- 60 -

ВСТРЕЧА С ВЛАСОВЦАМИ

 

Тяготы плена переносил вместе с нами еще один человек без фамилии, во всяком случае, он ее нам никогда не называл. Говорил только, что родом из Ленинграда, военный юрист второго ранга. На такого и внимания сразу не обратишь - росточка небольшого, юркий, как воробей, и так же чирикает, головка все время движении, а глазенки блеклые, без выражения. Ну, словом, воробей. В нашу бригаду его не взяли - для таскания шпал ростом не вышел, напарника не подберешь. На исходе дня Воробышек любил пофилософствовать, эрудиции для этого ему хватало, да и язык подвешен нормально. Не оставлял он без внимания ни одного решения партии и правительства, анализировал, критиковал, возмущался. Доставалось и Ленину, и Сталину. Последнему - особенно. Не мог простить ему террора, развязанного в гражданскую войну и после, когда истреблялись офицеры старой армии, расказачивались Дон, Кубань, уничтожалась на Соловках русская интеллигенция. Кровушки Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович пустили немало.

— Вот Православная церковь не успела канонизировать семьи последнего русского царя. А жаль, он и его дети совершили человеческий подвиг и должны быть канонизированы как новомученики.

— Но он же убил Россию!

—Я так не считаю.

— Погубил династию, монархию, наконец...

— Монархию погубил не он, а те, кто его склонял к отречению. Генерал Алексеев, например. Это трагическая судьба: один из самых кротких правителей назван Кровавым. А самый кровавый - Петр Первый - назван Великим, хотя он лично рубил головы стрелы немцам и, видимо, получал от этого удовлетворение. С Петра и надо бы начать чистку нации.

— Вам нельзя так много знать. Беду великую можно навлечь да себя... Одумайтесь, господин офицер.

— И это говорите мне вы, и не где-нибудь в северной столице, на берегах Невы, а в концлагере, что в самом центре Германии, в тот момент, когда над вами занесен топор? Ну, знаете, голубчик... Это не мне, а вам надо хорошенько подумать.

Если кто-нибудь пытался ему противоречить, он разбивал все доводы в пух и в прах. Говорил остро, зло, доказательно.

— А разве не Германия подписала с нами мирный договор?

— Вот-вот! Я и говорю: это Гитлер и Сталин разделили Европу пополам. А теперь Сталин упрекает союзников в том, что они, негодяи, не открывают второй фронт.

 

- 61 -

Последний раз Воробышка я видел на исходе 1944-го. Выстроили нас в жилой зоне перед бараками. Фельдфебель представил двух офицеров, форма у них немецкая, на рукавах нашивки необычной эмблемой - РОА. Это были власовцы.

— Господа офицеры - обратился один из них к строю. – Назад дороги нет.

— Какие мы господа? Не видишь? Рабы мы.

— Руих! Штильгештанген! - зычно крикнул шеф лагеря.

— И все же, господа офицеры, и у вас, и у меня назад дороги отрезаны. Сталин всех пленников назвал изменниками Родины, нарушившими присягу.

— Не мог такое сказать товарищ Сталин! Ему известны условия фашистского плена.

— Сын его, говорят, тоже хлебнул немецкого рая...

— Нет, это факт: и сын его Яков, и мы - изменники Родины! Так считают кремлевские правители. Была когда-то правда, да извелась. Дома каждого ожидает суровая кара. И у вас остается одна дорога - идти служить вместе с нами в РОА. Только вместе с Русской освободительной армией сможем одолеть тоталитарный режим.

— Уродил тебя дядя, на себя глядя!

— Кишка тонка! И у вас, и у немцев.

Выкриками протеста и ругательств строй выражал презрение к агитатору. Фельдфебель дал сигнал конвою - и во двор ворвались автоматчики, приняв стойку к бою.

— Итак, кто согласен с моим предложением, прошу сделать пять шагов вперед. Предупреждаю: кто вышел из строя, назад не вернется.

Пять шагов отпечатал Воробей. Его тут же увели.

Наутро поменяли конвой. Вместо упитанных бугаев нас стали опекать мальчишки из югендкоманды да несколько седых, скрюченных болезнями и временем старичков, чем-то проштрафившихся перед нацистами. Мастера-надсмотрщики прижали хвосты, окурки в землю больше каблуками не втаптывали. Но все же мы были в изоляции - ни газет, ни радио, ни контактов с немцами, они боялись общения с нами. Только догадывались, что фронт приближается. Работы прибавилось вдвое — войне все больше требовалось шпал на восстановление железных дорог.

А потом стали слышать орудийную канонаду. Стреляли наши, это я хорошо различал. Когда в небе появились сотни самолетов, воскликнул: «Наши!» И по силуэту, и по гулу моторов они совсем не походили на немецкие. От железнодорожников узнал — бомбили Дрезден. Вечером хорошо было видно, как над городом полыхало зарево.

