АРЕСТ

 

После культмассовой работы в отделениях милиции Бауманского района города Москвы я все-таки перешел работать по лесотехнической специальности в Управление лесопромыслов при Совете министров РСФСР. Работая инженером производственного отдела управления, ездил в командировки в Удмуртскую и Коми АССР по поводу рекогносцировочного обследования лесосырьевых баз березовых переспелых массивов, которые должны были пойти на заготовку березовых лыжных болванок для изготовления и поставки лыж в РККА.

В 1948 году в связи со «Сталинским планом преобразования природы» начался бум по устройству полезащитных лесополос но всей стране и особенно в засушливых областях. 30 марта 1949 года я был принят на работу в Министерство совхозов СССР на должность старшего инженера-агролесомелиоратора Управлении Сибири.

В Управление Сибири входило несколько областей, особенно опасным для гибели урожая от суховеев были Омская, Новосибирская области и Алтайский край, куда меня и направили для организации посадок полезащитных лесополос в совхозах.

Однажды, в конце 1949 года, в вагоне метро вижу, напротив меня сидит... Михаил Дмитриевич Рюмин. Но это уже был не тот Рюмин, старший лейтенант с тремя маленькими звездочками, небольшого роста, округленький и улыбчивый человечек. Сидевший передо мной Рюмин — полковник, с тремя большими звездами и не просто округленький, а будто надутый компрессором, нужный начальник с суровыми светлыми холодными глазами, смотрящими на всех свысока, как бы поверх голов. На освободившееся около него место я пересел и, вспомнив наши дружелюбные «беседы», приветливо обратился:

— Здравствуйте, Михаил Дмитриевич!

 

Рюмин медленно, важно повернул ко мне лоснящееся от жира лицо и, окинув меня надменным взглядом, как бы с недоумением ответил:

— Что-то лицо вроде знакомое, а вспомнить не могу!

— Ну, как же, Михаил Дмитриевич, правда, пошел уже седьмой год, за это время много было встреч и лиц, всех запомнить трудно, а вспомните: лето 1943 года, Архангельск. Особняк на проспекте Павлина Виноградова. Мы с вами часто беседовали. Вы еще меня звали Павло?!

— А-а-а, Павло?! Помню, помню. Как же! Так ты в Москве? Гуляешь по Москве? Работаешь? Небось женился? Где живешь?

— Все точно: женился, работаю, живу на Соколе в Большом Песчаном переулке.

— Где же трудишься? У тебя ведь специальность какая-то лесная?

— Опять точно. Помните. Работаю старшим инженером-агролесомелиоратором Управления Сибири Министерства совхозов Союза.

Рюмин встал и, направляясь к выходу, бросил:

— Мне сходить, рад встрече. Будь здоров, Павло!

 

...Примерно через 2—3 недели меня взяли.

 

Арест — это в большинстве случаев неожиданность. Мой арест был для меня и моих родных неожиданностью, но на фоне тех событий, которые происходили в конце 40-х и в начале 50-х годов, в период страшного сталинского правления, он был мельчайшей песчинкой в ужасной песчаной буре, которая унесла миллионы жизней из «свободного общества, построенного уже по Сталину, социализма». Буря эта была очередной «чисткой» советского общества от многочисленных «врагов народа». Об этих сталинских «чистках» написано много. Писали историки, писатели, журналисты, мемуаристы. Нового я ничего, вероятно, не добавлю, но не могу не подчеркнуть некоторую особенность этой «чистки» 40—50-х годов, в которую вошли: «Ленинградское дело», волна повторников, беспощадная борьба с «безродными космополитами» во главе с «Еврейским антифашистским комитетом» и «Дело врачей — убийц».

Ленинградская партийная организация для Сталина всегда являлась не очень лояльной, так как возглавляли ее здравомыслящие люди, которые по всем вопросам жизни имели собствен-

 

ное мнение и частенько его высказывали. Сталин таких людей не любил, боялся и беспощадно уничтожал.

21 февраля 1949 года Сталин послал в Ленинград группу руководящих работников ЦК (и КГБ конечно) во главе с Маленковым, которая должна была представлять ЦК ВКП(б) на объединенном пленуме Ленинградского горкома и обкома. Выступление Маленкова и других членов этой делегации из Москвы было идеологической подготовкой предстоящего разгрома Ленинградской городской и областной парторганизаций. Вскоре начались повальные аресты. По «Ленинградскому делу» было освобождено от работы и репрессировано более двух тысяч заслуженных честных руководителей. Следствие велось без соблюдения элементарных юридических законов, но с применением беспощадных физических воздействий и изощренных пыток.

1 октября 1950 года в 0 часов 59 минут был оглашен приговор, но которому НА. Вознесенский, А.А. Кузнецов, М.И. Родионов, П.С. Попков, Я.Ф. Капустин, П.Г. Лазутин осуждались к расстрелу. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. В 2 часа 1 октября 1950 года, то есть через час после оглашения, они были расстреляны (Вознесенский и Кузнецов — секретари ЦК ВКП(б), неугодные Сталину). Аресты и расправы продолжались весь 1951 и 1952 годы.

В это же время, то есть в мае—июле 1952 года Военной Коллегией Верховного суда СССР было рассмотрено дело «Еврейского антифашистского комитета». Первоначально было арестовано 15 человек, то есть все руководство комитета:

1. Лозовский Соломон Абрамович, 1878 года рождения, член КПСС с 1901 года, ранее работавший заместителем начальника и начальником Совинформбюро, перед арестом — заведующий кафедрой международных отношений Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б).

2. Фефер Исаак Соломонович, 1900 года рождения, член КПСС с 1919 года, поэт, секретарь Еврейского антифашистского комитета.

3. Юзефович Иосиф Сигизмундович, 1890 года рождения, член КПСС с 1917 года, младший научный сотрудник Института истории Академии наук СССР.

4. Шимелиович Борис Абрамович, 1892 года рождения, член КПСС с 1920 года, главный врач Центральной клинической ц больницы имени Боткина.

5. Квитко Лейба Моисеевич, 1890 года рождения, член КПСС с 1941 года, поэт.

