им бесплатно электроприборы, а они в благодарность рассказывали то, что ему хотелось узнать, — немудреные секреты вахты и местной этапной службы.

Услышав, что лагерному «верху» нужно узнать, куда и почему «дернули» армян, Владимир Иванович засуетился, куда-то сбегал, вернулся таинственный, и, обходя цех, якобы Поправляя что-то в приводке у швейных машинок, рассыпал по рабочим местам добытую информацию.

— Наших армян дернули вне плана. «Воронок» за ними не прислали. Сидят на вахте, дожидаются. Арарата повезут на девятнадцатую зону...

Девятнадцатая зона — наш ближайший сосед в Мордовии.

—...а Размика, похоже, готовят на дальний этап. (На Пермь — М.Х.). Отдельно от них держат на вахте еще одного зэка. Неизвестно, кто он, но похоже, что армянин.

— Почему?

— Его зачем-то вывели с вахты на минуту, видел Салмин... (Федор Салмин, в войну капитан советской армии, попавший в плен в Крьму и служивший у немцев, досиживал в зоне двадцать четвертый год. Нарядчик, пес лагерной администрации).

—.. .зэк успел Салмину крикнуть: «Передайте привет Арарату».

— Если он новенький, откуда знает, что у нас на зоне Арарат?

— Да вроде не совсем новенький. Салмин его в зонах раньше видел. Только у него срок уже кончался. Я сам не очень понял,

 

что с ним такое... Ладно, скоро приведут —разберемся. Не загоняй, Рувимыч.

Перед концом рабочего дня команда Политзэков, пошивших норму, собралась у Кузюкина в инструменталке.

Привезли крупного армянина, — вычислял замыслы начальства Владимир Иванович.— Его боятся держать вместе с другими армянами, и наших срочно кинули на этап. Парень молодой, поэтому Размика аж на Урал бросают, чтоб не появилось никаких контактов.

Прошел развод с работы, нас по одному пропустили через обыск при входе в зону (процедура, описанная Солженицыным очень точно), тут новая проверка — и ритуал окончания работы завершен. Вижу, что группа политиков столпилась на центральной аллее зоны, обсаженной деревьями и клумбами, как раз у места, где стоит щит с цитатой из А.Гайдара: «...крепко любить эту землю, которую называют нашей советской родиной». Наверное, обсуждали новости — их лучше обсуждать на воздухе, подальше от подслушек и ушей явных сексотов-активистов.

Внезапно из барака, находящегося на другом конце аллеи, выходят двое молодых парней. Оба в новеньких робах, в начищенных до блеска ботинках (не кирзовых сапогах): следят парни за своей внешностью — разумеется, в пределах лагерной формы. Первым шагает маленький, лысый, щеголеватый, напористый, решительный Валера Граур, румынский националист, учитель из Молдавии. Он ветеран зоны, кончает скоро срок (4 года). Чуть позади, как и подобает скромному гостю, следует новичок: высокий, ослепительно черноглазый, до блеска черноволосый, несмотря на «нулевую» стрижку, красавец с умным веселым лицом. Восточный человек — видно с первого взгляда. Оба останавливаются перед группой, и Граур с банкетной торжественностью возвещает:

— Господа! Имею честь представить вам моего старого друга и вашего нового Товарища, руководителя Национальной Объединенной партии Армении Паруйра Айрикяна.

Паруйр протягивает руку...