- 82 -

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Всю ночь изматывал тяжелый сон. Снилось: где-то под Чернобылем гоняет меня по полю фашистский стервятник. И спрятаться не за что - кругом ровное поле, ни деревца, ни хатки, а он гад проклятый, коршуном налетает на меня, кулаком из кабины машет: «Убью!» И вдруг проваливаюсь куда-то, лечу в бездну, пытаюсь зацепиться за камень или корешок какой. Рука находит что-то скользкое, мокрое. Гляжу - комдив мой корчится в предсмертных муках, ноги оторваны, живот разворочен, впихивает он кишки в утробу свою, орет неистово, отдает последний в своей жизни приказ: «Пристрелите меня! Скорее! Убейте, люди добрые!» И страшно мне, и больно. Стал маму на помощь звать. От крика того — «Ма-а-а-ма-а-а!» - и проснулся. Боже, зачем ты научил человека убивать, но не дал возможности воскресать. Чтоб, воскреснув, восстал он против вождей своих, против фюреров и королей разных, бросивших его в ад к чертям на съедение, да повернул бы оружие против них, чтоб поняли, что такое война.

Трофейное оружие и другое армейское оснащение в окрестностях Шпремберга было собрано. Нас, подлежащих демобилизации, направили в запасной офицерский полк. Вскоре полк отправили по железной дороге в Союз.

На территории Польши, когда подъезжали к Сандомиру, эшелон обстреляли. Стреляли из автоматов и пулеметов с берегов речки Сан. Охрана открыла ответный огонь. Поезд, не снижая скорости проскочил опасный участок. К счастью, с нашей стороны убитых не было, лишь легко ранило четверых бойцов.

На следующей станции сообщили об инциденте военному коменданту. Он отмахнулся: Обычная история. Здесь действуют отряды сопротивления, патронируемые бывшим польским правительством, Из Англии мятежникам шлют деньги, оружие, присылают инструкции, как себя вести, чтобы не попасть в петлю Советов.

Остальную часть пути, до самой границы, ехали без приключений. Любомлъ встретил приветливо. Для меня война началась в этом городе. Защемило сердце. Узнав, что простоим около часа, отпросился в город. Чтобы сократить путь, двинулся через пустырь. Веч знакомо - и дома, и улицы, и даже заборы. Только что-то все же изменилось: людей не видно, все запущено, бурьян по пояс, кругом грязь. Узнаю знакомый двор, открываю калитку, спешу переступить порог дома. Так хочется отыскать здесь альбом с фотографиями заветную тетрадь со стихами. Пугает тишина. Из комнат исчезла

 

- 83 -

мебель, обои клочьями свисают до самого пола, мусор не выметен. В спальне наткнулся на бородачей, устроившихся на голом полу. Лица у всех четверых задубелые, суровые, покрыты густой щетиной, одежда с чужого плеча, ее давно никто не полоскал в корыте, В глазах читаю ненависть к офицерской форме. Как хищник, готовящийся к прыжку, они выжидают. На демобилизованных не похожи. Дезертиры? Бандеровцы? Мгновенно оцениваю обстановку, сую руку в карман, где оружие. Этот жест и военная форма производят впечатление.

— Я жил здесь до войны!

Ровный тон мой успокаивает пришельцев.

— Ця хатына давно пустуе, хозяина нэма. Мы решили тут поселиться, - отвечает один из них, чередуя русские слова с украинскими.

У меня здесь остались кое-какие ценные вещи. Может, знаете кого из соседей? Хочу навести справки.

— Помочь нэ можэмо, або тут впервые.

Не прощаясь, покинул дом. Шёл не оглядываясь, боясь выстрела в спину. Доложил обо всем начальнику эшелона. Вместе зашли к военному коменданту станции. Выслушав нас, комендант выделил двух автоматчиков, с ними я и вернулся в своё жилище. Бородачей и след простыл. Соседние дома тоже были безлюдны. Лишь в начале улицы встретил старожилов квартала, они подтвердили, что бандиты в городе частые гости. А хозяин мой на второй год войны с женой отбыл в Польшу и поселился у дальних родственников.

Вернулся на станцию. Эшелон тронулся, следующей остановкой был Ковель, тоже знакомый по службе город. Но как изменила его война! Безрадостную картину являл собой вокзал - серый, грязный, со следами бомбежки. Дома рядом - и того хуже: обшарпанные, без крыш, с обгорелыми стенами. Привокзальную площадь заполнили беженцы, толпы голодных, плохо одетых людей, убивала их нищета. Опустошенные, страдальческие глаза...