 

6. Маркиш Перец Давидович, 1895 года рождения, член КПСС с 1942 года, поэт, секретарь ревизионной комиссии Союза писателей СССР.

7. Бергельсон Давид Рафаилович, 1884 года рождения, поэт.

8. Гофштейн Давид Наумович, 1889 года рождения, член КПСС с 1940 года, поэт.

9. Зускин Вениамин Львович, 1889 года рождения, художественный руководитель Московского государственного еврейского театра.

10. Тальми Леон Яковлевич, 1893 года рождения, журналист — переводчик Совинформбюро.

11. Ватенберг Илья Семенович, 1887 года рождения, старший контрольный редактор Государственного издательства художественной литературы на иностранных языках.

12. Теумин Эмилия Исааковна, 1905 года рождения, член КПСС с 1927 года, редактор международного отдела Сов- информбюро.

13. Ватенберг-Островская Чайка Семеновна, 1901 года рождения, переводчик Еврейского антифашистского комитета.

14. Штерн Лина Соломоновна, 1878 года рождения, член КПСС с 1938 года, академик АН СССР и АМН СССР, директор Института физиологии Академии медицинских наук СССР и заведующая кафедрой физиологии Второго московского медицинского института.

15. Бергман Соломон Леонтьевич, 1895 года рождения, член КПСС с 1912 года, заместитель министра Госконтроля РСФСР.

Еврейский антифашистский комитет был создан в годы Великой Отечественной войны в целях мобилизации советского и мирового общественного мнения против злодеяний фашизма. Начало деятельности ЕАК относится к февралю — апрелю 1942 года.

Председателем ЕАК был народный артист СССР С.М. Михоэлс, ответственным секретарем — Ш. Эпштейн, а затем И.С. Фефер. Комитет имел свой печатный орган — газету «Эйникайт», которая распространялась как в СССР, так и за рубежом.

Народный артист СССР С.М. Михоэлс был зверски убит в Минске до ареста членов Комитета.

В 1948—1952 годы в связи с так называемым «делом Еврейского антифашистского комитета», были арестованы и привлечены к уголовной ответственности по обвинению в шпионаже и антисоветской националистической деятельности многие другие лица еврейской национальности, в том числе партийные и со-

 

ветские работники, ученые, писатели, поэты, журналисты, артисты, служащие государственных учреждений и промышленных предприятий — всего 110 человек. Из числа репрессированных было приговорено к высшей мере наказания — 10 человек, к днадцати пяти годам исправительно-трудовых лагерей — 20, к двадцати — 3, к пятнадцати — 11, к десяти — 50, к восьми — 2, к семи — 1, к пяти — 2, к десяти годам ссылки — 1, умерло в ходе следствия — 5, прекращены дела после ареста в отношении пяти человек. Все они сейчас реабилитированы.

Особенность этой «чистки» 40—50-х годов состояла еще и в том, что очень большую долю «чистки» составляла так называемая волна «повторников» то есть все те, кто когда-то, до войны, был репрессирован, а сроки в основном до войны были 10 лет, отбыли эти сроки и вернулись домой, а чаще отправлялись в отдаленные от Москвы и Ленинграда районы — теперь снова, повторно арестовывались и решением ОСО, без следствия и суда получали «новый червонец» отправляясь этапом на новые стройки Социализма.

В это страшное время по указанию Сталина было создано еще одно дело — «Дело врачей-убийц». Готовилось оно в 1951— 1952 годах, то есть проводились аресты, шло следствие, а вечером 12 января 1953 года в Центральные газеты СССР было передано правительственное сообщение о заговоре врачей.

Сфабриковано оно было по наводке «сексота» (секретного сотрудника КГБ) врача Лидии Тимашук. Газеты клеймили талантливых врачей-евреев, а вслед за газетами, как это практиковалось и во все предыдущие годы, «народ, вся страна» требовали крови. Лидия Тимашук «за бдительность» была награждена высшим орденом страны — орденом Ленина.

Абакумов и Рюмин, организовавшие все это по личному указанию Сталина, пролили много невинной крови, пытая и мучая талантливых врачей.

Однако через месяц после смерти Сталина, 6 апреля 1953 года, это нашумевшее дело было объявлено фальсификацией. Тимашук лишили «высокой правительственной награды», и куда она потом пропала, знают единицы...

 

...Новых исполнителей... уже по указанию Лаврентия Берии, который все взял в свои руки, объединив МВД и КГБ в единый всемогущий центр карательных органов и возглавив его.

Министр ГБ генерал-полковник Абакумов и его заместитель генерал-майор Рюмин были расстреляны.

 

Моя неожиданная встреча с Рюминым, безусловно, ускорила мой арест, ему очень не понравилось, что я «гуляю по Москве». Это ускорение, однако, повлияло и на мою судьбу — я остался жив. В процессе «следственных мероприятий» об этом будет подробней. Мой следователь, Кормилицын Анатолий Сергеевич, капитан госбезопасности, молодой еще человек, но хорошо владевший следственными мероприятиями и методами, квалифицированно и изощренно, применяя «и кнут, и пряник». Кормилицын был образован и имел высшее образование (юридическое), был всесторонне эрудирован, мысли излагал кратко, четко, грамотно и весьма убедительно. Прежде чем задать определенный и особенно важный для следствия вопрос, он проводил очень активную идеологическую обработку, «беседу-лекцию», в которой буквально убеждал подследственного в его вине и необходимости признать эту вину, так как другого выхода нет, и не может быть. Я между тем избрал такой способ и метод своих ответов, который его неимоверно злил, совершенно не удовлетворял и не давал возможности ему, как следователю, записать в протоколе так, как это нужно ему.

Происходило это, примерно, следующим образом:

— Стефановский, я прекрасно понимаю, что ты в 1941 году, попав в окружение Южного фронта вместе с Киевским укреп ленным районом, оказался в тяжелейших условиях немецкого плена, а заболев сыпным тифом, по сути, уже был на том свете, и, когда кое-как выжил, невольно стал думать, как спасти свою жизнь. Правильно?