 

 

- 62 -

Станцию заполнили составы, платформы зачехлены брезентом расцвеченным под камуфляж. Немцы суетятся, перешептываются опасливо поглядывая на необычный груз. Шелковую синеву неба прошил американский самолет-разведчик, и уже через час станцию пикетировали бомбардировщики. Они сбрасывали бомбы и на шпалопропиточный завод. Лагерь с пленными не трогали. Горело все - и платформы с засекреченным грузом, и товарные вагоны, корпус завода, и ненавистные нами шпалы. Заводская команда пожарных была бессильна перед яростью огня. Нас отвели в укрытие А когда самолеты скрылись за горизонтом, отконвоировали в жилую зону.

Всю ночь дымили склады. Думаю, главной целью налета авиации были спаренные крытые платформы, на них немцы перебрасывали на фронт ракеты FAU, обстреливавшие Лондон. К нашему счастью, платформы были без ракет.

На завод больше не водили. Вскоре приказали выйти с вещами, выдали каждому двойную порцию хлеба, по пачке крупяного концентрата и предупредили - в пути за выход из строя стреляют без предупреждения. А на востоке, где-то далеко беспрерывно гремел гром.

— Да гром ли это? Быть может, наши близко?

— Может быть! Господь услышал наши молитвы, дождались.

— Чего дождались-то? Отведут в сторонку да постреляют всех, как псов безродных.

— Зачем так зло? Если б все было так, как ты говоришь, то не выдали бы нам ни крошки хлеба.

— Выдали для отвода глаз. Чтоб шли смиренно.

— Значит, так: если заметим, что фрицы готовятся стрелять по колонне, разбегаемся в стороны, как стадо баранов. Так труднее конвойным попасть, может, над кем из нас судьба и смилостивится.

— Надо незаметно для конвоя передать по колонне, как себя вести.

Глухие места прошли без ЧП, нас подвели к понтонному мосту, перекинутому через Эльбу. Здесь скопилась не одна тысяча людей - в военной форме и в штатском. За сутки не перебраться. Переправой командовал эсэсовец, старый служака, он в обеих руках держал по маузеру, размахивал ими, как дирижер палочками, стараясь навести стройность в движении. Голос давно надорвал, лишь хрипло выплевывал ругательства, понимая, что не может устоять перед озверевшей людской массой, которая давила на него: русских не брать, всех расстрелять. Но наш фельдфебель был упрям и ожесточен не меньше толпы и смог убедить эсэсовца включить руссишен швайн в очередь. В конце войны, видать, шкуру свою ценил дорого, знал — не исполни задания, сам схлопочешь пулю в лоб. В

 

- 63 -

очередь на тот берег нас, русских, все же включили.

Март сорок пятого в Германии выдался теплым. Солнце упорно прогоняло зиму, делилось с нами, доходягами, своим теплом. Я жадно подставлял исхудавшее лицо жарким лучам. На деревьях набухли почки, воздух пьянил запахом оживающей природы.

Переправа работала хоть и медленно, но исправно. Наша колонна уже заканчивала переход, как в небе появились русские соколы. Ах, как хотелось крикнуть: «Не стреляйте! Идут свои!» Но летчики-штурмовики выполняли задание, не только сбрасывали бомбу за бомбой, а и поливали с неба из крупнокалиберных пулеметов обезумевшую толпу горячим металлом. Началась паника. От страха люди бросались в ледяную воду, увлекая за собой идущих рядом. Вопли, крик заполнили все пространство - от правого берега до левого. Я понял: пробил час спасения! Время работало на меня, бежал с Николаем - еще одним узником - на ту сторону Эльбы. Все складывалось удачно: берег густо покрыт кустарником, а это во время бомбежки лучшее средство для маскировки, и мы смешались с немцами, затерялись среди них. Хотя страшная худоба - кожа да кости - выдавала в нас пленников, да и на куртках предательски светились белые буквы «SU», немцы нас не тронули. Загнанными зверьками затаились мы в зарослях леса, боясь выйти на большую дорогу. К вечеру еще двое бежавших из колонны примкнули к нам, силы удвоились. Вместе легче искать путь к спасению. Осторожно двинулись вдоль дороги, надеясь найти что-нибудь из съестного или хотя бы завалящий чинарик. Но немцы экономны и аккуратны, ничего не выбрасывают. С заходом солнца похолодало. Передохнуть решили в чаще леса. Собрав хворост и прошлогодние листья, устроили шальное ложе. Всю ночь жались друг к другу, пытаясь согреться.

Утром нас разбудили двое неизвестных. Оба сытые, здоровые, с крепким загаром, хотя и одеты в добротные шерстяные костюмы, а спортивная выправка выдает в них недавних кадровых военных. Один из них, тот, что выше ростом и держит руку в кармане, видно, там оружие, спрашивает:

— Курево есть?

— Откуда! Не то что окурка, хлеба сутки во рту не держали.

— Ну хотя бы бумаги клочок у кого найдется?

— Это пожалуйста, - и доходяга поднялся, протянул незнакомцам мятую газету.

— Сидеть! С места не вставать! - прикрикнул верзила, беря бумагу.

Они порылись по карманам и, вытряхнув остатки махорки, скрутили цигарку. Курили поочередно. Когда осталось меньше половины, предложили и нам затянуться по разочку.

— Куда же, вояки, путь держите, на восток иль на запад?

 

 

- 64 -

— Куда ж еще, на восток, к своим..

