НОВЫЙ ЛАГЕРЬ - НОВЫЕ ЛЮДИ.

«АНГЛО-АМЕРИКАНСКИЕ ШПИОНЫ».

АРЕСТЫ АРТИСТОВ

 

Этот новый лагерь был создан в безлюдных степях Казахстана, которые летом неимоверно знойные, суховейные с черными песчаными буранами, а зимой люто холодные с вьюжно обжигающими ветрами. Название ему в системе ГУЛАГа дали «Степлаг» — Степной, особорежимный для «врагов народа» — политзаключенных. Когда охранники на вышках меняются, то сдача-приемка поста происходит по специально установленному ритуалу: «Пост №... по охране врагов народа, изменников родины, шпионов, диверсантов СДАЛ (звание, фамилия)». И, соответственно, с той же формулировкой... ПРИНЯЛ!

Эти особые спецлагеря создавались для таких видов работ, которые характерны своими каторжными условиями: золотые прииски, свинцовые и медные рудники. Казахстан богат полезными для народного хозяйства запасами цветных металлов, но очень вредными для работающих в этих рудниках зеков.

По производству свинца Казахстан занимает первое место в СССР и второе по меди. Джезказган-Карсакпайский район крупнейший в СССР и второй в мире по запасам медной руды.

Именно здесь и создал свои первые отделения Степлаг. Первое и второе отделения — поселок Рудник, третье — поселок Кенгир, четвертое — поселок Джезказган. Бурение осуществлялось сухим способом, отчего пыль вызывала очень скоро силикоз и туберкулез, а через 2—3 года инвалидность, этап в знаменитый Спасск — «всесоюзную инвалидку» особлагов и неотвратимую смерть.

 

Этап наш прибыл в Джезказган уже во второй половине 1954 года, когда обстановка в лагерях начала меняться к лучшему. Широко распространился хозрасчет, работала торговля в ларьках зоны, показывали кинофильмы, создавали самодеятельность, в КВЧ (культвоспитательная часть) создавали библиотеки и читальные комнаты с центральными газетами, а вскоре открыли общеобразовательную школу. Западные украинцы были или совсем неграмотными, или с двух-, трех-, четырехлетним образованием. Естественно, местные начальники служб сразу же начали искать в прибывшем этапе необходимых им специалистов. Медсанчасть искала медработников. Заместитель начальника лагеря дал команду своим помощникам выявить портных, сапожников, столяров-краснодеревщиков, художников, хорошо копирующих картины знаменитых живописцев. Начальник КВЧ со своим активом успешно выявлял артистов, музыкантов, чтобы скорей устроить концерт художественной самодеятельности и доказать начальству, что КВЧ работает хорошо.

Концерт действительно состоялся в первое же нерабочее воскресенье, так как среди прибывшего этапа оказалась большая часть экибастузской самодеятельности, у которой была готовая программа, впервые исполняемая для Джезказгана.

На каждом участке (обычно это отдельная шахта-рудник) КВЧ создал совет актива участка с задачей — организация производственной и культурной жизни зеков. Политотдел Степлага в своей типографии выпускал для зеков газету «За трудовые успехи», в которой печаталась информация об «успехах» и фотографии передовиков производства. Газету эту не разрешалось распространять за пределы «хозяйства».

Когда меня освободили из «хозяйства», я один номер газеты все-таки «распространил из хозяйства» аж до Москвы, тем более, что на второй полосе фотография шести (еще зеков) моих друзей по культурному перевоспитанию и обслуживанию «невоспитанных» зеков. Перечислю их (слева направо).

Первый ряд:

1. Бурковский Борис Васильевич, председатель советактива, в «Одном дне Ивана Денисовича» — Кавторанг Буйновский.

2. Иваницкий Эдуард Станиславович, бригадир № 1.

3. Берзинъш Гунар Янович, художник участка, латыш.

 

Второй ряд:

1. Станкович Валентин Михайлович, художественный руководитель участка, актер Минского драмтеатра, белорус.

2. Абаджар Николай Николаевич, заведующий библиотекой и техническим кабинетом, молдаванин.

3. Карапетян Яков Аристопесович, культорг участка и руководитель культмассовой секции, иллюзионист-фокусник из Армении.

Новый 1955 год, не знаю как во всех тысячах точек «Архипелага», но в Джезказгане встречали необычно.

Главным нарядчиком нашего лагеря был Аксенов Артур Яковлевич, очень умный, порядочный и справедливый нарядчик, каких в лагерях редко встретишь. Главный (иногда говорят — старший) — это зековский хозяин лагеря. Что он решит, то и будет. Захочет помочь человеку, бригаде — будет помощь, будет легче всей бригаде. Захочет напакостить — занарядит на такую работу, что не только зарплату, пайку вся бригада получит минимальную. Артура любили все. И зеки, и начальство. В любом вопросе, в любой проблеме он найдет лучший, оптимальный выход. Даже западники, не любившие всегда нарядчиков и частенько резавшие их, Артура любили и называли его Артюша.