— Правильно-то правильно, но это в ваших устах пока ведь констатация тех условий, в которых я оказался в 1941 году. Вы-то хотите задать вопрос? Я его не услышал.

— Вопрос сам напрашивается, чтобы спасти жизнь, единственный выход ты нашел в том, чтобы, изменив присяге, которую ты давал в Красной Армии, пойти на службу к противнику, то есть к немцам. Разве не так?

— Формально это выглядит так, но по существу это не так.

— Давай сначала определим и оформим все, а потом будем говорить и по существу.

— Анатолий Сергеевич, вы очень умный, опытный, эрудированный следователь, но до вас, шесть лет назад в июне 1943 года, все эти вопросы мне задавал тоже не глупый человек, тоже очень умный и опытный следователь. Вы его хорошо знаете, это — Михаил Дмитриевич Рюмин. Мы с ним недавно случайно встре-

 

тились в метро. Он сейчас у вас большой начальник. Тогда он носил три маленькие звездочки, сейчас носит три большие.

Кормилицын старался не подать вида, что ему не нравится такое начало моих ответов и он, прервав меня, резко заявил, перейдя на «вы»:

— Стефановский, зачем с самого начала нашей работы вы начинаете крутить мне мозги, вспоминаете разные события шестилетней давности, которые не имеют никакого отношения к сегодняшней действительности. Тогда шла «горячая война», сейчас идет «холодная война». Я ваш следователь. Я буду задавать вам вопросы, а вы должны давать на них ответы — правдивые и откровенные, не пускаясь в разные рассуждения. Какие вы давали ответы в 1943 году Рюмину, я не знаю, да меня это и не интересует, так как тогда дело вела контрразведка СМЕРШ, а сейчас дело пересматривает Комитет Государственной Безопастности. Вы в первые же месяцы войны изменили Родине, пошли на службу к противнику, завербовавшись в шпионы немецкой военной разведки Абвер. Постарайтесь на мои вопросы дать честные, правдивые ответы — это в ваших интересах, и как говорят в народе: «Повинную голову меч не сечет». Намотайте это себе на ус, понятно?

— Понятно, Анатолий Сергеевич. Но мои ответы и рассказы Рюмину в 1943 году были все-таки очень существенные и на них я буду ссылаться, так как они очень правдивы и давались на свежую память о событиях одно-двухлетней давности. Вы все •по «Смершевское дело» 1943 года прекрасно знаете, я это понял по вашему вступительному слову, да и прежде, чем меня брать сюда, все мои прошлые дела у вас, конечно, собраны, объединены и изучены. Рюмин не такой человек, чтобы встретить «старого знакомого» и не поднять старые дела.

— Прекратите свое иезуитское, хитрое поведение. Вы будете отвечать на все мои вопросы, касающиеся вашего поведения и нашей деятельности за все годы с 1941 по настоящее время, то есть почти за 10 лет. И предупреждаю: нам вся ваша деятельность хорошо известна, но все-таки хочется узнать, как вы сами будете юлить, изворачиваться и тем самым усугублять свое положение. Я это вторично подчеркиваю. А сегодня не желаю больше лясы точить. Подумайте хорошенько и приготовьтесь к серьезному разговору.

Кормилицын вызвал конвоира и отправил меня «хорошенько думать». Камера, куда меня водворили, была небольшая, но семь железных коек, почти впритык друг к другу, разместили в этой

 

камере с таким расчетом, чтобы между кроватями арестант мог боком пройти в 22.00 и лечь спать, а днем сидеть на своей кровати, упираясь коленями в кровать соседа.

Такие «роскошные» условия, когда каждому предоставляется отдельная кровать, бывали иногда только во внутренних тюрьмах в период следствия, да и то не всегда. Зачастую же, особенно после окончания следствия, помещали в камеры, оборудованные сплошными двухэтажными нарами, где люди лежат впритык друг к другу, а зимой, когда в камерах холодно, прижавшись друг к другу с одновременным поворотом всех с одного бока на другой по команде: «Повернулись!».

В нашей камере шесть коек стояли поперек камеры, а одна, в левом дальнем углу, вдоль камеры. Когда я поступил в камеру, там находилось пять человек: просвитер-баптист; бывший военнопленный Захаров; ветеран войны, капитан Гаврилов; кузнец подмосковного колхоза, пожилой еврей (потомственный кузнец) и известный советский писатель Александр Исбах. Свободные койки были у окна. Нижняя часть окна была покрыта пушистым инеем. Я занял вторую койку от окна. Каждый из пяти моих сокамерников имел свои специфические особенности.

Просвитер все больше помалкивал, молился и давал хорошие, добрые советы, на предмет спасения своей души для загробной жизни.

Захаров, объявивший себя бывшим военнопленным, хотя военного в нем было мало, на самом деле, как потом выяснилось, он был «подсадной уткой», то есть стукачом-доносчиком. Кровать его была самая удобная, так как стояла в углу вдоль камеры, и садиться на нее ничего не мешало, рядом кроватей не было, колени в соседнюю кровать не упирались. Все сокамерники были осведомлены, что у него язва желудка (как у всех стукачей) и, естественно, питание его было «больничное». Он говорил мало, но с каждым вновь поступившим сразу устанавливал дружеский контакт. Частенько просился на прием к врачу и с язвой, и с зубами. Эти особенности Захарова я отметил в первый же день, когда увидел его диету и хотя разговаривать я начал не с ним первым, но видел, как он прислушивается к моему разговору с другими.

Третий, действительно бывший военный, ветеран ВОВ, капитан Гаврилов, наоборот, был не из молчаливых, но речь его была по-военному четкой, конкретной, а иногда краткой и властной. Правда, когда он вспоминал свои лирико-любовные события и приключения, речь его становилась многословней, мягче

 

и веселей. В 1941 году под Сталинградом на месяц попал в окружение, после которого постоянно был на заметке «ОО» (Особого Отдела), а теперь из него «вытягивали» правдивые признания. Гаврилов первый высказал мне свое мнение о Захарове. Мнение было справедливое.

