ГЛАВА 3. В МОСКВЕ
МОЯ САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
1922 год. Окончена школа. Как быть дальше? Дома нужда. Была еще жива, но болела мать. Я хотела быть детским психиатром и думала поступить на медицинские курсы или быть живописцем и поступить на художественные курсы. Ездили с папой в Нижний Новгород. Меня не приняли - мало лет! А было уже 17. Впереди никакой надежды на учебу. Работать негде. Меня отправили в Москву, думая, что там легче пробиться, но была безработица. В Москве Ольга и ее муж - Юрий Михайлович Есаулов, встретили хорошо. Юра был комиссаром телефонно-телеграфного полка. Жили в Сокольниках, в Матросской тишине. Первое, с чего я начала — пошла искать медицинские учреждения, куда бы меня приняли. Увидели, что папа был хозяином аптеки, «буржуем», дали «от ворот поворот». Итак, в медицинский меня не приняли.
Билась я много в поисках работы или учебы. Оля была примадонной полкового театра, а его художественным руководителем - Н.И.Богомолов, который потом сыграл начальника экспедиции в фильме «Семеро смелых», если не путаю название. Оля вовлекла меня в труппу, где я была на выходных ролях. В первый же месяц из своей зарплаты я пошла и купила на Сухаревке материю на платье и гребень с высокими зубьями для Лены. У нее были роскошные до пояса волосы.
Вначале страшно было выйти на сцену, но быстро привыкла. На «выходных» ролях нетрудно - на гороховецкой сцене я два раза играла «Весну» в «Снегурочке» Островского. Прожила я у сестры зиму и чувствовала, что я лишняя. Ехать к папе домой - там молодая мачеха, на 4-5 лет старше меня. Куда деться? В это время мне сделал предложение товарищ Юрия. Юре я во всем доверяла, он был исключительно порядочный человек, честный, прямой. Я сказала ему о предложении, на это он мне возразил: «Но ты же его не любишь!» Я ответила, что «буду честной женой, родится у меня сын, а чего же больше». И вышла за Кон-
стантина Левашова. В конце января 1924 года у меня родился первенец Игорь, в котором я души не чаяла. Жили на Огородной улице.
Игорь был маленький, моя хозяйка Леонила Ивановна помогла мне достать надомную работу — завертывать конфеты. Через железнодорожный переезд была кондитерская фабрика Абрикосова, и работниц на ней не хватало.
Ушла от Константина, когда Игорю было меньше двух лет.
Что произошло? Почему? Я опоздала на поезд из Коломны в Москву, который он ждал и встречал. Сын был болен желудком. Идти до вокзала надо было два километра полем, мелкой порослью, приходилось часто садиться, вот причина моего опоздания. Приехала на извозчике домой, мужа не нашла, раздела сына, сама не успела раздеться. Резко открылась дверь и влетел муж: «Где ты была?» Я объяснила ему, почему опоздала. Он был просто вне себя, я не понимала причины. Он подошел ко мне и ударил по левой щеке. Я была поражена — не вскрикнула, не заплакала. Он пришел в себя, объяснил, что опоздал на собрание из-за меня, поцеловал в лоб и ушел, сказав, что будет поздно. Хлопнула дверь. Я быстро одела сына, взяла нераскрытый чемодан и вышла из дома. На улице увидала своего извозчика, подошла к нему: «На вокзал». «Что так?» — спросил он, я промолчала, он тронул лошадь. Приехала в Коломну. Ночь. Игорь спит на руках, дотащилась до сестры. Открыл Юра. «Что случилось?» «Я к вам на совсем». Все объяснила. Ночью приехал муж, я спокойно сказала: «Уезжай, я больше не вернусь». Юра нашел мне небольшую работу - шить на машинке. Опять все пошло спокойно, гладко.
Изредка к Юрию приезжал из Москвы и останавливался у него Гронский. Он выступал с докладами на заводах. Во второй приезд он сделал мне предложение, но сначала спросил: «люблю ли я? Хочу ли я иметь детей? Что влечет больше — семья или работа?» Проговорили, просидели полночи, а наутро объявили Есауловым, что мы съезжаемся. Через неделю он приехал за мной, получил на Русаковском шоссе одну комнату в квартире, где жил еще инженер с женой и взрослым сыном. Иван Михайлович работал тогда заведующим экономическим отделом в газете «Известия».