В 23 часа 30 минут в предновогоднюю ночь 1955 года Арткмш взял меня с гитарой и эстонского аккордиониста-виртуоза (жалею, что забыл его имя) и повел по всем баракам, больнице пекарне поздравлять и приветствовать наступление нового многообещающего 1955 года.

В каждой точке этого поздравления нас радостно встречали и с накрытых столов (чем Бог послал) преподносили граненые, но... мы были на особой работе и только по разрешению Артюши могли пригубить (точек-то было много!). А уж когда пришли н БУР (лагерная тюрьма) и нам сказали, что он пустой, под Новый год виновников выпустили, Артюша пригласил нас, музыкантом в свою кабинку и мы уже не пригубили, а опрокинули по целому граненому.

Поздравления произносились на разных языках. Аккордеонист на всех трех прибалтийских, а Артюша на двух: малороссийском и великороссийском и на третьем, как он говорил, самом распространенном на нашем шарике, английском, который он знал в совершенстве, так как родился он в Лондоне

 

(семья дипломата СССР). До 1948 года Артюша работал в посольстве Англии и по понедельникам переводил в кинотеатре хорошие западные фильмы синхронно, но так, что по окончании зрители ему устраивали овации, особенно прекрасная половина человечества, так как Артюша был красив, эрудирован, интонации и тембр голоса имел такие, что не каждый артист сравняется с ним. Статью он имел 58-ю — шпион. В этом, 1955, году мы с ним освободились и потом встречались в Москве, где он преподавал английский в инязе (тогда на Метростроевской, теперь Остоженке). Жил он с мамой на Кутузовском проспекте, где мы иногда с ним, вспоминая Джезказган, не гранеными, а маленькими рюмочками, не спеша, пропускали коньячок, ставший для Артюши лучшим другом. От этого лучшего друга Артюша и ушел в мир иной раньше, а мог бы пожить в этом мире.

Вспомнив Артюшу, не могу не вспомнить второго «шпиона», но из посольства США, родившегося тоже в дипломатической семье в Вашингтоне и тоже работавшего в отделе культуры посольства, это — Александр Михайлович Довгун-Должин. В главе первой «Архипелага» «Тюремная промышленность», в которой описываются сотни способов артистически придуманных арестов и тридцать один метод допросов с применением формально запрещенных приемов, пыток, Солженицын знакомит читателей, как Сашу Довгуна артистично арестовали около Центрального телеграфа на улице Горького, 7 (теперь опять Тверская-Ямская), недалеко от места работы Саши — американского посольства на Манежной площади против Кремля рядом с гостиницей «Националь».

В той же первой части «Архипелага» в главе третьей на странице 74 («Новый мир» № 8 за 1989 год) Солженицын коротко сообщает, как Сашу (у Солженицына он Долган) избивает резиновой палкой Михаил Дмитриевич Рюмин, заместитель министра госбезопасности СССР, начальник следственного управления по особо важным делам, генерал КГБ — тот самый Рюмин, который в 1943 году в Архангельском ОКР СМЕРШ в чине старшего лейтенанта мирно беседовал со мной (по совету майора ГРУ из Генштаба, мирно!).

Не буду повторять описание Солженицына этого кошмарного, садистского избиения, прекратившегося после разрыва, от сапог Рюмина, брюшины и выкатившейся из живота Саши кишки-грыжи.

 

Героический подвиг Солженицына по созданию энциклопедии ГУЛАГа по-настоящему в СССР стал известен на рубеже 80—90-х годов XX столетия. Со многими героями и «Одного дня» и «Архипелага» я познакомился в начале 50-х годов в ГУЛАГе. С Сашей Довгуном мы встречались в Джезказгане в 1954 году. Он работал в лагерной больничке первоначально помощником врача хирурга, так как когда-то начинал учиться в медицинском институте, очень увлекался хирургией, отлично знал анатомию человеческого организма, был отличным спортсменом, а в лагере, работая под руководством талантливого хирурга (подобно Ивану Юрьевичу Коршинскому у Колесникова), отлично изучил практическую хирургию, анатомию и вообще медицину. В Джезказгане он рассказал мне о рюминских методах допросов, с которыми и я был ознакомлен в 1950 году на Лубянке.