Потомственный колхозный кузнец — еврей Наум, фамилию помню, обвинялся в подготовке вооруженного террора. Ему дали отковать пять острог для рыбной ловли. Когда они были откованы и лежали готовые к сдаче заказчику, в кузницу заглянул партийный секретарь колхоза и сразу заметил изготовленные остроги.

— А что это за оружие ты отковал, Наум?

— Оружие против щуки. Райрыбоохотсоюз заказал. Нравятся им мои пики-остроги, особенно трезубые с зазубринами. Щука и соскочит с зазубрин, они у меня длинные, тонкие и острые.

— Наум, а вот две-то без зазубрин и не трезубые, это как пика донских казаков. В щуку такой и не попадешь!

— Это, наверно, не на щуку, а на двуногих тварей готовят. Уж очень их много развелось, этих двуногих тварей. В нашем правлении тоже завелись. Копают под меня, будто я частным образом заказы выполняю. Да я ни одной скобы без наряда правления не сделал, а по наряду хоть пики для охраны Кремля откую, легкие, острые и недорого.

Через месяц после этого разговора Наума взяли на Лубянку и предъявили обвинение в подготовке вооруженного восстания, для которого Наум готовил холодное оружие — пики. Требовали назвать «заказчиков», признаться добровольно, сколько он пик уже сделал, где они хранятся, кто поставлял ему металл для пик и так далее, и так далее.

Бедный Наум с ума сходил. Сидел все больше на своей кровати лицом к двери, покачивался из стороны в сторону и бормотал: «Господи, Господи, за что ты покарал меня, за что ты лишил разума людей, мучающих меня, ой-ей-ей, ой-ей-ей...» А через пару дней следователь задал вопрос Науму: «Кого Бог лишил разума? Перечисли этих людей!» После этого Наум слов не произносил и, покачиваясь, только ойкал и ойкал.

Второй еврей в камере был Александр Абрамович Исбах — известный советский писатель, друживший с А. Серафимовичем, Д. Фурмановым, В. Вишневским, Ф. Панферовым, Э. Багрицким, В. Луговским и многими другими. Это был другой еврей. Широко эрудированный в вопросах литературного творчества, но в практической жизни весьма не приспособленный к труд-

 

ностям и житейским невзгодам. И следователь его, Николай Николаевич, был тоже другим. После каждого допроса Исбах приходил в камеру почти веселым и довольным той «беседой», которую проводил с ним «умный и порядочный» Николай Николаевич.

— Николай Николаевич замечательный человек. С ним так интересно беседовать. У нас с ним происходит не допрос, как это рассказываете вы о своих встречах со следователем, а хорошая откровенная дружеская беседа образованных, любящих литера туру людей. Он мне рассказывает о событиях в своей жизни, о друзьях-товарищах. Я ему рассказываю о себе то же самое. Он даже признался, что хочет написать очерк об интересных встречах с разными писателями и просит меня подробней рассказать о таких встречах. Никаких протоколов допроса он не ведет, записывает только фамилии, имена и отчества, где и когда встречались, чтобы не забыть, так как в голове все не удержишь, а в работе над очерком о писателях легко будет излагать эти события, тем более что в описании характеров писателей он просит оттенить юмористические, смешные стороны и вообще интересные особенности каждого из них. Кроме этого очерка, он готовит к печати сборник разных анекдотов: детских, любовных, охотничьих, рыболовных и даже политических. На каждую тему у него отдельная тетрадочка, а когда он их читает мне, мы оба от души смеемся, а он помечает у себя — слышал ли я раньше тот или иной анекдот, где, когда и кто его особенно умело рассказал. Можно ведь рассказать и смешной, острый анекдот неумело, и никто не будет смеяться, а другой, артистичный человек и слабый анекдот так преподнесет, что все слушатели начинают буквально хохотать.

Мы в камере слушали эти «откровения» писателя и удивлялись его наивности, смешанной с глупостью. Капитан Гаврилов пытался однажды «вразумить» писателя, но получил такую отповедь, что прекратил свои «вразумления», видя еще и как Захаров прислушивается к их разговору.

Исбах же Гаврилову с возмущением пояснил:

— Капитан, мы разные с вами люди. Вы сугубо военный, я сугубо гражданский. Мышление наше и взаимоотношения с людьми разные. Я литератор, редакционный работник. В окружениях немецких не был, антисоветской деятельностью не занимался. Вся моя жизнь и жизнь моих друзей-литераторов, писателей, хорошо всем известна. Мне никаких обвинений не предъявляют, и предавать суду, мне кажется, не собираются. С моим

 

арестом произошла какая-то ошибка, которую мы с Николаем Николаевичем еще не обсудили, и я уверен, что никаких обвинений мне не предъявят.

Потом, когда этапом из Москвы я попал в Свердловскую пересылку, мне пришлось еще раз встретить Александра Исбаха. С солдатским котелком в руке он пытался взобраться на второй этаж сплошных деревянных нар. Я не сразу узнал его. В своем, приличном еще, синем костюме, обросший седоватой щетиной, с взъерошенной серебристой шевелюрой на голове, он был неузнаваем. У него была привычка постоянно шевелить губами, как бы облизываясь, но не языком, а именно губами. Нижняя губа облизывает верхнюю, а верхняя облизывает нижнюю и рот находится почти в постоянном движении, особенно при разговоре.

— Исбах!? — не совсем уверенно, вопросительно обратился я к нему.

— Да, я Исбах. Кто спрашивает меня? — усталым, утомленным голосом произнес он, усиленно шевеля ртом и всматриваясь в мое лицо. В большом пересыльном помещении был полумрак. Где-то высоко под потолком еле-еле мерцали маленькие лампочки. Воздуха почти не было. Был смрад. Какой-то отвратительный запах пота, грязных портянок, кое-где развешанных в темноте, запах вокзальной уборной и рвоты.

— Александр Абрамович, почему вы здесь, в Свердловске, на пересылке? Почему не в Москве? А как ваш «хороший» Николай Николаевич?