С ИВАНОМ МИХАЙЛОВИЧЕМ
Жизнь пошла новая, интересная. Я широко открыла глаза. Часто собирались сотрудники экономического отдела «Известий», разговаривали, спорили. Я не все понимала, но Иван мне потом многое объяснял. Собирались иногда товарищи Ивана по Институту красной профессуры, где Иван учился в первом выпуске. Окончил его во втором выпу-
ске, так как на год был послан в Коломну секретарем укома.
Иван носил мне много книг, старался меня развивать. А у нас бывали люди интересные, разговоры для меня сложные. На этих собраниях я узнала много писателей, поэтов, художников. Первым был Городецкий с женой, потом Жаров, Павел Васильев и много-много других.
Городецкого Сергея Митрофановича и его жену - красавицу Нимфу Алексеевну писал Репин, и это, кажется, его единственная миниатюра. Я была свидетельницей поэтических состязаний Городецкого и Жарова. Одно из стихотворений, написанное на папиросной коробке, и сейчас хранится у Викторины Кригер. Здесь бывали художники Радимов, Кацман, Перельман, Иогансон, Бродский.
Особенно часто собирались вечером, а вернее, ночью. Газета выходила утром. Иван поздно кончал работу в «Известиях». Собирались часов в 10-11 вечера. Один вечер особенно запомнился мне. Были В.Куйбышев, И.Бродский, неизменная тройка - В.Перельман, Е.Кацман, П.Радимов, Городецкие, А.Жаров, жена наркома просвещения Ольга, кое-кто из работников редакции.
...У меня подходило время родов — я ездила по больницам, не могла найти место, где бы меня приняли рожать, везде были только абортарии. Иван тоже был озабочен положением вещей, поделился с Демьяном Бедным - «Куда везти жену? Неужели дома рожать будет?» Демьян на следующий день гулял с Иваном в Сокольниках и прочел стихотворение, которое иронизировало ненормальное положение вещей и начиналось оно с обращения к наркому здравоохранения: «Здравия желаю Николаю Александровичу Семашко!.. У моего друга есть премилая супруга», к сожалению, точного текста не помню, а смысл в том, что рожать негде, а аборты не только можно делать, но даже в поздние сроки... Не знаю, было ли опубликовано стихотворение, но вскоре меня приняли в больницу.
8 октября 1927 г. у нас родился сын Вадим - мальчик, которого так ждал Иван. В первом браке у Ивана уже был сын Вадим. Его уморили в Доме матери и ребенка. Персонал из бывших графинь, баронесс - специально открывали окна, переохлаждали младенцев и морили голодом.
Через год из этой квартиры на Русаковском шоссе мы переехали на Палиху и там переезжали дважды. У Ивана был товарищ — Миша Лебедев. Он жил в квартире на первом этаже, в кухне у него был большой бак с водой для прачечной, расположенной под ним в цокольном этаже. Вода все время шумела, урчала, а дядя Миша страдал головными болями. Они появились у него после расстрела рабочих на реке Лене в 1912 году. Это он первый телеграфировал правительству о страшном событии.
На Палихе было три комнаты, собирались чаще, круг моих знакомых
расширился. Иван Михайлович по поручению партии и правительства занимался идеологической работой среди интеллигенции, вопросами искусства, в частности, живописи. Шла борьба реалистов и футуристов. Футуристы у нас не бывали, я их не помню. Был Бродский Исаак Израилевич, Кацман Евгений Александрович, Радимов Павел Александрович — чудесный пейзажист, Перельман Виктор Николаевич, Бакшеев Василий Николаевич, Иогансон Борис Владимирович. Шумные вечера, в которых я все понимала, так как с детства любила рисовать и не бросала это увлечение никогда. В 30-е годы училась в АХРРовской студии под руководством В.Н.Бакшеева и Б.В.Иогансона. Точно не помню когда, но училась два года. Видимо, до 1934 г., то есть до рождения Иры. Потом перевели в двухгодичный Институт повышения квалификации художников, проучилась год. Потом пришлось уехать из Москвы... Но это все было потом.
...А пока была весна 1928 года. Однажды пришел Иван и сказал, что мы вечером идем к Городецким. Я разволновалась, не хотела идти, боялась, как я пойду к поэту Городецкому, который был близко знаком с Блоком, Андреем Белым. Вечером мы были у Сергея Митрофановича. Гостей, кроме нас, не было. Их дочь Рогнеда, «Наечка», - тоненькая, изящная девушка с наивными глазами, в черном шелковом платье, покроя тургеневских времен, обронив носовой платок, поднимала, опустившись плавно, образовала вокруг себя целый вздувшийся круг. Ее тонкие руки и головка на бок, меня обворожили.