В 1968 году на десятый день рождения моей дочери Лены ко мне пришли Саша Довгун и Кавторанг — Борис Бурковский. Вспоминая прошлое, они рассказали:

— Выхожу я однажды из Центрального телеграфа, — начал Саша, — спускаюсь по ступенькам и, не успев шагнуть двух лагов, оказываюсь в объятиях сильного здорового парня, от которого так несло спиртным, что мне стало плохо, а он почти закричал:

— Как я рад видеть тебя, Саша! Керюха, дорогой!.. Сколько лет, сколько зим...

— Постой, постой! Ты... — начал было я.

— Да чего стоять?! Давай подъедем ко мне. Вот у меня эмка в распоряжении на два часа, а нам ехать-то недалеко. Раз—два, и порядок.

...Не успел я очухаться, наморщив лоб, вспоминая лицо этого «друга», как он уже подталкивает меня в открытую заднюю дверь черной автомашины «М-20» (тогда все машины были только черные).

— Сержик, помоги Саше хорошенько сесть рядом с тобой.

— Да, да, давай помогу!

Сержик правой рукой уцепил меня за предплечье и так потянул на себя, что я с удивлением подумал: «Какие здоровые ребята! Спортсмены видно...» Но в ту же секунду мысли молниеносно изменились, так как Сержик правой рукой притискивал меня к себе, а левой быстро-быстро ощупывал мои левые карма-

 

ны. То же самое делал и «Керюха» своей правой рукой, не отпуская мое предплечье из своей левой руки.

«Что за безобразие!? Что за грабеж?! В центре Москвы, около Кремля?!» — мелькнула мысль. Но... взглянув невольно на костюмы «грабителей», которые у них все были одинаковы и у Сержика с Кирюхой, и у шофера с соседом на переднем сидении. Все серо-грязного цвета, одинакового покроя и фасона, я понял — это не грабители, не бандиты. Это — бандиты, но не уголовные, а политические, это — КГБ.

Сознание мое затуманилось. Тело расслабилось. Откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, я впал от такой неожиданности в полузабытье.

— Вот молодец, Саша! Расслабься совсем. Успокойся, и чтобы не было фокусов. Сейчас мы будем на месте.

Машина дала два коротких, резких гудка. Железные ворота распахнулись. Мы въехали во двор Лубянки. Борис Бурковский о своем аресте рассказал:

Меня, как и Сашу, тоже пригласили в эмку (Газ-М-20), но несколько вежливей, но не менее хитро. Вот, как и сегодня, мы справляем юбилей вашей милой Леночки, так я должен был к 20.00 попасть на юбилей к не менее симпатичной Катюше, которой исполнилось в два раза больше — 20 лет. Катюша была очень хорошенькой, изящной, училась она в Институте иностранных языков на английском факультете и очень любила «болтать» со мной на этом международном языке. Если б я не владел английским, то, возможно, меня и не было бы здесь на юбилее вашей Леночки.

— Ну-ка, ну-ка, объясни, чтобы было понятно.

— Все очень просто, — продолжал, улыбаясь, Борис. — Английский я начал изучать еще в школе, а обучаясь в Военно-морской академии, овладел им окончательно. И хотя после академии был назначен командиром отряда торпедных катеров, через год был отозван в штаб Балтийского флота, как владеющий английским языком, участвовал во многих встречах нашего военно-морского командования с английскими моряками, а на Ялтинской конференции глав союзных держав был связным офицером нашего главного штаба военно-морского флота с английским штабом. Не попал на юбилей к Катюше, так как был обвинен в связях с английскими военно-морскими шпионами в Ялте, которые якобы завербовали меня на службу и от которых

 

я получал ценные подарки (мы обменивались сувенирами, безделушками).

— Боря, ты отвлекся от начала темы — ареста. Как тебя пригласили в эмку? Тоже, как Кирюху? — поинтересовались слушатели.

— Нет, не как Кирюху, а театрально вежливо, как участники Ялтинской конференции.

— Да?! Интересно! Рассказывай дальше.

Вы понимаете, друзья, сразу после окончания войны, когда надо было «перемолоть» миллионы наших пленных со всех зон союзников: американской, английской, французской — никаких персональных арестов не производили. Делали массовую, хорошо организованную «пересадку» пасса жиров из одного эшелона в другой. Миллионы наших военнопленных пересаживались из вагонов западной «узкой» железнодорожной колеи в вагоны нашей, русской, широкой, колеи. Удобства пассажирам не расширялись, как колея, а, наоборот, сужались. Если в западных эшелонах нары были одноярусные, то в наших, красных, телячьих вагонах все нары были двухъярусными и вместимость «пассажиров» удваивалась.