—Ну и дурни, ну и самоубийцы! Рехнулись, что ли от голода? Вас же снова в лагеря бросят, только в сталинские.

Оба наперебой стали объяснять, почему нельзя на Восток.

— Я вот в плен попал под Москвой в конце сорок первого, - начал рассказывать о себе тот, что не вынимал руки из кармана. - Испытал те же муки, что и вы. В лагере вымерло три четверти личного состава. Тут и появились агитаторы, по-нашему, вербовщики, обещали сохранить жизнь; одеть, обуть и подкормить, а взамен — служба на стороне немцев.

— Ты ему услужишь, а он тебя проучит...

— И сколько же согласилось?

— Записалось много, да после медосмотра отсеяли, отобрали только тех, кто поздоровей, а безнадег и дистрофиков бросили на съедение волкам.

— Кому умирать охота? Вот и подались к фрицам...

— Коли доживем, так увидим, а не увидим, так услышим как закончат изменники свой жизненный путь.

—Я точно знаю, что, вернись сегодня домой, схватят тебя энкавэдэшники - и поминай как звали! Даже невиновных, бежавших из лагерей на фронт к своим, судят и отправляют в трудовые лагеря. Куда ж мне, запятнанному, податься как не на Запад? Не стану я снова судьбу испытывать, да и неохота второй раз шею в петлю совать. Либо петля надвое, либо шея прочь.

Незнакомцы ушли, как и появились - ни здравствуй, ни прощай.

Ближе к вечеру еще одна встреча ожидала нас. Внезапно из-за кустов выросла фигура фрица. Мы замерли: вот он, первый преследователь, а за ним стоит десяток других. Немец же, завидев нас, остолбенел, покрылся холодным потом. Минуту-другую обе стороны молчали, не сводя друг с друга глаз, первым пришел в себя фриц:

— Гутен таг!

Ответили тем же. Его глаза повеселели, он понял, что бояться нас нечего: «Пронесло!»

— Где твоя винтовка, солдат?

— Отродясь у меня ее не было. Приставили к складам безоружного, так и простоял все время, как чучело. Гитлер всех подмел поганой метлой — и стариков, и мальцов, еще не нюхавших пороха, какие из нас вояки? Так, смех только. А форму солдатскую надели - исполняй, дескать, долг перед отечеством. Вот и маячил у склада. А сунься кто ко мне, так и защититься нечем.

Немец оказался совсем не страшным человеком, пожилым, не-

 

- 65 -

большого роста, лицо усталое, хотя и приятное. То и дело поправлял за плечами солдатский ранец, объяснил - гостинец фюрера. Лицо небритое, форма помята, видно, что тоже долго в лесу по кустам шастал.

— Что ж в тех складах хранилось?

— А бес его знает. Подъезжали машины, загружались ящиками и тут же отчаливали. А что в тех ящиках было, неведомо ни мне, ни пацанам. Мы ведь только формально службу несли. Говорю же, даже винтовки завалящей не было...

— Как в лесу оказался?

— А войне - конец, Гитлеру – капут! Нет больше великой Германии. Уж сколько дней бомбят нас и русские, и англичане - все горит, склады разрушены. Офицеры погибли, командовать некому. И нашего брата солдата полегло немало. Те, кто жив остался, подались домой.

— Далеко ли твой дом?

— Если так идти, как я все это время, то к завтрашнему утру до своей калитки и доберусь.

— Выходит, ты дезертир?

— Выходит, что так. - А если поймают, не сдрейфишь?

— Боюсь только полевой жандармерии да эсэсовцев. Если остановят для проверки - пощады не жди, нелюди они, волки и живут по-звериному. Ты думаешь, они только вас, русских пленных, довели до скотского состояния, ни кого не считая за человека, они и нас, немцев, чуть что к стенке ставят. Фашисты, одним словом.

— А нет ли у тебя в ранце, старик, чего-нибудь съестного? Живот от голода к спине прилип...

— Айн момент!

И старый служака ловко сбросил ранец со спины, развязал ремни, вынул кирпичик солдатского хлеба, величиной с ладошку. Пошарил еще по углам, достал баночку маргарина. Высохшими ладонями повертел хлебный кирпичик влево-вправо, прищурил левый глаз, словно боясь просчитаться, и только тогда вонзил в пахучую мякоть острый нож. Вскоре перед нами лежали пять одинаковых ароматных кусочков. Тем же ножом старик подхватывал со дна банки маргарин и намазывал им обе сторонки хлеба. Мы заулыбались: глаз — алмаз, все точно! А его пальцы, сложенные в щепоточку, уже присаливали редкое для войны лакомство. Ели жадно. Старик отвернулся, слезы катились по его небритым щекам. Но как же быстро пропилили мы свои порции! Хозяин ранца еще раз проявил великодушие и разделил и свой кусок на четыре равные части, встал и пожелал нам приятного аппетита, приговаривая:

— Ешьте, ешьте... Я как-нибудь доберусь до дома, вот тогда и

 

- 66 -

наемся до отвала. А вам еще топать и топать тысячи верст... Путь до русского дома неблизкий. Условия у меня с вами неравные, понимаю.