Околдовал меня и прием Сергея и Нимфы, его жены. Такой любезности, такого изысканного внимания, я, провинциалка, не видела, а только читала в романах. Так что головушка моя закружилась. В столовой полумрак. Над столом близ дивана высокая лампа, с накинутым, вместо абажура, темным, в розах, кашемировым платком. Разговоры о поэзии, чтение стихов Сергеем. Правда, меня они не тронули, да я и не поняла их, не восприняла как-то, но сидела с «открытыми глазами и ртом». Весенняя ночь подходила к концу, посветлело небо, во дворе послышались писк и возня птиц. Окна были открыты, благоухали цветущие кусты сирени. Я подошла к окну. Сергей Митрофанович сейчас же поспешил ко мне с диванной подушкой, положил ее на подоконник, стены чуть не метровые, помог мне сесть. Этот поэтичный вечер очаровал меня. Мы бывали у Городецких и после, как и они у нас, но такой сказки уже я не услышала и не увидела.
Однажды был неудачный вечер, со ссорой. Дело было так. Городецкий грубо поспорил у нас с В.В.Куйбышевым. Разговор шел о творчестве Чайковского. Городецкий сказал грубость. Валериан Владимирович встал и решительно сказал: «Иван, или я, или Городецкий». И Нимфа увезла Городецкого домой. Вот тут и произошел раз-
рыв в отношениях наших семей. После этого приходила к нам Ная, как бы мирить Ивана с отцом, но все это как-то не удалось. Вскоре Ная вышла замуж за шахматиста Рэти, какой он национальности, не знаю. Он приезжал на турнир в Москву, и Ная уехала с ним в кругосветное путешествие. Он вскоре умер и Рогнеда, попав в конце концов в Германию, еле выбралась оттуда при помощи Банквицера, друга Ивана.
Мы жили очень скромно, я бы даже сказала — стесненно. В столовой не было абажура, над столом висела стосвечовая лампа и я прикрепила к ней сверху половину листа ватмана, придав форму крыльев. Это у меня была «чайка». Одна из дам сказала мне: «Почему вы не купите абажур, а висит у вас просто лист бумаги?» «Ну какая же это бумага? Вы видите крылья? Это чайка! И сколько от нее света!» Дама посмотрела на меня, удивленно пожала плечами, а Бродский, тихо, глядя на меня, похлопал в ладоши.
Радимов, Кацман, Перельман и Иогансон были нашими частыми гостями. Здесь бывал адъютант Котовского Алексей Николаевич Гарри со своей эксцентричной, эффектной и всегда элегантно одетой женой Верой. Здесь часто, очень часто, как и позднее в Доме правительства, бывал Валериан Владимирович Куйбышев. Он приезжал не только для бесед с людьми творчества, но и просто для отдыха. Особенно он любил, когда пели Свароги.
Художник Василий Семенович Сварог часто бывал у нас с женой Ларисой. Он привозил гитару или банджо и вместе с Ларисой пел неаполитанские песни. Позднее он подарил Валериану Владимировичу коленный портрет Ларисы, чудесно написанный, в широкой манере: Лариса в темном платье с пестрым шарфом на плечах. Когда бывали Свароги, это были для меня праздники. Пение, разговоры о соцреализме, отрицание всего чуждого - формализма, натурализма и т.д.
В 1928 году Иван поехал в Германию по рабочим делам. Поездка включала посещение Выставки достижений печати, а также встречу и переговоры в Кельне с Алексеем Максимовичем Горьким, которого очень хотели вернуть на родину. Сохранилась открытка того времени.
«USSR. Moskou Москва, Палиха, 7, кв.103. Лидии Алекс. Гронской Вернулся из Кельна в Берлин. Устроился хорошо. Здоров вполне. Привет всем. Крепко целую тебя, Вадима и Игоря. 15/V. Иван.
Р.S. Лиденыш! Передай, пожалуйста, Черномордику, что все, что касается помещения наших экспонатов на выставке, мною сделано. Наш павильон еще не готов. Откроем его ровно 25/V.28 г. Если сумеешь, позвони Медведеву, что с объявлениями дело движется туго. Привет. Иван».
* * *
Однажды Иван дал мне листок со строками, обращенными ко мне. Стихотворение было написано на бланке. Теперь нет ни того телефона, ни площади Страстной, нет и монастыря.