Опыт в таких «массовых» перевозках у органов был громадный, начиная с раскулачивания российских крестьян с годи великого сталинского перелома и кончая оказанием «помощи» прибалтийцам и западным украинцам, белорусам, молдаванам — массовыми перевозками целыми семьями, которые выполнялись еще успешней. По мере освобождения разных народов от фашистских захватчиков, чеченцев, ингушей, балкар, калмыков, карачаевцев, курдов, крымских татар — всех-всех Великий Кормчий переселял в Сибирь, Казахстан, Воркуту, Колыму. Называлось все это — спецпереселением. Никаких арестов не производилось. С окончанием массовых послевоенных спецпереселений начались массовые аресты повторников, проведение которых тоже не требовало особой выдумки. Брали, давали расписаться на четвертушке бумаги так называемого «определения ОСО на исправление в исправительно-трудовом лагере (ИТЛ)». Все! Коротко, четко, быстро. Когда же началась последняя сталинская чистка по его резолюции: «Всех подозрительных уничтожить!», а среди «подозрительных» были: члены правительства, академики, народные артисты, писатели, поэты, художники, офицеры всех родов войск,

 

разных званий, работники посольств, министерств и разных ведомств, каждый арест подготавливался и имел заранее разработанный сценарий. Главное в сценарии — завлечь в автомашину, усадить в нее!

Кавторанг вздохнул, улыбнулся.

— Давайте еще по рюмке, и я расскажу о сценарии, вернее, о выполнении сценария моего ареста.

Выпили, закусили. Слушаем.

— Приготавливаясь идти на день рождения, я нарядился в свой парадный белый китель со множеством орденов и медалей, брюки разглажены до невозможного, ботинки блестят, будто лаковые, кстати, лаковые не люблю. Купил в гастрономе красивый торт. Стою, вспоминаю — где здесь близко цветы?

С левой стороны идет солидный морской офицер. Присматриваюсь к погонам. Каперанг. Старше меня по званию. Должен пройти мимо меня. Надо приветствовать. Беру торт в левую руку. Отдаю честь. Каперанг, будто нехотя, поднимает правую руку для ответного приветствия и как бы вскользь вглядывается в мое лицо. Брови поднимаются. Останавливается.

— Бурковский?

— Точно, Бурковский!

— Бо-борис?..

— Тоже точно!

Далее на ломаном английском:

— Ялту помнишь?

— Еще бы!

— А меня? — уже по-русски.

— Что-то не припоминаю.

— Сейчас напомню. Куда с тортом, на свадьбу?

— На день рождения, да вот цветы еще надо, а времени мало.

— Помогу. Ускорю. Садись.

Он взял меня под руку и повел вперед к машине. Передняя дверца открылась и молоденький, но, видно, крепыш, морской лейтенант угодливо открыл заднюю дверцу.

— Садись, Боря!

— Мне же выходить раньше.

— Садись, садись. Я выйду с тобой и скажу несколько слов. Не в машине.

Не успела захлопнуться дверь, машина понеслась, завывая сиреной. Слева от меня сидел морской офицер — старший лейтенант. За рулем старшина первой статьи.

 

Через несколько минут мы были во дворе Ленинградском Лубянки — в Крестах!

...Сценарий осуществлен. Вероятно, не в первый раз. Лишь бы увлечь в машину. Без фокусов. А начнутся «фокусы» в машине, изобьют, изуродуют и в наручниках доставят на место назначения. Один против четырех — не устоишь, не усидишь!

— Меня тоже на Лубянку привезли в эмке, — уточнил и я о своем аресте. — Я работал старшим инженером Управления Сибири Министерства совхозов СССР (Кемеровская, Новосибирская, Омская области и Алтайский край). Пять дней меня принуждал уволиться по собственному желанию заместитель министра по кадрам Толстых, обвиняя во лжи при заполнении листка по учету кадров.

«Товарищ заместитель Министра, вы обвиняете меня несправедливо. Я все в анкете написал так, как мне при демобилизации из 183-й СКД в Норвегии приказал полковник, начальник контрразведки СМЕРШ 183 СКД. Все, что обо мне необходимо знать, органы государственной безопасности знают. Вы можете поручить представителю этих органов в вашем управлении кадров уточнить сказанное мною, он уточнит и вам доложит».

— Ладно! Идите, работайте. Я еще вызову вас, когда потребуется.

Заместитель министра больше не вызывал, но на следующий день мне позвонили из Госбезопасности и состоялся примерно такой разговор:

— Нам сообщили, что у вас возникли неприятности с управлением кадров Минсовхозов Союза. Наш начальник хочет встретиться с вами и обсудить создавшееся положение. Завтра в 15.00 он ждет вас в райисполкоме, комната 17.

В 14.50 я подхожу к исполкому. Меня уже ждет «товарищ» в штатском перед входом.