А мы не спускали глаз со щедрого немца. Но старик развел руками, вытряхнул содержимое ранца на траву, как бы доказывая, что не врал. На лужайку вывалились кусок мыла, полотенце, бритвенный прибор, сигареты. Николай костлявой рукой подхватил пачку сигарет.

— Курить вам нельзя, вы истощены, - остановил его старик. - Это опасно для жизни.

Действительно, после двух-трех затяжек лица наши посерели, а Николая, самого слабого, стошнило, он отчаянно противился этому позыву, надеясь сохранить в желудке драгоценную пищу.

А немец, забросив на плечи ранец, засобирался в дорогу. Приложив руку к фуражке, откозырял нам, желая каждому счастливого возвращения домой. Мы дружно пожелали ему того же.

Видишь, и среди немцев тоже есть люди, - кивнул вслед уходящему Николай, за всю встречу не проронивший ни слова. - А подлецы есть и среди нас, русских, и среди американцев, у каждого народа найдется паршивая овца.

— Это уж точно. Жирно едят — усы засаливают.

Вот те двое, что утром разбудили нас, думаю, из того же кислого теста. Я лучше с голоду сдохну, но пойти в услужение немцам - никогда - и Николай дал понять нам, что эту тему закрывает и больше ее не коснется.

— Не сердись, брат, но ты, я вижу, мало хлебнул лиха, - сухо отозвался я. - В сорок первом году, в плену голод нас так измотал, что многие сошли с ума. А что с безумного возьмешь? Он рад хоть к нечистой силе податься, только бы выжить. Судить отступника вправе только тот, кто сам прошел муки ада и сохранил себя для жизни.

— Я вот видел, как после разгрома танковой армии Гудериана под Сталинградом изменились сами немцы, — поддержал меня другой пленник. - Думаю, немцы впервые задумались над тем, что творят. Ведь преступление всегда наказуемо.

— Немцы свою скотину содержат лучше, а пленников за людей не считают.

— Надменности свойственно унижение других. Ничего нет страшнее, чем унижение бессловесного раба, никто его не защитит, никому он не нужен.

— Эх, в баньке бы сейчас помыться, а то вша заела, всю ночь не спал, — зевая, вздохнул мой сосед.

— Вшей и грязь можно отмыть, а душу никогда.

— О моей душе не беспокойся. Она чиста перед Богом.

 

- 67 -

— Я не о твоей, о своей беспокоюсь... Но боюсь, Господь отвернулся от меня.

Разговор длился недолго, пора было готовиться к ночлегу на вторую ночь обретенной свободы. Теперь подошла моя очередь спать с краю. Хотя спиной я и прижимался к соседу, ноги мои за ночь все же застыли, тело знобило. Я тихо поднялся, боясь разбудить товарищей, чувство голода тянуло к большой дороге. Известное дело — хлеб за брюхом не ходит. Светало, птицы завели свою утреннюю песню, вскоре ее нарушил шум мотора. Я замер, боясь стать легкой добычей. Из-за кустов хорошо разглядел машину необычной формы, борта ее были бронированы, на капоте установлен пулемет. Четверо, одетые в маскировочную форму, о чем-то оживленно говорили, кто они - понять трудно. Вот уже можно различить лица, негр в каске что-то показывает соседу. Это американцы! Выскакиваю на обочину, машу руками, во все горло кричу:

— Я русский! Пленный! Остановитесь! Рашен зольдат. Москау...

Американцы не понимают языка, и машина на большой скорости проскакивает мимо. Лишь сидящий сзади солдат приветливо машет мне ладонью. Ну как тут не заплакать от досады! Союзники не зря появились здесь, они пришли на помощь русским, а я так позорно прозевал их. Дорога снова опустела. Расстроенный, вернулся к своим. Ребята были на ногах, их тоже разбудил шум мотора. Решили, что это были американские разведчики. Договорились от дороги не отходить, а дежурить и ждать возвращения союзников.

Машины мы так и не дождались, видно, разведка вернулась другой дорогой. За все время наблюдения появился только мальчик на велосипеде, его остановили:

— Есть ли в вашей деревне войска и какие?

— Солдаты давно покинули эти места. Не бойтесь! Скоро конец войне, мама говорит, что Гитлера ожидает позорная смерть.

Поверив подростку на слово, направляем стопы в деревушку, где он живет. За трое суток в желудок я бросил всего несколько сырых картофелин, которые принес Николай. Для этого ему пришлось проделать немалый путь до бауэра и потратить всю ночь. С водой было и того хуже, язык во рту взбух, рискнули испить из тухлого болота, найденного в лесу.

На окраине села нас встретила небольшая группа женщин. Одна молодица, завидя нас, охнула:

— Боже, шо цэ за люды?

— Черти якись.

— Точно бесы, смолоду привыкли пугать добрых людей...

Я понимал их беспокойство: худые, заросшие щетиной, изможденные лица, потресканные губы, воспаленные глаза делали нас похожими на обитателей преисподней. Заслышав украинскую речь,

 

- 68 -

мы поспешили объясниться с этими милыми женщинами. Они разом заплакали, запричитали. Рослый поляк, чувствуется, старший в группе остенарбайтеров, повёл нас к бургомистру. По дороге втолковывал, что нам, перепуганным, нечего бояться, фашистов нет, всех бросили на спасение Берлина. Каждый час по радио передают, что русские, не считаясь с потерями, рвутся к логову Гитлера, не сегодня-завтра возьмут его. Вот тогда действительно бесноватому фюреру — капут.