— Ой, Стефановский! Ой, сокамерник мой московский, весельчак наш! Не вспоминай мне этого гада, Иуду, сатану ехидною, провокатора сволочного. Ты знаешь, Павлушка, так я тебя помню по Лубянке, он высосал из меня все, что ему надо было, пересажал всех моих друзей, о которых я ему, дурак наивный, рассказывал, а потом, на очных ставках, вынуждал меня повторить мои показания — рассказы о моих друзьях. И в результате у всех нас, так я теперь думаю, 58-10 часть 2-я — групповая антисоветская пропаганда. Срок— 10 лет! За что? За что, Павлушка? Никакого суда! ОСО! Что такое ОСО? Это же тройка военного коммунизма. Тройка «ЧК».

— Александр Абрамович, а у меня тоже ОСО и 25!

— За что же 25?! У тебя наверно 58-16?! Это всем по 25!

 

...Третий еврей в нашу камеру был водворен сразу после третьего карцерного наказания. Это был особый человек. И пол-

 

ная противоположность малограмотному кузнецу и известному литератору-писателю.

Александр Осипович Лурье — коммерческий директор кондитерской фабрики «Красный Октябрь». Это был его второй арест. Первый арест произошел в начале 30-х годов, тогда он получил три года высылки и работал в Ташкенте заместителем какого-то крупного начальника лагеря ГПУ (НКВД). За три года высылки два раза ездил отдыхать в Сочи. Жена у него была итальянка — красавица, и обвиняли его в шпионской деятельности в пользу Италии и Англии.

Фабрика «Красный Октябрь» считалась образцовым советским предприятием, и ее часто посещали видные различные иностранные представители и делегации, поэтому там постоянно работали два представителя НКВД, с которыми у Лурье были прекрасные доверительные взаимоотношения, так как коммерческий директор был хозяином готовой продукции и сырья, а в сырье, кроме какао-бобов, входили и коньяк, и ликер, которые постоянно «улучшали» доверительные отношения коммерческого деятеля с блюстителями порядка, законности и патриотического духа поднадзорных. Причем наибольшую доверительность проявляла не коммерческая сторона, раскрывая свои коммерческие тайны, а надзорно-политическая сторона, которая под воздействием сырьевых добавок к какао-бобам так просвещала в своих деяниях коммерческую сторону, что Александр Осипович наизусть знал громадные досье на свою персону, знал, что в недалеком будущем его персону пригласят посетить или просто оперативно «подвезут» в дом, где раньше функционировало Третье жандармское управление, отчаянно ведя борьбу с коммунистами, а теперь коммунисты в образе КГБ СССР или ОСО КГБ ведут отчаянную борьбу с врагами коммунистов, с безродными космополитами, с врачами-убийцами, и всеми теми, кто был неугоден Сталину. Все эти люди подпадали под введенное Сталиным понятие «враг народа» и подлежали уничтожению, причем уничтожались не только сами «враги», но репрессировались все их родственники от детей до стариков.

Александр Осипович, зная о предстоящем аресте, провел некоторую подготовку, заранее имея в багажнике автомашины две пары чистого белья, несколько пар носков и изрядное количество «Золотого ярлыка». Никаких драгоценностей ни при себе, ни в квартире не было, так как он знал, что все это будет изъято, а белье и продукты питания не изымают. На первую фразу каждого следователя: «Расскажите нам чистосердечно и правдиво

 

о своей антисоветской деятельности» — Лурье приготовил ответ:

— Я никогда и нигде антисоветской деятельностью не занимался и сейчас не занимаюсь!» На все вопросы он отвечал этой постоянной фразой, иногда прибавляя: «Больше добавить ничего не могу!». Следователь выходил из себя. Протокол не получался. После недельных безрезультатных допросов Лурье посадили «запирательство» на трое суток в карцер. Следующая неделя после карцера ничего не изменила в следствии. Вопросы задавались те «е, и ответы следовали те же, что и до карцера. Это бесило следователя. Следствие топталось на месте. Александра Осиповича снова бросили в карцер. На пять суток! И опять все повторилось снова, как и после трех суток.

Бессонница ночных допросов — самый сильный фактор ослабления воли и сопротивляемости человека и голод карцерного содержания не сломили волю Лурье. Чтобы добиться признания, его ведут к самому Герасимову, полковнику, начальнику следственного отдела. Сажают в левом дальнем углу большого кабинета и Герасимов, направив со своего стола луч яркого света, начинает идеологическую обработку:

— Александр Осипович, вы же умный, практичный, здраво мыслящий человек. Зачем вы мучаете и себя, и следователя. Он оказывается от вас. А вы прекрасно знаете, что раз вы у нас, вам не уйти от признания. Мы знаем и хорошо изучили вашу деятельность, которая вас очень запачкала. Вы сейчас в грязном вонючем белье, а мы предлагаем, — сбросьте это вонючее белье и уйдете от нас чистеньким. — Голос Герасимова становится громче, выше по тональности:

— Мы вам дали первый звонок: карцер три дня. Вы не образумились, не исправились и продолжали упорствовать. Мы дали второй звонок — пять суток. Вы опять упорствуете, — голос Герасимова перешел почти в крик и стал звонким, пронзительным, угрожающим...

— Гражданин начальник, — перебил Лурье, Герасимов остановился, смотрит внимательно на вставшего со скамейки Александра Осиповича и думает, что тот, вероятно, начнет давать показания...

— Ну, что Лурье?

— Гражданин начальник, у меня есть в запасе чистое белье, и я прошу... (пауза).

— Что вы просите, Александр Осипович?

— Я прошу... Не надо третьего звонка. Пусть поезд уйдет без меня.

 

— Что?! — завизжал Герасимов. — Подлец, негодяй, мерзавец! Космополит безродный... — а сам стучит по кнопке, вызывая конвоиров.

Двое дюжих молодцов ворвались в кабинет, предполагая что трель диких звонков свидетельствует о чем-то страшном в кабинете.

— Убрать, убрать этого жидовского космополита. В карцер! В карцер! На десять суток!

Так после третьего звонка в десять суток одиночного карцера Александр Осипович Лурье оказался в нашей камере. Не просто оказался, а ворвался, как вихрь свежего, доброго, животворного воздуха.