— Вы Стефановский?

— Да.

— Начальник извиняется, что не мог сам приехать, но он прислал машину и примет вас для беседы в 15.30. Поехали?

— Поехали!

В машине я оказался среди двух крепких парней.

— На Песчаный сейчас? — спросил шофер.

 

— Зачем? — зло ответил сидевший рядом, — Успеем, потом. Помалкивай. Крути свою баранку.

Я понял. Никаких бесед о «возникших неприятностях» не будет. На Песчаный (где я жил) поедут без меня. На обыск. «Фокусов» не было. Обращались без вежливости и на «ты».

— Дорогие друзья! — вступил снова в разговор Саша Довгун. — Не могу не рассказать вам, как я трудоустраивался в Москве после освобождения. С паспортом и жильем кое-как определился, а с работой такая началась канитель, хоть иди в дворники или грузчики. Зная в совершенстве английский, имея замечательную практику по хирургии — нигде не берут. Во всех учреждениях, организациях, предприятиях, в кадрах сидят бывшие кэгэбисты и эмвэдисты. Разговор начинается с паспорта. Рассматривают его тщательно, а иногда сразу открывают страницу, на которой указано, на каком основании выдан паспорт, где четко видно, что основание — справка из Лагеря, хотя направление и в Москву.

Однажды позвонил я в Медгиз, который находился на Петровке, недалеко от Министерства здравоохранения СССР и спросил, есть ли потребность в редакторах, переводчиках, машинистках с английским языком. Мне ответили, что девушку, хорошо владеющую машинописью на английском, временно взяли бы. Пусть придет в кадры. Пришел в кадры.

— Вчера по телефону мне сказали, что есть место машинистки на английском языке. Дайте мне анкету для заполнения.

— Так ты же красивый молодой человек, не машинистка, а машинист. Какой начальник вместо хорошенькой девушки посадит у себя хоть и красивого, но парня. Правда, разные есть начальники, — ехидно заявил кадровик, — лучше иди куда-нибудь в спорт. Ты же спортсмен, наверно? Какая из тебя машинистка? Зачем тебе бабская должность?

Но я не унимался, схватившись и за «бабскую должность». Вдруг телефонный звонок. По внутреннему.

— Слушаю вас. Кадры, да. Переводчиков? Ах, да, переводчиков. Я дал тут двоим анкеты. Завтра принесут. Нет, без высшего. Да зачем же сразу к вам? Пусть вперед заполнят анкеты. Надо проверить людей по анкетным данным, а потом к вам. Ну почему вперед к вам? Вперед анкеты. Ладно, ладно... Что? Машинистку? Да где ж ее взять? Машинистки с языком не валяются.

Я понял, что вот-вот появятся работа, заработок, питание...

 

— Товарищ начальник, вот я же здесь. Машинистка с языком. Печатаю слепым способом...

— Да, подожди ты, парень. С языком? Слепым способом? Что это еще такое?

—...Да, да, слушаю вас! Нет, не машинистка, а машинист. Парень, ну, словом, молодой человек, не студент, уже, наверно, с дипломом. Говорит, что знает и умеет. Да зачем сразу к вам? Я ему дам анкету, он завтра принесет и тогда к вам. Да, что он по телефону печатать что ль будет?.. Ну пожалуйста, нате его.

Кадровик нехотя протянул мне трубку.

— На, говори! — со злостью буркнул он.

Сердце мое забилось чаще. Много было пройдено тяжелого, ужасного за мою недлинную пока жизнь, но особенно тяжелыми оказались последние издевательства кадровиков-кэгэбистон когда хочешь работать, просишь дать возможность трудиться, а не болтаться по Москве безработным, голодным, истощенным, а в ответ слышишь: «Зайдите через недельку, ну, через пару дней. Ежедневно заходить не надо».

И вот сейчас вдруг появится возможность работать. Кончатся мученические поиски хоть какой-то работы. От разговора будет зависеть ход дальнейших событий. Сколько помогал делать сложные хирургические операции, сам уже привык резать скальпелем живое человеческое тело без дрожи в руках, а вот сейчас чувствую дрожь в руках. Нервы измотаны. Собираюсь внутренне. Сейчас, сейчас, а кадровик смотрит на меня, усмехается.

— Хеллоу! Слушаю вас! — вымолвил я довольно спокойно и уверенно, вспоминая свой разговор по телефону в посольстве. В трубке молчание, тишина. Чувствую, что там недоумение, удивление. Так еще ни одна машинистка не начинала телефонный разговор.