На здании управы, после приезда американцев, вывешен белый флаг. Бургомистр распорядился поселить нас в доме богатого бюргера - у него дом в два этажа, есть хозяйственные постройки, а самое главное - баня. Хозяин принял нас услужливо, но прежде, чем ввести в дом, велел искупаться, а одежду бросить в топку, мол, она больше не понадобится. Женщины принесли чистое белье, одежду, обувь. Все было ношеным, но еще в достаточно приличном состоянии, а после лагерных роб - вообще шикарным. На наших костлявых шеях болтались только бирки с личными номерами - единственный документ для предъявления компетентным органам.

Поместили нас на сеновале, после лагерных бараков и ночлега в лесу сарай показался дворцом. Матрасы, набитые ароматным сеном, пуховые подушки, чистые одеяла - ну чем не рай? Пригласили к столу. Покормили, как показалось, вкусным кулешом с настоящим хлебом домашней выпечки. В добавке отказали, объяснив, что истощенному человеку много есть нельзя. А мы протестовали, так сильно нас мучил голод.

После броска за картошкой Николай простудился и слёг. Его колотило, он бредил, просыпаясь, требовал еды. Мы шутили: слышит и ухо, что не сыто брюхо. Но каждый новый день, хотя и понемногу, все же возвращал нас к жизни. На десятые сутки я мог уже поднять ведро воды. Молодой организм, нормальное питание мягкая постель, которую я не покидал ни на час, сделали свое доброе дело. Хотя голод по-прежнему истязал меня и моих товарищей по несчастью, я предложил покинуть этот дом, двинуться дальше на восток, навстречу своим. Никто из нас по-прежнему не знал, где проходит линия фронта, что происходит на театре войны, какую новую драму разыгрывает человечество. Только шкурой чувствовал, что русские части где-то рядом. Днем и ночью не умолкал далекий гром орудий, работала наша артиллерия. Никто не поддержал моего патриотического порыва: мол, надо подождать, война не кончилась, идти по вражеской территории небезопасно. А меня толкала вперед неведомая прежде сила. Даже если предстоит пройти еще не одно испытание, я готов был и на это. Воспользовался хозяйским велосипедом и покатил навстречу судьбе. Дороги у немцев ровные, как зеркало, ехать приятно. За все время пути только две

 

- 69 -

тележки встретились, их толкали старики. Куда они везли свой скарб - домой или из дома - неведомо. Их гнала война. Я выехал на магистральную трассу. Летел по ней, как на крыльях, и даже не птицы, а самолета. Казалось, весь мир радуется за меня. Свобода! Навстречу поднимался город, точнее, его развалины. На въезде искореженный взрывом столб дорожного указателя, носом уткнувшийся в воронку от разорвавшейся бомбы. Таких воронок много, и не осталось ни одного уцелевшего дома. Груды кирпичей, остовы зданий без потолочных перекрытий, с выбитыми оконными рамами, без крыш - их достал огонь, обчернил, подкоптил снизу. Скелеты домов остались на этой грешной земле как укор человеку за его безумные действия. Ни одной живой души. Чаще и чаще нажимал я на педали велосипеда, хотелось быстрее выбраться из мертвого города. Уже на выезде мелькнула надпись: Торгау. Помню по военной командирской карте, что Торгау - старинный городок в центре Европы. Сгорбленный человек, вынырнув из канавы, заметив велосипедиста, тут же скрылся в развороченном зеве старинного особняка. В сторону метнулась ожиревшая от обилия пищи крыса, вспугнув щегла. Вот есть тут и птица, и зверь, и человек, подумал: может, он такой же беглец, как и я, мечется в поисках надежного пристанища? Значит, жизнь на земле не кончилась, раз птица и зверь жируют и обретаются в оврагах. Приплод нынешним летом у них будет великий.

Солнце проделало половину своего пути по небосводу, а трасса по-прежнему была пуста. Как же обрадовался я маленькой движущейся точке, все более увеличивающейся в своих размерах. Разглядел в ней грузовик. И какой - наш, русский! На крыле ЗИС-5 алел маленький флажок. Вот так удача! Соскочив с седла велосипеда, стал сигналить, давая знать водителю. Грузовик притормозил, из кабины выпрыгнул лейтенант, подал знак солдату, тот мигом оказался рядом с ним и направил на меня автомат.

— Свои! Свои! - со свистом дыша, замахал я руками. Слезы текли, я не мог выдавить из себя ни одного связного слова.

Офицер грубовато привел меня в чувство, начал пытать, кто я, да откуда, куда путь держу.

— Видел ли какие-нибудь войска - немецкие или союзные?

— Недели две назад американский джип промчался мимо нас, русских пленных. В деревнях пусто, всё население брошено на спасение Берлина.

— Ясно! В машину, солдат! - скомандовал лейтенант.

— А как же я? Не оставляйте меня одного на дороге — взмолился я, не теряя надежды на спасение.