— Почему все такие грустные, люди?! Я опять среди людей, после трех по очереди одиночных карцеров в три, пять и десять суток. Я опять вижу людей, слышу человеческие голоса. А почему воздух такой спертый? И мочой несет от параши, почему она плохо закрыта? Кто дежурный сегодня?

— Да вот, рядом с вами, Александр Абрамович Исбах. Он писатель, редакционный деятель, с парашами в практической жизни не общался, а посему обязанностей дежурного исполняет на двойку, — язвительно представил дежурного капитан Гаврилов.

— Исбах? Вот так встреча! Я вас с делегацией писателей встречал «Золотым ярлыком», а вы меня плохо закрытой парашей!

Лурье открыл парашу, осмотрел крышку.

— Как же она будет закрываться, если нарушена окружность и получается щель. Молотков, конечно, не положено. Чем выправить нарушенную окружность? Ага, сейчас изобретем молоток.

Он снял один ботинок с ноги и каблуком, который, кстати, был большим и крепким, начал выправлять крышку, постукивая, как молотком.

Кормушка открылась. Злой голос:

— Что за стук? В чем дело?

Гражданин начальник, — вежливо заговорил Лурье, — параша-то плохо закрывается, я ее сейчас выправлю и восстановлю тишину. Прошу простить за ее нарушение.

— Ладно, выправляй, да поскорее. Скоро обед.

С появлением в камере Лурье, у нас начал устанавливаться более строгий порядок самостоятельной оправки в парашу. Утром и вечером теперь все занимались физзарядкой. Раньше

 

Захаров и баптист не занимались, теперь по команде Лурье физзарядка стала организованной и более действенной. Активное хождение по камере он организовал более разумно и чаще. После ого как мы выстраивались в шеренгу, друг за другом почти впритык, освобождалась площадь около шести метров, по которым мы шагали взад-вперед, одновременно поворачиваясь на 180 градусов. Александр Осипович пояснил, что Владимир Ильич Ленин, находясь в трехметровой одиночке, постоянно двигался, прогуливаясь по этим трем метрам, а у нас — шесть метров. Вывод: наши условия в два раза лучше ленинских! С юмором жизнь в камере переносилась легче.

В результате борьбы с «безродными космополитами» в камере появился четвертый еврей — Володя Гершуни, школьник, почти мальчик. Ему было не больше 16 лет. Представлял он в этой борьбе одного из членов молодежной организации, которая боролась с врагами «врагов народа», так они называли всех сотрудников КГБ. Это была не надуманная или фиктивная организация, она существовала в действительности. Когда и кем она была организована, никто не знал, так как конспирация в этой организации была очень эффективная и строгая. Володя Гершуни в камере об этом никому ничего не рассказывал, потом в лагере Экибастуз-уголь, куда мы с ним попали и где уже находился Александр Солженицын, Володя мне коротко рассказал, что вся организация была разбита на пятерки, а в пятерке каждый знал только старшего пятерки, а остальных троих не знал. Старшие пятерок объединялись в новую пятерку следующей ступени, где опять-таки старший пятерки знал четверых, а его знал каждый и в четверых, не зная друг друга.

О школьнике Володе Гершуни Александр Исаевич Солженицын потом напишет в пятой части — «Каторга», главе третьей — «Цепи, цепи» своего гениального, до него в истории мировой литературы невиданного произведения «Архипелаг ГУЛАГ», охарактеризованного Солженицыным как «опыт художественного исследования советского сталинского каторжного режима за 1918— 1956 годы». На целой странице третьей главы пятой части «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын опишет мучения Володи Гершуни, которые ему достались в Экибастузском особом лагере за его принципиальность и настойчивость. «Волоком за ноги (руки были в наручниках) экибастузские надзиратели затащили его в лагерную тюрьму (БУР — бригада усиленного режима) и лежачего били ногами в сапогах по спине, животу, лицу до тех пор, пока он был в сознании, а потом потерявшего сознание, Володю бросили в оди-

 

ночку». Написано это будет потом, в период работы Александра Исаевича над «Архипелагом» с 27 апреля 1958 по 22 февраля 1967 года, а сейчас в 1950 году Володя поступил к нам в камеру четвертым евреем после беседы с начальником КГБ города Москвы и области генералом Горгоновым, который вызвал его к себе на «беседу» ради любопытства, откуда взялся такой малолетний, но убежденный антисоветчик. Об этой беседе Гершуни рассказал так:

— Володя, — обратился ко мне дружелюбно генерал, — мне не понятна ни твоя молодежная антисоветская организация, если она действительно существует в нашей Советской стране, ни твое личное антисоветское убеждение, которое ты, не скрывая, проявляешь. Я, как представитель государственной власти, привык слышать от арестованных, что они антисоветской деятельностью не занимались и рассказывать об этой своей деятельности отказываются. Многие благоразумные, рассудительные люди пони мают, что отказываться, не только бесполезно, но вредно, так как это ведет к удлинению следствия, потере здоровья и т. д. — они ускоряют нашу совместную работу и облегчают свою дальнейшую судьбу. А кто упирается, не сознается, обманывает или провоцирует следствие, этим только усугубляет свою вину, так как в конце концов будет вынужден сознаться.

— Твое поведение непонятно: ты открыто признаешь свое антисоветское настроение и поведение и не хочешь подробно рассказать, откуда оно появилось, кто тебя так настроил, кто вас, молодых неопытных мальчишек, собрал, организовал, воспитал, кто руководит, где вы собираетесь, когда?

— Гражданин генерал, вы задали сразу много вопросов. Откровенно говоря, на некоторые я отвечу, а на некоторые просто не смогу ответить, так как не знаю на них ответа, но если бы и знал, — не ответил бы.

— Ну-ка, ну-ка, Володя, интересно, рассказывай.

— Во-первых, почему я такой, по-вашему, по-советски, контрреволюционный, а по-моему, — революционный. Я революционный, скорее всего, по наследству. Моя дальняя, но родственница, до революции была революционеркой, и первое время занималась революционной пропагандой, а потом стала террористкой.

Генерал приподнял брови. Глаза его несколько округлились. Вопросительно, с удивлением он спросил:

— Да? Родственница — террористка? Кто же это?

