Я родился в самом начале 1905 года. Не усматривая в этом никакого предзнаменования, отмечаю эту дату только для того, чтобы легче было ориентироваться в хронологии моего рассказа. Не решаюсь сказать, относится ли сам факт моего рождения к сфере везения или невезения; знаю только, что я упорно ему сопротивлялся, заняв самую благоприятную для этой цели позицию. Но я был мал, слаб и в конце концов уступил превосходящим силам моего главного противника: доктор Хазанович самым брутальным образом сломил мое сопротивление, ухватив мою правую ногу. След этого нарушения моих естественных прав человека и гражданина остался со мной на всю жизнь в виде родинки выше правого колена, размерами и очертанием соответствующей большому пальцу взрослого человека. Слава Богу – и в этом был явно виден благоприятствующий мне перст Провидения, – доктор, если бы у него даже появилось такое желание, не мог схватить меня за нос. Сама по себе родинка – сюжет, конечно, настолько мизерный, что и не стоило бы упоминать о нем, если бы в отдаленном будущем она не давала мне повода для некоторых отрадных размышлений. В течение многих лет мне приходилось неоднократно подвергаться самому тщательному, на первый взгляд, осмотру с записью в соответствующих документах всех моих ординарных и экстра-

ординарных примет. Записывался цвет волос, который было нетрудно изменить; отсутствие бороды и усов, которые легко было отрастить; отмечалось даже, что лицо у меня «обыкновенное», что можно было счесть за кровную обиду. Были, правда, и неизменные приметы, такие, например, как отпечаток рисунка пальцев, но, насколько я помню, ни разу никто не обращал внимания на родинку, все параметры которой можно было определить без всякого труда и с достаточной точностью. Из этого можно сделать, по меньшей мере, то заключение, что тюремные работники, младшие командиры конвойных команд и даже чины так называемых правоохранительных органов относятся к своим обязанностям без должного рвения, а это, конечно, внушает самые радужные надежды.

Как бы то ни было, но я родился. Факт этот был зафиксирован так называемым «казенным раввином», передо мной открылся белый свет, и, по заверениям всех психологов, именно тогда на меня обрушилась лавина информации, по объему равная чуть ли не половине всех сведений о мире, какие я получил за весь свой долгий век. Но, увы, я не Толстой и ничего об этом не помню, не помню даже и того, что мне прямо подсказывал великий писатель земли русской. Не помню, испытывал ли я «сложность, противоречивость впечатления», оттого что меня пеленали. Несомненно, меня в младенческом возрасте купали, но не могу ничего сказать о каких-либо запахах воды, которой меня мыли… Я начисто позабыл, обратил ли я внимание на свое тельце и полюбил ли я его, моя память не сохранила никаких ощущений о «гладкости» или шероховатости «мокрых краев корыта» или ванны, в которой меня купали; по совести не могу утверждать, что заметил ребра на моей груди. Словом, по сравнению со Львом Толстым я в свои два-три года был кретином. Должен признаться, что и в зрелом возрасте, и в старости соотношение наших коэффициентов умственных способностей оставалось неизменным. Что делать – неприятный, но факт. Но в младенческом возрасте, как и Толстой и как, вероятно, все люди, «я жил, и блаженно жил!» – хотя и осознавать себя как крохотную, но все же личность начал много позже, годам примерно к семи. К этому времени относятся и первые мои воспоминания. Запомнились, собственно говоря, чисто внешние впечатления, внутренний смысл которых я уяснил уже подростком из рассказов родителей.

Я смутно вспоминаю нашу маленькую квартиру, в которой полы были на две-три ступени выше поварной кухни; по ним поднимается с горящей керосиновой лампой в руках наша «прислуга», как в те времена называли домашних работниц, спотыкается, падает, и через мгновение от пола поднимается столб огня, непонятный и страшный. Огонь быстро погашен – отец и мать не растерялись и из соседней комнаты, их спальни, стали кидать в огонь подушки, перины и одеяла и ими затушили начавшийся было пожар.

Второй эпизод, когда он произошел, показался мне забавной по своей необычности игрой: на расстоянии не больше полуметра от нашего дома растет кирпичная стена, достигает второго этажа, на котором мы жили, и в комнатах начинает понемногу темнеть. Квартира полна народа – папа, его братья и шурья стоят у постепенно закрывающихся кирпичом окон, вооруженные ломами, лопатами и просто палками. Как только стена полностью закрывает оконные проемы, они начинают вышибать только что уложенные кирпичи, еще не схваченные как следует известкой или цементом. В комнатах начинает светлеть, а снизу доносится ругань на чистом еврейском языке. Это предпоследний акт несколько затянувшейся пьесы о наших городских Монтекки и Капулетти. Суть дела была очень проста: задний фасад принадлежавшего моему деду дома выходил на обширный, поросший лебедой и крапивой пустырь. Владельцем его был местный богач и – это говорили с сознанием его недосягаемости почтительным полушепотом – даже миллионер Триллинг…^[1]

<1986 г.>