— Не положено брать посторонних. Секретное задание у нас, понимаешь?

 

- 70 -

— Но я хочу быстрее попасть к своим. Я так долго ждал свободы...

— Езжай прямо, никуда не сворачивай и будешь у своих. Дорога свободна, - отчеканил офицер.

А я не мог двинуться с места, ноги мои подкосились, тело мешком опустилось на пыльную обочину. Горький комок подкатил к горлу, слезы не высыхали на щеках. Как же так - три долгих года нечеловеческих испытаний, не раз судьба толкала меня на край пропасти, я прощался с жизнью и снова выживал - а тут вдруг свои отказывают тебе в доверии. Много раз представлял себе, как наши раздавят эту чудовищную машину смерти и отомстят фашистам за кровь, мучения и унижения русского народа, и мы снова обретем свободу и благополучие. И вот мечта рушится. Почему они не взяли меня? Я снова почувствовал свою незащищенность и одиночество на этой чужой земле.

Уже не так резво я гнал велосипед, мне было всё равно - увижу своих или нет, не мог представить себе, как они встретят, что посоветуют. Впереди сквозь дорожную дымку все четче вырисовывался уже знакомый мне мост через Эльбу. Вокруг него копошились солдаты. Кто-то пытался установить пулемет в траншее, кто-то прилаживал рядом связку гранат, и никому не было до меня дела. Я все же решился и объяснил сержанту, кто я. Хотя и был он более приветлив, нежели лейтенант, но, видать, его смущал мой штатский костюм. Я опять расчувствовался, стал, плача, обнимать его. Он предложил закурить, я отказался: лучше кусок хлеба или сухарик какой. Собрались солдаты, объяснили, где найти командира.

Удивительно, но небольшое селение на другом берегу Эльбы не тронула война, обошла стороной, хотя дома опустели, жильцы с приближением фронта оставили их. Зашел в указанный мне на переправе особняк. Дежуривший у входа солдат отвел меня к командиру. Навстречу поднялся с кровати молодой лейтенант, пригласил за стол, на нем еще покоились остатки обильного обеда. У меня заныло в животе. На вопросы не отвечал, не мог оторвать глаз от стола.

— Вы, я вижу, голодны. Ешьте все, что нравится, - и пододвинул ко мне тарелки с мясом и рыбой. Налив до краев стакан красного вина, вышел.

Мысленно поблагодарив командира за деликатность, жадно набросился на все: ел рыбу, мясо, вареные яйца, яблоки и груши. Дал волю насытить желудок за многие годы плена. Лейтенант вернулся, смущенно окинув взглядом опустевший стол, все понял.

Ему я рассказал всё - и как после училища начинал военную служ-

 

- 71 -

бу, и когда пленили, и про испытания в концентрационных лагерях, про побег.

Не торопитесь с переходом в наш тыл. Наберитесь сил здесь, а там как Бог поможет. У нас спокойно, немец ослаб, не сопротивляется, можно передохнуть недельку-другую, поговорить с бойцами, узнать что к чему, и тогда действовать. Желаю успеха! – лейтенант крепко пожал мою руку и задержал ее на минутку. - Я вас хорошо понимаю. Мой старший брат тоже начинал службу на границе и в первые месяцы войны пропал без вести. Испытал многое, сейчас командует батареей.

В его словах что-то настораживало, он многое недоговаривал, давал понять, что не все так просто в нынешней армии - поживи, осмотрись. Вот как! И на том спасибо. Лейтенант поручил старому солдату одеть меня поприличней и препроводить в дом, где собираются военнопленные.

В покинутом хозяевами особняке нашли всё, что было нужно - и обувь, и одежду. Переоделся и взглянул на себя в зеркало. Передо мной стоял прилично одетый человек, вот только лицо выдавало в нём раба, вернувшегося с того света. И бирка на шее говорила о том же.

— Да сними ты её! На кой ляд сдалась тебе эта железка? — воскликнул солдат.

— Это мой документ. Другого нет.

— Никому уже не нужен твой «документ».

— Да нет, кое-кому он ещё потребен будет. На слово сейчас мало кто верит. А вот этот кусочек металла характеризует владельца, кто он. Вот, к примеру, у тебя на груди сколько медалей? И орден есть. Вот они и расскажут о тебе всё: и где воевал, и на каком фронте героизм проявил, словом, как жил-служил.

— Ну ты даешь! Сравнил хрен с пальцем. Не обижайся за грубость, а прими лучше от меня эти часы - на память о встрече на Эльбе. Ведь мы солдаты с тобой, али нехристи какие?

Он проводил меня до места, простился, бросив на прощанье: «Здесь все ваши». На пороге дома курили мужчины в штатском, в лагере такой одежды не выдавали, значит, переодели здесь. Играл патефон, на улицу через открытые окна лилась тихая немецкая музыка. Лица моих новых знакомых были нерадостными, изнуренными неволей, светились только глаза, ожившие от счастья обретения свободы. Я представился, сообщил номер последнего лагеря, подвели парня, оказалось, что он тоже отбывал плен в международном лагере 4-Б, из которого был этапирован на шпалопропиточный завод. Я вспомнил его!