— Ее имя известно всем, в том числе и вам. И хотя она дальняя и некровная, но мне говорили, что она родственница.

 

Она дожила до 90 лет, хотя царским военным судом в 32 года пыла приговорена к смертной казни с последующей заменой на бессрочную каторгу. Двадцать лет просидела она в Шлиссельбургской крепости, откуда с помощью тогдашних революционеров сбежала по реке Неве... в бочке из-под селедки... Имя ее — Вера Фигнер...

— Володя, — перебил генерал, — ты мне сказки про некровных родственников не рассказывай, а расскажи лучше о своих кровных однодельцах, многие из которых уже у нас и, кстати, дают правдивые показания о своих друзьях, в том числе и о тебе.

— Генерал, я сомневаюсь в правдивости представленной вам информации. Обо мне может дать информацию один человек — старший моей пятерки, который знает меня и я знаю его, он знает каждого из своей пятерки, и каждый знает его, но между собой все четверо не знают друг друга. Моего старшего в Москве сейчас нет, он, вероятно, в армии. Я его знаю по имени-кличке и могу узнать по телефону. Настоящего имени и фамилии его не знает никто. Конспирация у нас такая, какой не было ни в одной антигосударственной организации за всю историю, по крайней мере, романовской России и СССР в том числе. Во всех пятерках каждый четвертый со временем создает новую, свою, пятерку. И так организация растет и ширится почти по математическим законам. Сколько таких пятерок работает, сколько еще будет создано — никто не знает, кроме самого высшего нашего руководства, которое где-то очень-очень высоко, и его никто не знает. Задача у нас проста: разъяснять людям, что объявленная в Союзе борьба с так называемыми «врагами народа» — несправедлива. Поэтому мы и говорим, что боремся с врагами «врагов народа».

Вот, генерал, я, собственно, и ответил на все ваши вопросы.

— Ты, паршивый пацан, не на вопросы отвечал, а молол здесь у меня белиберду-бессмыслицу. Я жалею о потерянном времени и даю тебе трехдневный срок одиночного карцера для размышления и реального обдумывания своих ответов следователю, который будет с тобой работать после карцера.

Горгонов вызвал конвоира.

— Трое суток одиночного! — рявкнул он, закуривая «Казбек».

В последующем генерал Горгонов, безусловно, рассказал своему министру генерал-полковнику Абакумову про эту «белиберду», а Абакумов в еженедельном докладе, наверное, известил генералиссимуса Сталина о трудностях работы органов, объяснив, что при такой конспирации трудно раскрыть всю организацию сразу. А генералиссимус давно уже дал команду: «Всех

 

подозрительных уничтожить!» И уничтожали: методично, настойчиво, безжалостно, действуя по заветам Ленина, о которых любил упоминать Сталин. А завет Ленина был прост, четок и ясен: «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты» (заседание Политбюро ЦК под председательством Ленина 14 мая 1921 года). Только в сталинское «царство» за 1930—1950 годы было уничтожено более 50 миллионов «врагов». Это равносильно поголовному уничтожению населения пяти стран: Финляндии, Швеции, Норвегии, Венгрии, Румынии. За всю войну все страны потеряли 55 миллионов.

...Кормилицын досконально изучил мое «дело» 1943 года, хотя оно было, собственно, не следственным делом, а скорее рассказом-пояснением о моей жизни, начиная с первых дней службы в РККА, то есть со дня принятия присяги 23 февраля 1940 года при 334-м Отдельном зенитно-артиллеристском дивизионе.

Он оформлял все по-новому в виде протоколов допроса, и все вопросы его составлялись им по тексту моих рассказов. Только каждый вопрос у него имел обвинительную интонацию и смысл. Я спорил с ним по каждому вопросу и ответу, которые он тоже формулировал как признание моей вины в нарушении присяги.

— Стефановский, — заявил он мне, — тебе не нравятся формулировки вопросов и ответов, но я, по сути, выполняю твою просьбу: брать за основу нашей с тобой работы дело вашей группы и твое, в частности, дело за 1943 год. Я так и делаю: все мои вопросы и твои ответы вытекают из твоих показаний в 1943-м году, только тогда было много разглагольствований, а сейчас коротко, конкретно и вещи называются своими именами.

— Вы считаете, что Рюмин все оформил и записал неудовлетворительно?!

— Ты мне на Рюмина не ссылайся. Он работал с тобой в 1943 году, у него были задачи 1943 года, шла война. Сейчас 1950 год. Разное время, разные задачи.

Однажды, после завтрака, открывается кормушка.

— На «С»?

— Стефановский.

— Звать?

— Павел.

— Приготовиться.

— Куда?

— На кудыкину гору! Куда надо — туда поведут!

 

Приготовился, стою у двери. Куда? Днем допросов почти не бывает. Следствие — дело ночное. Следователи, как хищники — волки и шакалы, добывают свою добычу ночью.

Провели меня в «парикмахерскую». Маленькая комнатушка, стол, табуретка. На столе машинка, ножницы, станок безопасной бритвы. Никаких зеркал нет. Мастер видит и знает, что надо делать.

Мастер — татарин лет тридцати, шустрый и шутливый.

— Ты на «С»?

— На «С».

— Говори, как положено, у меня не одна «С». Ты же не Сусликов, не Собакин и не Свинюшкин. Соколов? Соловьев-Седой? Его нет у меня. Он на воле. Песня поют его. Хороший песня! Народ любит. Так ты какой «С»?

— Стефановский.

— Ага-ага, есть такая! Брить? Борода, брить. Стефановск, Стефановск — Польша, Украина, Белоруссия? Поповская семья?

— Нет, не угадал. Русский. А в Польше, Украине, Белоруссии был. Воевал.

— Воевал? Плен был? Твоя будет 58-16. Да?!.. Давай брить. Брить будем. Скорей. Говорим много, нехорошо. Знаешь, зачем брить? Наверное, очная ставка с вольными. Сиди тихо, не стони, лезвий новых нет. Я тихо-тихо. Два раза. С кем, думаешь, увидишься? Мать, жена, брат, сестра, друзья, знакомые? Ладно, молчи, думай. Про меня молчи. Разговорился я, дурак.