ОТВЕТСТВЕННЫЙ РЕДАКТОР
газеты
«ИЗВЕСТИЯ ЦИК СССР и ВЦИК»
И.М.ГРОНСКИЙ
Адрес: Москва, Страстная площ.,
пр.им.Скворцова-Степанова, 5
ТЕЛЕФОН 4-22-44.
Сплетня — кривая старуха,
Уйди от любимой моей.
Не трогай своими руками
Одежд ее чистых покров (?)
Любимой чело омрачилось
И нежность глаза не струят,
Она вся в заботе, в тревоге,
Не хочет ни петь, ни играть,
И мнится ей: сплетня рукою
Костлявой и грязной своей
Разрушит наш замок волшебный,
Разлучит родную со мной.
Но нет, никогда не осилить
Старухе порывы любви,
Она, как весенние воды,
Как море, как вьюга бурлит.
Она расцветает зимою,
И холод ее не сковал,
Ее лепестки не завяли,
И ветер ее не сломал.
И.М.Г.
* * *
В 1931 году мы переехали с Палихи на улицу Серафимовича, 2 — в Дом правительства. А на Палихе - в одной из комнат стала жить Елена. Сюда же к ней пришел Павел Васильев и они жили гражданским браком. В Доме правительства, с известным кинотеатром «Ударник», из квартиры в квартиру мы с Иваном переезжали три раза. После ареста Ивана в 38 году меня временно выселили в коммунальную, а потом и вовсе из Москвы. А пока...
Самые большие вечера, на которых собиралось по 30-40 приглашенных, проходили в 1932-1936 годах. ЦК обязал Тройского сплотить творческую интеллигенцию — поддержать художников, писателей, поэтов.
Я училась в АХРРовской студии два года и потом год в институте по повышению квалификации художника, вначале у Темкина, потом Мир-ласа. Помню, приходил Иогансон, он одобрил мою работу, не зная, что это моя.
Как-то мы были с Иваном у Сварога, смотрели его картину «Яблочко»: идет конная часть красноармейцев, и в центре парень на лошади растянул гармонь. Многие придирались, что гармонь непомерно длинна. Эти споры равносильны тем, когда говорили, что у Сурикова Меньшиков не сможет встать из-за низкого потолка. Основное — настроение было передано. Чего же еще? Лица красноармейцев были освещены встающей зарей. В АХРРе мы писали маслом красноармейца в шинели, и я, не считаясь с натурой, на его лице сделала оранжевый отсвет. Мирлас, педагог по живописи, был недоволен и разнес меня.
— Откуда у вас пожарный цвет?
— Видимо, от свароговского «Яблочка»,- ответила я, прямо глядя в глаза. — Мирлас молча пошел дальше по рядам работ.
В восторге я была от работы Сварога «Пастушок»: мальчик, бедно одетый, стоит на лужке с кнутом, вверху голубое небо, внизу под ногами до горизонта зеленая трава, а в руках у него газета «Известия». Больше и добавлять ничего не надо. Удивительно, куда делись все его работы?
Много перебывало у нас художников. Помню Антонова — белокурый юноша, очень похожий на тех спортсменов, которых он изображал на своих работах. Мне кажется, что он был под влиянием Дейнеки. Вся молодежь подражала Дейнеке - та же плоскостная живопись, та же манера распределять, накладывать краску. Творчество Антонова прошло для меня как-то незаметно. После возвращения в Москву я его не видела.
* * *
Вместе с Черномордиками лето мы жили на даче в Толстопальцево, Перхушково по Киевской дороге в прекрасном двухэтажном барском доме, с мебелью. Лето выдалось дождливое. Смешанный лес — ольха, ели, березы, напоен влагой.
Приехал Иван, пошли гулять по лесу, забрались в чащобу. Вдруг раздалось тявканье. Вслед за собакой показался пожилой человек со светлыми-светлыми глазами и какой-то жалкой, виноватой улыбкой. Успокоил нас, что пес не кусается. Пошли вместе и вышли к его даче. Вошли на террасу — большой стол под белой скатертью, края закреплены специальными зажимами, самовар, хороший чайный сервиз и черные су-
харики на хлебнице. Время было еще довольно голодное. Пригласила к чаю полная, грузная женщина. После чая Василий Николаевич, наш новый знакомый, предложил посмотреть его картины. Все стены были увешаны работами. Так состоялось наше первое знакомство с Бакшеевым.