И дальше, на всем пути, на каждой станции, где останавливался поезд, встречали мы картины разрухи - следствие большой человеческой трагедии. Страдания в немецком плену, перенесённые нами, пели перед общим народным горем. Первыми эшелон окружали ребятишки - замурзанные, в замусоленных солдатских телогрейках, надетых поверх голого тела, в обуви, перевязанной старыми веревками или проволокой, с посиневшими ногами, которые никогда не знали чулок.

— Дяденька, родненький, нет ли у тебя хлебной корочки или сухарика?

— Подарите трофейный карандашик! Скоро в школу, а писать нечем…

 

- 84 -

Из окон вагонов высовывались головы воинов, с ужасом смотрели победители на обнищавшую страну. Мимо проплывали безымянные украинские села. Из-под развалин торчали печные трубы, люди укрывались в ямах, вырытых в земле и прикрытых от дождя чем попало. Они копошились возле костров, готовя скудную пищу, грелись - в конце сентября выпадают холодные ночи, предвестник суровой зимы.

Поезд покидал просторы Украины, начиналась Россия. Такая же безрадостная картина - разруха, грязь, нищета. Я уже не ложился, караулил у окна Курск. В нем родился, крестился, осиротел. Рано лишился родителей. В начале тридцатых, когда власти отобрали у крестьян зерно и всю страну железной лапой душил мор, мои молодые отец и мать не выдержали, умерли от голода, оставив на белом свете двух сынов-подростков. На вокзале - те же мешочники, бездомные, ватаги ребятишек, толкающие впереди себя коляски с безногими инвалидами. Гармошка, заливаясь в полный голос, приглашает в станционный буфет. Остановка короткая. Последний участок пути - от Курска до Москвы - состав шел на полной скорости, нигде не останавливаясь.

Эшелон загнали в тупик, недалеко от Казанского вокзала столицы. Знакомая площадь трех вокзалов, от нее до Краснопрудной - там стоял дом моего дяди - пятнадцать минут ходьбы. На встречу с родственниками дали три часа. Мчался, что есть мочи. Вот и квартира, звонок - и начинаются -ахи- да охи. Слёзы радости, рукопожатия, обниманье.

— Господи, с начала войны - ни слуху, ни духу. Потом казенный конверт: «Пропал без вести». И только в конце войны письмо из Англии, просят не волноваться: Марко жив, содержится в международном лагере. Том Смит, кажется, так его зовут, оставил домашний адрес, надеется на встречу в Москве, — наперебой спешат сообщить мне новости мамин брат Виктор Ильич и его жена Ольга Петровна.

— Киваю головой: все точно! Окидываю комнату глазами. Все так же, ничего не изменилось: тот же добротный стол, за которым работает дядя, диван, шкаф, забитый книгами. Виктор Ильич Коптев как работал до войны в Доме правительства, так и поныне трудится там.

— В Москве снабжение значительно лучше, - замечаю я. - На периферии - голод.

— Все так, - кивает головой дядя. - Снабжение столицы курирует Кремль. Карточная система позволяет сносно прожить месяц. Кроме того, ряд лиц получает лимитные карточки, это наши ученые, артисты, работники наркоматов, все они имеют право отовариваться в спецмагазинах. А на рынке, как и по всей стране, дорого. Там

 

- 85 -

есть все, но поди купи, попробуй - за булку хлеба просят сто целковых, а за бутылку водки - пятьсот.

— Сколько ж в среднем получает рабочий?

— Триста пятьдесят. Так что на базар он не ходит, обходится снабжением по карточкам.

— Да полно вам - сердится тётя. - Садитесь к столу, выпьем за Победу.

Выпили. Потом подняли чарочки за погибших. Перебрали в памяти родственников, не доживших до светлого дня Победы. Особой радостей в нашей семье не было, только одна, всенародная - войны и Победа.

— Куда же сейчас, сынок? - дядя смотрит на мои погоны техника-лейтенанта. - Останешься в кадрах или демобилизуешься?

— Пока направляют в Муром, а там как начальство решит.

— Лучше оставаться в армии, пока жизнь не наладится.

— Да, тяжко народу, разруха... Из окна вагона насмотрелся. В побежденной Германии жизнь лучше, чем у нас, победителей.

— Давай, дружок, эту тему не затрагивать. Это вопросы большой политики и не нашего ума дело. В стране есть кому эту проблему решать, вот пусть они и напрягают лбы.

Вскоре за дядей пришла машина, я распрощался. Положенные на отлучку три часа истекали, и я поспешил к стоянке эшелона. Но состава там не было. У военного коменданта узнал, что эшелон на Муром отправлен раньше срока. Комендант выписал проездные документы до места назначения, предложил получить продукты на дорогу. Октябрьские праздники, к радости родственников, отметил в столице.

