ПРИГОВОР

 

Зловещая Бутырская тюрьма — самая известная в России. В XVIII веке на этом месте квартировал Бутырский драгунский молк, по указу императрицы Екатерины II здесь великий русский зодчий Матвей Казаков воздвиг тюремный замок. В 1771 году появился первый узник. Ни одному злодею не удавалось покинуть темницу по доброй воле. Емельяна Пугачева привезли сюда и клетке перед казнью четвертованием. В 1908—1909 годах сидел и Бутырке Владимир Маяковский за революционную пропаганду. Сидели здесь Кржижановский и Дзержинский.

Приходил в Бутырку Лев Толстой, когда писал «Воскресение», а в 1920 году для политзаключенных пел Федор Шаляпин. Режим в Бутырке всегда был суровым и жестким.

За советское время Бутырка превратилась в громадный «комбинат» по переработке подследственных в осужденных. Чаще нее го в небольшой комнатушке безо всякого суда объявляли «решение» или «постановление» или просто зачитывали: «Определение ОСО-КГБ «подвергнуть» за антисоветскую деятельность лишению свободы на 25 лет в исправительно-трудовых лагерях (ИТЛ). После такого «решения — определения» на четвертушке бумаги, на обороте которой следовало расписаться, что «ознакомлен», бывший подследственный становился «осужденным» и назывался уже зек, а еще короче — з/к.

В результате этого ускоренного «судопроизводства», когда несколько офицеров старшего звания (капитан, майор, подполковник) давали расписаться в ознакомлении со сроком определения для исправления сотням з/к, руководство тюрьмы формировало этапную команду и отправляло бесплатную рабсилу на великие стройки социализма: в медные и угольные рудники, на лесоповал, золотодобычу, строительство каналов и т. д.

 

Когда меня отконвоировали из камеры в эту комнатушку для ознакомления с приговором и майор госбезопасности объявил, что Особое Совещание КГБ-СССР подвергло меня по статье 58-1 «б» УК РСФСР лишению свободы на двадцать пять лет в исправительно-трудовом лагере. Я, сам не знаю почему, громко рассмеялся.

— Ты чего смеешься?! — взревел майор. — Ишь! Ему — двадцать пять, а он смеется. Очумел от такого срока?!

Лицо майора напыжилось и покраснело, глаза метали молнии, как бы окончательно уничтожая паскудного мерзавца, не понимающего того, что ему объявили.

— Двадцать пять! Двадцать пять! — повторил я с придыханием. — Какие двадцать пять?! Не будет никаких двадцати пяти!

— Что-о-о?! Не будет двадцати пяти?! Как это не будет? Будет! Непременно будет. Отсидишь все двадцать пять, если доживешь до 1974 года. Тебя в 49-м взяли, в декабре? Ах, поспешили! Пусть бы месячишко еще пошатался в Москве, а потом шлепнули, чтобы не портил воздух в столице и вообще в стране.

Майор сотрясался от ярости. Нажал кнопку, вошел конвоир.

— Ко мне еще есть там? Сколько?

— Да, товарищ майор, пять человек сидят ждут. Что-то этот задержался у вас долго. Забрать его?

— Нет, подожди. Я бы сам с тобой повел его к начальнику тюрьмы, да вот видишь, надо еще пять человек принять. Сейчас я позвоню ему, если он на месте, отведешь его. Девушка, соедините меня с начальником тюрьмы. Алло! Иван Степанович? Докладывает майор Сергиенко. Сейчас я направлю к вам одного придурка-провокатора. Насмехался над решением Особого Совещания. Докладную я сам принесу через 10 минут, у меня еще пять человек. Дайте ему суток пять одиночки — пусть посмеется там. Хорошо-хорошо. Изложу все подробно. Максимум через 10 минут буду у вас. Ну, конечно: провоцировал меня на спор о справедливости решения ОСО. Да, двадцать пять!

Начальник тюрьмы — полковник, лет шестидесяти, седоватый, взгляд внимательный, строгий. Осмотрев меня с ног до головы, покачал головой и спокойным голосом заметил:

— Что же ты, молодой человек, портишь свою репутацию. Ведь каждый глупый проступок, вольно или невольно совершенный у меня в тюрьме, наказывается и заносится в твое личное дело, и если проступков будет больше, то и репутация будет неважной, а это при твоем сроке, двадцать пять, да? Плохо!

— Да, двадцать пять! Мне было и удивительно, и смешно, а майора рассердил мой смех.