— Петя! Вот так встреча! Когда переправу начали бомбить, бежал. Хотя путь у нас с

 

- 72 -

тобой был разный, а сошлись в одной точке...

— Я был не один. Трое остались у бюргера.

— Ты в таком шикарном костюме, а небрит. В этом доме оби женщины и негоже мужчине предстать перед ними с лицом, заросшим щетиной.

— Что еще за дамы? Мне сейчас не до них...

— Да нет же, нормальные русские девушки. Полковые врачи, медсестры, связистки, попавшие в плен. Сейчас отошли немного, одежда немецких фрау красит их. Глаз не отведешь!

Вскоре подали сигнал на ужин. Обитатели дома посвящали меня в свои правила:

— Живем коммуной. Всё поровну - и работа, и блага. Одни трудятся на заготовке продуктов, другие их обрабатывают, солят, закладывают на хранение, третьи кашеварят, четвертые стирают, штопают, утюжат, подгоняют по размеру одежду, убирают дом, сторожат его.

— После плена мы стали больше ценить вольный труд, — поддержала разговор медсестра.

— Давно здесь?

— Кто как. Бывшие узники лагерей в разном состоянии попадают сюда. А, окрепнув у нас, дальше действуют сами. Может, кто и на Запад уезжает, кто знает...

На ужин подали полевой суп-кулеш с молодыми поросятами, дотронешься ложкой, они и расползаются. На столе стояло и вино, кто хотел - пил. Мне показалось мало той пищи, что предложил лейтенант, и я вместе со всеми сел за стол. У нас было хорошее настроение, мы были счастливы оттого, что, пройдя все испытания, остались живы. А сколько тысяч мучеников не выдержало. Первый тост подняли за них и удостоили минутой молчания.

После ужина никто не расходился, устроили вечер воспоминаний. Сидя на крылечке, слушали товарищей. Ах, какие это были рассказы! Если бы была возможность их записать снова, какая получилась бы книга человеческой трагедии. Куда там Данте с его кругами ада! Мы были молоды, и нам казалось, что все еще впереди, хуже уже не будет никогда. Кабы знать!

Ночью у меня расстроился желудок. Выскочил во двор и до рассвета не отходил от клозета. Я был не одинок в своих мучениях - несколько доходяг тоже не застегивали штаны, пулей летали к деревянному очку. Уже утром сжалилась надо мной молодая симпатичная женщина. Платок туго покрывал ее голову, стриженную, как у солдата-новобранца, под ноль. Но глаза добрые, умные.

— Хочу помочь тебе, этого требует мой долг военврача. Многие, вижу, больны, и я обязана каждому оказать первую медицине помощь. В доме есть кое-какие средства, чтобы подлечить новень-

 

- 73 -

ких и поставить на ноги.

— Светлана, кажется, так вас здесь величают. Я так долго голодал…

— Знаю, знаю... Ведь предупреждала поваров, что истощенным нельзя готовить молодую свинину, тем более молочных поросят, непременно заболеют. Не послушали — и вот результат!

Женщины насушили сухарей, наварили крутого чая, и это оказалось лучшим лекарством. За несколько дней я потерял в весе и надо снова набирать силы.

Со Светланой подружился. В плен она попала на донской земле, при отступлении войск к Сталинграду. Отправили в Германию. В лагере тяготы плена переносила легче, чем другие. Ее привлекали на работу по специальности, и поварихи знали это, не раз обращаясь за помощью в медпункт. А взамен - лишняя ложка супа и в довесок ломтик хлеба. Вот и выжила. С приближением фронта, в суматохе отступления лагерного начальства, бежала.

Война научила Светлану не только биться за свое женское достоинство, не только бойцов спасать, но и себя обихаживать. На передовой довольно навидалась командиров-сладострастников, похотливых старшин, перешагнула через такие беды и страдания, что никакой СМЕРШ, никакой сталинский приказ ей был не страшен. С ней мы оба были москвичами. А это, за тысячи верст от столицы, многое значит. Говорили о Москве с любовью. Наше детство и юность принадлежали этому городу. И оказавшись здесь, в Германии, мысленно прогуливались по берегам Москвы-реки, сворачивали на знакомые улицы, заходили в любимые парки, на чертовом колесе взлетали высоко в небо, оттуда хорошо видны были площади и бульвары, а то заглядывали в кинотеатры, с трудом добывая лишний билетик, радовались и переживали вместе с любимыми актерами перипетии жизни их героев. И целовались...

Опомнились только, когда оказались в одной постели. Ночь провели целомудренно, так бывает только у малых детей. Да и не могло быть иначе - и я, и Светлана были истощены настолько, что сил хватало только на беседу. Утром смотрели друг на друга без тени смущения, стыда не ощущали. Чистота отношений еще больше сблизила нас.