До моего «Хеллоу» в беседе кадровика с товарищем начальницей чувствовалось, что с другого конца провода разговор велся твердо, настойчиво, даже требовательно, а тут вдруг в трубке послышался мягкий, нежный женский голос:

— Скажите... вы что, хотели бы получить работу на машинке с английским языком?

— Да, я готов исполнять обязанности и машинистки с языком. И смею вас уверить — моей работой вы вполне будете удовлетворены.

 

Во время разговора мой голос так интонировал, что меня можно было принять за мастера художественного слова.

— Знаете, — ответил мне приятный женский голос, — у нас есть свободная ставка машинистки со знанием языка непосредственно в машинописном бюро самого Минздрава, но ведь там работают одни девушки, женщины. Вас это не смутит?

— Что вы, что вы! Это будет так интересно. Среди роз будет стучать на машинке барбос. Такого в моей жизни еще не бывало.

— Да, это будет довольно смешно и, пожалуй, интересно. А когда вы смогли бы выйти на работу? Нам желательно, чтобы это было как можно скорее.

— Боже мой! Да я готов хоть сию минуту сесть за машинку, только вот товарищ начальник кадров (торжественно, с расстановкой произнес я) не хочет брать меня на работу.

— Хорошо! Давайте сделаем так, приходите ко мне в управление делами министерства, я представлю вас заведующей машинописным бюро, и если все будет... — она слегка замялась, — о'кей! (усмехнулась) кадровые вопросы решим у нас. Приходите. Я позвоню в бюро пропусков. Ваша фамилия и инициалы?

— Довгун тире Должин Александр Михайлович, — с расстановкой четко произнес я.

— Хорошо, Александр Михайлович, приходите. Ждем вас.

— О'кей! Сейчас буду у вас.

Через 5—8 минут, получив в окошке пропуск, я был в управлении делами, где на меня внимательно и с некоторым любопытством посмотрела импозантная, средних лет женщина с необыкновенно красивой прической и одурманивающим ароматом французских духов.

На диване сидела более пожилая дама в пенсне, с прической и ароматом попроще.

— Вот, Матильда Дормидонтовна, познакомьтесь — Александр Михайлович. Машинопись на английском. Дайте страничку на пробу. Лучше рукописную. О результатах позвоните.

Матильда посадила меня в отдельную двухместную застекленную с трех сторон кабинку, где должны работать наиболее ответственные машинистки и дала рукописную страницу с убористым текстом. Попросила перезаправить машинку новой лентой.

 

Перезаправляя ленту, я обратил внимание, что старая лента еще хороша, и понял, что Матильда просто проверяет мои знания устройства машинки. Убедило меня в этом еще и то, что стеклянная перегородка между нами дает полную обозримость ее кабинетика и я прекрасно видел, как она, будто не смотрит на меня, постоянно следит за каждым моим движением, а я, в свою очередь, своим боковым зрением тоже веду наблюдение за ней.

Тщательно проверив состояние машинки и кое-что исправив (в лагерной больничке я все документы и даже истории болезни печатал сам, правда не на английском, и следил за состоянием нашей машинки), я быстро отпечатал эту рукописную страницу, исключительно точно выполнив все требования машинописи.

Матильда внимательно посмотрела, в основном, конечно, на форму, так как английским она не владела, и стала звонить.

Стеклянная перегородка между нами хоть и разъединяла, но слышимость все-таки была, и я, читая внимательно газету, еще внимательней прислушивался к голосу Дормидонтовны, которая информировала:

— Нет, нет — я довольна. Машинку знает хорошо. Кое-что быстро исправил. Работает превосходно. Да, да... слепым, смотрит только в рукопись. Пальцы, будто живые, сами находят необходимую клавишу... Вот именно, Светлана Сергеевна, полный автоматизм, да, да... самопроизвольный... Конечно, берем... это же клад... сам наладит, сам почистит, приведет в порядок... Хорошо! Сейчас пошлю к вам.

— Александр Михайлович, — встретила меня с улыбкой ароматная Светлана Сергеевна, — вашей работе поставлена оценка «Отлично». Скажите, а почему вы идете работать машинисткой? Вы, как я понимаю, владеете не только английской машинописью, но и самим языком Шекспира? Вы же могли бы работать и переводчиком?

— Конечно, мог бы, но... вот кадровикам я не нравлюсь, не подхожу под их требования...

— Что-нибудь в биографии, вероятно, не просто?

— Биография моя действительно непроста. Как посмотрят паспорт — родился в Нью-Йорке, паспорт выдан на основании справки об освобождении из лагеря НКВД. Кому понравится бывший арестант. Да еще политический!

 

— А по паспорту разве видно, что политический?

— Кадровики в этом отношении грамотны и опытны. Кто из уголовников ищет работу в Медгизах, да в Минздравах, да еще со знанием английского?