В Муроме уточнил место расположения части, она была за городом. У самой кромки леса увидел строения и поспешил к ним. Когда подошел ближе, подумал, что обознался: какие-то землянки, территория обнесена колючей проволокой, по углам — вышки для часовых. Все это походило на лагерь для заключенных. Так оно и было. На проходной предъявил документы. Дежурный сверился со списком, сделал пометку и пропустил в зону. У барака с указанным номером ступеньки вели вниз. Вошел и увидел нары в два яруса, железную печурку, у которой грелись офицеры, длинный стол с тяжелыми деревянными лавками. Оказалось, что офицеров, отбывавших плен, поселили здесь. Все должны пройти еще одну фильтровку, после которой и решат, с кем и как поступать: отправить в запас или в трудовую армию, под начало товарища Берия. Землянка уже укомплектована, но для меня местечко нашлось. Поинтересовался, кто командир. В ответ усмехнулись:

— У нас командир один - опер.

— Наверное, мне надо ему представиться?

 

- 86 -

— В землянке он не бывает, а к нему без вызова не ходят. Когда ты потребуешься ему, дневальный назовет твою фамилию, и вместе вы отправитесь в хитрый домик - так называется его резиденция. Вот какой у нас командир взвода!

Среди опальных офицеров оказался давний знакомый по лагерю в Ченстохове. Я спросил его, почему все ведут себя так замкнуто, не вступают в разговор, в шахматы играют молча, лежат на нарах, не проронив ни слова.

— Вот у опера все и узнаешь. Он каждого расспрашивает, кто и как себя ведет, о чем говорят, есть ли нездоровые настроения. Так что советую держать язык за зубами, одно неосторожное слово - и твоя судьба решена.

— Спасибо, приму к сведению.

Пришла пора и мне отправиться в хитрый домик. В небольшой комнате с крашеными полами за письменным столом сидел человек в форме, но без погон. Закрыв дверцу сейфа, он обратился ко мне:

— Давайте знакомиться: меня зовут Николаем Ивановичем. Я уполномочен проверить вас по некоторым пунктам анкетных данных.

И начались для меня знакомые еще с мирных довоенных лет вопросы и ответы, уточнения и дополнения. Особое внимание опер обращал на обстоятельства пленения в киевском окружении, на обстановку в лагерях, на проведение антисоветской пропаганды в плену, о господствующем настроении советских людей в немецкой неволе. И о настроении контингента, находящегося сейчас в запасном полку. Беседуя, он делал пометки в тетради. Но больше слушал. Побывал я у него раза три, не больше. Последний вызов - не в счет. Он признался, что меня хорошо характеризует один особо доверенный человек, знающий по плену. А потом неожиданно попросил, как оружейного техника, посмотреть трофейный пистолет, мол, дает осечки. Подумал - еще одна проверка. Николай Иванович вынул из ящика стола пистолет и подал мне. Осмотрев его, заключил:

— Браунинг, но для определения неисправности нужен хотя бы один патрон с осечкой.

— У меня их несколько, - и опер вынул из стола пяток патронов

— Все ясно, сел боёк. Надо его оттянуть.

— А справитесь один, без посторонней помощи?

— Справлюсь, но потребуется кое-какой слесарный инструмент; и кузнечный горн.

— Все это найдем в полковой мастерской. Я выпишу пропуск.

В мастерской я разобрал браунинг, вынул боек, разогрел его на огне, молотком оттянул конец, снова сунул в горн и произвел закалку. Собрал пистолет, проверил выход бойка и предложил оперу самому испробовать исправность оружия.

 

- 87 -

Вдвоем ушли в лес, подальше от людей. Мишенью стал ствол ясеня. В обойму зарядил старые патроны, те, что с осечками. Произвел три выстрела подряд. Опер по достоинству оценил мое мастерство.

В зону вернулся один, опер отправился в Москву.

Кто же тот поручитель, гадал я, что положительно охарактеризовал меня? На офицера из Ченстохова не похоже, мы рано расстались. Может, это капитан из четвертого «Б», назвавшийся Васей? Этим добрым человеком мог быть и Герой Советского Союза Максим Козуля, чьи поручения я выполнял в подполье. Защитником мог стать и переводчик Леня Клочко из той же группы.

Муромские казармы первым покинул я. На дворе свирепствовал декабрь. За четыре долгих года я отвык от крепких русских морозов. Шинелишка не грела, но на душе было тепло: в кармане лежали документы демобилизованного офицера, теперь я волен сам определять свой жизненный путь. В Москве без проволочек получил военный билет, в графе об участии в войне значилось: «Был в плену». В милиции выдали паспорт и право на прописку. Устроился на работу техником-лаборантом в один из столичных институтов и три года жил нормальной жизнью. Только три года...