Скоблил он долго. Не спешил. Лезвие действительно не новое. Щеки горят, терплю. Очная ставка? С кем? Что уточнять? Не могу ничего придумать, а Равиль велел думать. Молодец! Есть и здесь люди. Хороший человек!

— На «С»?!

Я уже готов. Ведут. Следственный коридор, совсем другой запах после камеры, но... отдает больше одеколоном, не духами. Следодователи — мужики. Всегда выбриты. Следят за собой, любят себя. Одеколоном обливаются. Сапоги всегда блестят. Такие тяжелой работой себя не утруждают, работают с лежачими, голодными, беззащитными.

Но... бывали у следователей и осечки. Так, по воспоминанию Марлена Михайловича Кораллова, в «Вечерней Москве» от 30 октября 1998 года (День политзека), когда он у известного следователя-изверга Самарина стал засыпать во время ночных допросов, тот попытался его душить. Очнувшись, Кораллов так

 

швырнул его от себя, что Самарин отлетел в дальний угол и, вскочив на ноги, поскорее уселся за свой стол. Марлен, имея необыкновенно сильную физическую силу, мог шурануть Самарина головой на чугунный радиатор под окном, не дай Бог, было бы убийство, и Кораллова обвинили в терроризме, направленном против Сталина. Больше Самарин агрессивность не проявлял, а Марлен Михайлович, отбыв в каторжных лагерях Степлага 6 из 25 положенных, последнее время является сопредседателем международного общества «Мемориал».

Примерно через 30—40 минут после бритья у Равиля меня повели к Кормилицыну. Войдя в кабинет, с удивлением увидел сидящего около стола следователя своего старшего брата Василия.

— Василий Петрович, — обратился Кормилицын к брату, — пожалуйста, пересядьте с этого стула вот на тот, чтобы вы были хорошо видны друг другу. И попрошу вас по очереди отвечать на мои вопросы, не переговариваясь между собой.

Положив перед собой на столе листы бумаги (вероятно с заготовленными вопросами), Кормилицын начал:

— Павел Петрович, вы признаете, что перед вами ваш старший брат Василий Петрович Стефановский 1914 года рождения?

— Да, признаю.

— Василий Петрович, вы признаете, что перед вами ваш младший брат Павел Петрович Стефановский?

— Да, признаю.

— Павел Петрович, вы рассказывали брату Василию о своей службе и работе, начиная с первого дня войны?

— Да, рассказывал.

— Что? Уточните!

— Я рассказывал, что с первых дней войны служил в 334-м От дельном зенитном артдивизионе, а демобилизовался из 83-й ОКД в Норвегии. Словом, как меня проинструктировал перед демобилизацией полковник начальник контрразведки СМЕРШ 83-й дивизии, чтобы я никому, нигде, никогда ни о каких-либо подробностях моей службы не рассказывал, я так и делал.

— Василий Петрович, вам известно еще что-нибудь о службе Павла во время войны?

— Нет, никаких подробностей Павел мне не рассказывал, да и в его военном билете только это и записано. Я несколько раз смотрел его военный билет.

 

— Хорошо! Вот прочитайте все, что записано в протоколе с ваших слов и распишитесь. Василий Петрович, садитесь за этот столик, читайте, расписывайтесь. Дайте ваш пропуск, я отмечу.

Вася прочитал, расписался, взял пропуск.

— Скажите, пожалуйста, что дальше-то? Что ожидает моего братишку?

— Василий Петрович, сейчас сказать ничего невозможно. Мы работаем с вашим братом. Следствие идет. Многое зависит от его искренних показаний и признаний. Будем надеяться на лучшее.

— А можно собрать ему передачу? Как это надо сделать, подскажите?

— Пока идет следствие, передачи не разрешаются. По окончании, вероятно, будет можно. Благодарю, что вы пришли к нам. Желаю вам здоровья. Вы ведь инвалид войны? Дорогу на выход найдете? Вот ваш паспорт и пропуск. С Павлом мы еще побеседуем. Всего вам хорошего.

— Мы с Васей обнялись, и он ушел.

— Ну, что же, Павел Петрович? Брат-то твой старшой — молодец. Орденоносец, заслуженный человек, инвалид войны. А ты? Предатель! Спасая свою шкуру, продал Родину, пошел служить немцам.

— Я не предавал Родину. Я выполнял приказ своего высокого начальника. Совет и наставление в плену — это равносильно приказу в действующей армии. В 1943 году Рюмин правильно все описал, и поэтому я, после работы в Архангельской контрразведке, продолжал службу в армии, а многие работники Архангельского ОКР СМЕРШа за мою работу и работу моей группы получили ордена и повышение по службе.

— Интересно, — с усмешкой заметил Кормилицын, — за твою работу ордена дали другим. Кому же это? Ну, и придумываешь ты, Стефановский.

— Ничего я не придумываю. После окончания радиоигры с радиоцентром Абвера я еще долго был в Архангельске и встречался кое с кем из СМЕРШа, и мне рассказали, что за радиоигру начальник ОКР подполковник Головлев сразу стал генерал-майором с орденом Ленина на груди, его заместитель Мартыненко получил орден Красного Знамени, ваш Михаил Дмитриевич Рюмин стал кавалером ордена Красной Звезды. Спросите у него, где он получил свою первую боевую награду? Он, думаю, не соврет.

 

— Глупый ты и наивный ублюдок. Будем мы уточнять твои басни. А вот о твоих послевоенных делах мы еще кое-что уточним. И не поздоровится тебе от встречи с Рюминым, который больше интересуется не твоим прошлым, а настоящим — последними делами. Имей это в виду и не надейся на свою старую с ним «дружбу». Он так и сказал: «Кто старое вспомнит, тому глаз вон!» Такова, кажется, пословица? Ясно?

— Я-я-ясно, — протянул я, — старое вспоминать не надо... Забывать тоже не надо бы...

— Ладно, — перебил Кормилицын, — не уточняй об этом, оно не в твою пользу. Иди, подумай и приготовься.