— Понятно. Вы правы. Кадровикам вы не нравитесь, а вот в Управлении делами Минздрава вы понравились. Завтра выходите на работу.

Я машинально быстро протянул навстречу ее руке свою руку. Подушечки ее пальцев коснулись моей ладони. Прикосновение это было настолько прельстительно и возбуждающе, что мне стало страшно, так как много лет я не ощущал подобных прикосновений. Коснувшись губами ее ухоженной, ароматной, нежной руки, я начал «терять голову»: хотелось лобызать каждый ее палец, но рассудок заставил меня остановиться, и я только промолвил: «Вы очаровательны!» Светлана Сергеевна очень спокойно, нарочито медленно протянула свои пальчики по моей ладони и тоже негромко промолвила: «Это комплимент? Комплимент всегда ложь!»

— Это правда, Светлана... Сергеевна.

— Посмотрим. Проверим, — с какой-то игривой угрозой сказала Светлана, испытующе глядя в мои глаза, — во всяком случае, с завтрашнего дня вы приступаете к работе у нас. Считайте, что вы теперь наш сотрудник, наш работник! — подчеркнуто «наш» говорила она.

— Какое счастье! — с интонацией преданности сказал я не оконченной фразой.

— Вы так рады, что нашли работу?

— Да! Я рад! Рад, что нашел работу и особенно рад, что нашел ее у вас, что я теперь ваш работник.

— Отлично! Не опаздывайте. В 9.00 ваши пальцы и голова должны уже работать. И учтите — мы с Матильдой Дормидонтовной очень требовательны и строги!

— Это счастье быть работником строгой и красивой женщины.

— Да, Матильда всегда была украшением Минздрава. Еще раз напоминаю: завтра в 9.00. Не опаздывайте.

— О'кей!

На этом мы расстались. Я не буду продолжать эту тему знакомства. Она была несколько необычна и даже романтична. Возможно, потом вернемся к ней. Я хотел рассказать о работе «машинистки со знанием английского» и о том, что произошло

 

в результате этой работы, которая продолжалась около трех недель без единого замечания.

Однажды Матильда дала мне две страницы отпечатанной уже где-то работы, но бумага была не лучшего качества, расположение абзацев и поля были нарушены. Большой ученый, академик не стал подписывать и с возмущением высказался: «Я не могу подписывать свой ответ глубокоуважаемому английскому коллеге на серенькой бумаге, да так некрасиво выполненный на старенькой машинке «Ундервуд». Стыдно в Англию посылать такой ответ». Матильда все это рассказала мне, дала отличную бумагу «верже» и попросила постараться, чтобы не опозориться Советской стране перед Великобританией.

Прочитав ответ ученого, я задумался. Точно опозоримся.

Академик опозорится перед глубокоуважаемым английским коллегой, а некоторые коллеги-недруги поднимут нарочно шумиху и там, и тут. Что делать? Перепечатать все как есть и красиво — на этом все и кончится. Возможно. А возможно, наоборот, — шумиха и позор. Меня тоже в стороне не оставят от позора. Здесь в Минздраве та же Светлана скажет: «Где же ваше знание английского, дипломат? Спокойно, не думая, перепечатали неправильные фразеологические обороты и ошибки в названиях анатомических частей тела. Вы же хвастались знанием анатомии! Ну и ну!»

— Нет, — думал я, — надо искать выход! И выход был единственный — риск! Идти ва-банк. Проиграю, не докажу свою правоту — уволят. Что еще могут сделать? Ничего не будет. Докажу. Я же твердо уверен в своей правоте. Пусть создадут независимую комиссию. Пан или пропал.

Все исправил. Красиво напечатал. Отдал Матильде. День кончил нервозно. Девчонки-машинистки удивлены — что случилось? Саша ушел с работы без улыбки, без шуток. Хмурый. На следующий день в 15.00 звонок. Короткий. Матильда медленно, осторожно положила трубку. Задумчиво постучала по стеклу перегородки. Кивнула головой и указательным пальцем — ко не! Началось! Сердце застучало. Идем к Светлане, не проронив ни слова друг другу. Светлана возбуждена. Видно раздосадована. Глаза злом искрятся. Щеки горят.

Смотрю на нее, и в голове только одна мысль: как хороша! В злости своей еще красивее! Княгиня! А княгиня строго:

— Матильда Дормидонтовна, вы просили Александра Михайловича делать правку в ответе нашего академика в Англию?!

 

— Да вы что, Светлана Сергеевна?! Разве у нас это когда-нибудь практиковалось?

И обращаясь ко мне:

— Александр Михайлович...

— Подождите, — перебила ее Светлана.