 

— Ладно! Надо быть серьезней. Двадцать пять — это чуть не полжизни, уже треть-то точно. Сергиенко в докладной распишет, знаю. Старшина, — обратился полковник к конвоиру, — отведи те «несерьезного» человека в шестую одиночку и скажите дежурному, что ордер я пришлю через 15—20 минут.

Так, за свою «уверенность», что все пройдет хорошо, по предсказанию баронессы Врангель-Изба, я получил двадцать мять и тут же маленький довесок — пятеро суток одиночки. Для смеха, по мнению майора Сергиенко, и для «серьезности», по рекомендации Ивана Степановича, начальника тюрьмы.

Пожилой седоватый полковник, видно, много видевший на своем веку, оказался порядочным человеком (по отношению ко мне, во всяком случае). После трех суток «смешной» одиночки он вызвал меня к себе и прочитал мораль:

— Стефановский, вы еще молодой человек, и хотя вам Особое Совещание определило срок большой, но и его можно и должно прожить разумно и благополучно. Вы повели себя во время ознакомления с приговором неразумно и вот первое, прав да небольшое, мелкое неблагополучие — одиночка! Вы тюремный режим еще не привыкли исполнять правильно и послушно. Следствие у вас было не длительное, в 1943 году тюрьма тоже ничему вас не научила...

— Извините, гражданин полковник, в 1943 году никакой тюрьмы не было.

— Ладно! Стефановский, не рассказывай. Поменьше вообще распространяйся о себе. Как говорят: разговор — серебро, молчание — золото. Понял меня?

— Так точно, гражданин полковник!

— Твою одиночку прекращаю. Иди в общую камеру. Будь умней, выдержанней и терпеливей.

Иван Степанович, видно, прожил нелегкую жизнь, начал ее до Первой мировой — «империалистической», в которой, вероятно, принимал участие.

Двадцать третья камера военного корпуса имела двухъярусные деревянные сплошные нары, на которых размещалось чело-пек сорок, при норме, вероятно, двадцать. Состав сокамерников был очень разнообразным. По национальности в основном русские, украинцы, белорусы. Очень много представителей южных республик. Несколько человек было молодых — студентов. Большинство пожилых — повторников, которые чудом выжили после своих ОСО «приговоров-определений» 37—39-го годов, когда

 

давали больше по 10 лет, и теперь вновь получили по червонцу за «продолжение антисоветской деятельности».

Обитатели нашей камеры, так же как и обитатели других камер других тюрем великой страны — разнонациональные и разновозрастные, образованные и неграмотные, воспитанные и совсем невоспитанные, православные христиане и католики, протестанты, иудеи, мусульмане, буддисты и баптисты всех мастей — все они объединялись одним признаком: 58-я статья Уголовного кодекса РСФСР. Статья со многими пунктами, подпунктами, частями и разъяснениями, а кроме 58-й УК есть еще специальные статьи Особого Совещания, придуманные безо всяких Кодексов, но весьма удобные органам, легко и быстро применяемые для «приговоров-определений»:

АСА — антисоветская агитация;

КРД — контрреволюционная деятельность;

СОЭ — социально опасный элемент;

СВЭ — социально вредный элемент;

ЧС — член семьи (врага народа);

ВАТ— восхваление американской техники;

ВАД — восхваление американской демократии;

ПЗ — преклонение перед Западом.

Александр Исаевич Солженицын в своем титаническом труде «Архипелаг ГУЛАГ» настолько все это подробно, скрупулезно, документально и художественно изложил, что мне трудно после него что-то еще стараться добавить. Однако он же и уточняет, что материал для «Архипелага» ему давали 227 источников и работая над ним с 27 апреля 1958 года, окончательно закончив в 1979 году, Александр Исаевич в своем послесловии просил уцелевших зеков:

«Добавляйте (только не громоздко). Мои мемуары получаются громоздкими, но они не только о ГУЛАГе. И пусть они будут малюсеньким ручейком в дополнение к его многоводной могучей реке «Архипелаг ГУЛАГ», который должны знать, читать и помнить все люди нашей планеты, пока жизнь на ней еще существует.

Не дай Бог появятся еще раз такие вожди, как Сталин и Гитлер, и жизнь земная может погибнуть.

Пусть потомки наши знают и помнят страшный XX век и не допустят повторения его ужасных событий, которые создали в Советской стране новое племя людей — многомиллионное племя зеков!»