Хотел признаться ей, как первый раз испытал стыд за любовный поступок. И не смог. В зиму 1939-го отозвали на финский фронт многих старших офицеров. На нас в полку возложили их обязанности. Мы еще зеленые - справимся ли? Дежурить стали чаще, из казарм не вылезали. А тут сослуживцы предложили расслабиться, затащили на вечеринку, устроенную в честь дня ангела одной соломенной вдовы, как она сама себя представила. Муж ее, майор, командиром слыл суровым, жил по кавказским законам, замучил своих

 

- 74 -

солдат-артиллеристов строгой дисциплиной, придирками. Одним словом, действовал по Уставу и вольностей не терпел. Выпили изрядно, потанцевали. Время за полночь. А городок наш маленький, транспорта отродясь не водилось, улицы темные, без фонарей. Расходились парами. Вдова вцепилась в меня. Добрели с ней до первой скирды и остановились. А меня, как на зло, озноб схватил, зуб на зуб не попадает. Она видит, что ночной кавалер не знает, что делать, сама проявила активность. Сунулись в скирду - плохо, снег сыплется сверху, мороз сковывает свободу действий, и она решилась: «Пошли на квартиру. Я уж что-нибудь придумаю, как хозяйку обхитрить. Не дрейфь, технарь!» Была она опытной, и все у нее получилось так, как задумала. Подперла хозяйкину дверь плечом, а меня просунула в свою келью. Спать не давала всю ночь, расслабились лишь к утру. Сынок проснулся, захныкал, увидев рядом с мамой чужого дядю. Вдова без тени смущения объяснила: «Это дядя доктор лечить пришел, чтобы твоя мама не кашляла». Не думал я, что спустя полгода сынок командирский узнает меня. Спешу на танцы - форма отутюжена, в петлицах два кубаря - красавец, одним словом. Дамы заглядываются. А навстречу тот самый майор с семьей, прогуливается. «Папа, папа! Дядя доктор идет» - залепетал малыш, указывая на меня пальцем. Я густо покраснел, но старшему по званию честь отдал, в глубине души надеясь, что вдовушка сумеет обвести мужа вокруг пальца, найдет веский довод.

Новых беженцев из-за Эльбы не было, а ежедневно убывающие в Шпремберг узники концлагерей уменьшали число обитателей гостиницы. В конце недели лейтенант - добрая душа - заглянул к нам и с горечью сообщил, что начальство уже всыпало ему за проявление либерализма, и попросил не подводить его, не задерживаться в этом брошенном доме. Пожелал каждому благополучного возвращения на Родину. Все отдыхающие намек поняли и, не желая подставлять под разборку хорошего человека, засобирались. Набралось человек пятнадцать. В соседних домах нашлись велосипеды. Два или три человека не умели ими пользоваться, мы усадили их на багажники и - в путь!

Весна набрала силу и была более чем прекрасна, да иначе и не могло быть - весна принесла свободу. Дорога приветливо открывала новые дали, деревья приветливо кланялись и, при приближении пропускали нас все дальше. Шальной дождик придал нам сил, но от него убежали. Когда за плечами было более двадцати километров, показалась первая деревушка. Навстречу выскочил мотоциклист. У меня что-то кольнуло под ложечкой. Сержант развернул поперек дороги ревущий что есть мочи мотоцикл, из коляски выскочил с автоматом наперевес младший лейтенант и заявил, что обязан доставить нас в домик на окраине. Мол, мы задержаны органа-

 

- 75 -

ми СМЕРШ для проверки. В дом следует входить по одному, остальным сидеть смирно, не разговаривать. Из дверей вывалился пьяный офицер, небрежно одетый, небритый, волосы давно нечесаны, мутными глазами обвел нас и жестом пригласил на допрос. За клубами табачного дыма я не сразу разглядел на столе опустошенные бутылки из-под вина, грязные тарелки. Видать, еще недавно здесь пировали. Грубым, испитым голосом, обильно сдабривал речь нормального человека с пьяной бранью биндюжника, начал задавать вопросы:

— Где служил, звание? Сдался немцам, сволочь? Почему без формы и откуда костюмчик? А знаешь, гаденыш, что мародеров мы к стенке ставим, без суда и следствия.

Я показал ему бирку лагерного заключенного.

— Засунь эту жестянку себе в жопу, да поглубже! Когда особисты тебя прощупают хорошенько, вот тогда и подставишь им свой тощий зад. Против жара и камень лопнет. Они скажут, что ты за гусь. Одевайся, падла!

Вот уж точно сказано: от дождя уйдешь, а от беды нет. Горькая участь постигла нас. С тяжелым чувством, словно вылили на меня ушат грязи, вышел к своим. Лучше пропасть, чем терпеть злую напасть. Вспомнил того молодого командира части на переправе. Какие разные люди!

Наконец вся группа прошла проверку на дороге. Радость наша растаяла, словно ее корова языком слизнула. Молча оседлали велосипеды и - быстрее от этого страшного места Кто-то выразил сомнение: Да не СМЕРШ это, а подонки-мародеры. Не могут так вести себя советские офицеры.

Только к вечеру добрались до Шпремберга. Фильтрационный пункт был устроен на самом въезде в город и скорее походил на сборный пункт для пленных. Молоденький, только что испеченный лейтенант, при приближении группы гордо вскидывал голову вверх и презрительно шипел.

— Предатели! Отсиживались в плену, а мы защищали Родину.

— Чужую беду к своей прикладывай, тогда оценишь.

Женщин от нас отделили. Мы жалели, что знали их так мало и только по именам. Ни фамилий, ни адресов записать не успели, кто думал, что разлука так близка и так коварна.