— Стало быть, вас кто-то еще просил сделать правку? Кто? Когда? Честно!..

Светлана Сергеевна, никто не просил. Никто. Совесть моя заставила меня это сделать, дабы не опозорить нашего академика перед «аглицким». И, поверьте мне, я прав!

— Сядьте на диван и подождите меня, — бросила нам Светлана и, взяв папку, быстро ушла.

— Пошла к Марии Дмитриевне. Министр наш — Ковригина. Ох! Заварили вы кашу, Саша...

Каблучки Светланы твердо отцокали по коридору и, войдя на мягкий ковер кабинета, остановились. Пауза.

— Завтра в 12.00 соберем независимую комиссию. Сейчас она определяет ее состав, дает фамилии врачей из Боткинской больницы, Склифосовского и преподавателей из иняза и МГУ. Это война. Открытая война без подсиживания и провокаций от противников. В 13.00 вызову. Все! Идите!

В 13.00 мы с Матильдой уже были в Управлении делами. Через несколько минут Светлана вернулась от министра. Бодрая, улыбчивая. В глазах опять искры, но добрые.

— Пошли, — кивнула нам, — к Марии Дмитриевне!

— Так вот вы какой, новоявленный редактор! — с полуулыбкой шутливо сказала Ковригина, всматриваясь в мое лицо, в глаза. — А ведь вы молодой человек рисковали. Сильно рисковали!

— А я, Мария Дмитриевна, последние годы постоянно рискую, «всю дорогу» рискую, как говорят в некоторых местах.

— Знаю, знаю. Наслышана и информирована. Вся «ваша дорога» рискованна не по вашему желанию. Вся страна жила постоянно рискуя, а у нас в машбюро вы сами решили рискнуть, так?

— Вы правы — сам! Виноват! Прошу миловать! — Я опустил руки по швам и склонил голову.

— Ах, дипломат! Действительно дипломат! — с усмешкой и как бы с упреком проговорила министр. — Риск бывает безрассудный, глупый, а иногда очень рассудительный, обдуманный, с желанием добиться хороших результатов. Только все-таки надо было посоветоваться, тогда и рисковать не надо было.

 

— Я рисковал с расчетом...

— С каким?

— С определенным, так как знал, что будет «шум» вплоть до скандала. Знал, что победа будет моя и ваша, знал, что моя работа простой машинистки может измениться и мне разрешат после совета с руководящими товарищами не только стучать пальцами, но и, если необходимо, кое-что редактировать и, как следствие, — зарплата моя хоть чуть-чуть, но повысится.

— Подумать? На сколько ходов вперед продумано! У вас есть документ о высшем образовании?

— Медицинский не кончил. Английский сдал экстерном. Чисто языковый экстерн. Диплома об общем высшем в таком случае не дают. Справку дали, что английский сдал по полной программе Вуза, но и ее сейчас на руках нет. Надо восстанавливать. Хлопот будет «полный рот». Сложно. Пока все в нашей стране сложно.

— Что значит пока?

— Пока ребенок маленький, он глупенький. В процессе эволюции все совершенствуется. Ребенок становится человеком, правда, разным по своим способностям, особенностям, воспитанию. Государственное устройство в процессе той же эволюции развивается, отбрасывая все ненужное, устаревшее, сложное, глупое...

— Да-а! — промолвила, перебивая меня Ковригина. — Светлана, возьмите карандаш, бумагу. Запишите: в приказ по кадрам, три параграфа:

первый — освободить... от занимаемой должности машинистки со знанием языка;

второй — внести в штатное расписание отдела науки Минздрава должность старшего редактора со знанием иностранного языка;

третий — назначить исполняющим обязанности... (пока исполняющим обязанности).

Ясно? Больше у меня времени нет, жалко. Еду в Совмин добиваться эволюционного совершенствования здравоохранения. Хотя и очень сложно. Много еще детского, а надо скорей взрослеть.

Светлана коснулась моей руки.

— Пошли, дипломат!

Войдя в кабинет, она плотно закрыла дверь, подтянула меня а галстук к себе и поцеловала в щеку.

 

— Это как дипломата!

— Светлана Сергеевна, а как машинистку со знанием языка в другую щечку.

— Давай, машинистка... с языком!

— Светочка, а как... и. о. старшего — между щек.

— В нос?

— Нет. В губы.

— Сейчас нет. Потом. Отойди. Мы в Минздраве.

...Если б вы знали друзья, как потом... не в Минздраве, в лесу, на поляне, у речки, в полуночном трамвае — она сладко целует в губы.

— Давайте выпьем!

Выпили. Закусили. Закурили. Помолчали. Каждый в эти минуты думал и мечтал о своем...