Материально реалисты жили в тяжелом положении — было засилье футуристов, формалистов и т.д. Тогда нуждались и литераторы, и художники. По указанию Сталина правительство выделило ответственному редактору «Известий» 400 академических пайков, потом еще 200, для поддержки творческой интеллигенции - художников, литераторов, артистов. Он многих тогда поддержал пайками. Дал и В.Н.Бакшееву.
Мой дорогой Василий Николаевич Бакшеев — учитель живописи по Институту повышения квалификации художников, он был у нас в Москве после возвращения Ивана из ссылки в 1954 году. До 1938 года бывал у нас на даче, но где — не помню. Мы писали с ним вместе этюд «Ручей». По окончании работы он указал мои ошибки. Редкий случай, что бы он сел писать с учеником. Обычно он уединялся на этюдах и никогда не показывал своей «кухни».
Помню такой случай. Был просмотр этюдов. У меня на голубо-зеленом фоне в обычном ведре стоял большой букет увядшей сирени. Я работала над ним долго, несколько дней, назвала «Ненужная». Бакшеев дал мне такой нагоняй — «Вы молодая женщина! Как это так, «ненужная»!
Подарил мне свой этюдник. А однажды мы с Леной Грековой, племянницей известного художника М.Грекова, были у Василия Николаевича в мастерской и он подарил мне «Окно» с дарственной надписью — раскрытое окно с белой занавеской, весенние солнечные краски. В тяжелое для моей семьи время я продала этот этюд в Ярославский музей, где он и сейчас выставлен. Лене же подарил этюд русской печи с углями, охваченными последним жаром.
После первой зимы обучения в Институте по повышению квалификации художников был выпускной просмотр работ. Нас, учащихся, на просмотр не допустили. Но все же кто-то из ребят спрятался за драпировкой, слушал все и передал потом нам. Закончили почти все, только 3-4 человека не были допущены на вторую зиму, в том числе и я. Смотрели мою работу, товарищ из Минпросвещения спросил: «Кто? Способный парень». Бакшеев возразил: «Это не парень, а женщина, мать двоих сыновей, Гронская». «Дочь того Гронского?» «Нет, жена». Тот помолчал, а потом отстранил работу. Это, конечно, было связано с «уходом» Ивана из «Известий».
* * *
...Вхожу в столовую - несу чай, водка тогда была не обязательна. За столом Кацман, Радимов, Перельман, был ли кто еще, не помню. Исаак
Израилевич Бродский подал заявление о вторичном вступлении в АХРР. Бродский в прошлом был членом АХРРа, но вышел, тогда многие покинули эту организацию. О причинах писать не буду, это дело историков, вышли тогда многие.
Так вот, расставляю тихо стаканы и слышу, Перельман говорит: «Мало написать заявление в АХРР, нужно чтобы Исаак Израилевич извинился». Смотрю на Бродского, у него на щеках желваки ходят, а лицо совершенно спокойное. Ну, я, конечно, не выдержала и говорю: «Да как же так! Зачем же Исааку Израилевичу извиняться? Это же Бродский!» «Ну, раз такой горячий адвокат у Исаака, придется послушаться» - с улыбкой сказал Иван, а Бродский благодарно и тепло посмотрел на меня. Я растаяла, в то время преклонялась перед его работами, особенно ранними женскими портретами. В студии АХРР спорили о том КТО: Репин или Штеренберг? Споры чуть не доходят до физических драк. Время было горячее. Формалисты наседали. Головы были молодые. Диспуты, собрания, художественные вечера, которые устраивало для нас правление в помещении на Волхонке, приглашая лучшие силы.
На одном из вечеров я слышала Доливо, он пел «Шотландскую застольную» Бетховена. Артист плотный, не особенно высокий, хромой, с палкой в руке, он сам мне напомнил Бетховена. Его одинокий, несчастный вид возбуждал сочувствие. Впечатление было огромное.
На вечера, экскурсии, этюды мы ездили, держась друг друга - Елена Терентьевна Грекова, Муся — Ноэмми Григорьевна Мильграм. Лена в настоящее время заслуженный деятель искусств. Позже Муся бросила живопись и поступила в Институт архитектуры, закончила его и работала рядовым архитектором в Одессе. Видела я снимок проектируемого ею здания, много колонн, но здание не стоит на колоннах, а колонны висят сверху, как макароны. Я ей об этом сказала, но она не согласилась со мной. «Это скорее влияние готики». А вот у меня все приземисто, даже мои «бабы» и мой проект беседки на скале у моря, — куполообразной из черного мрамора с синей искрой...
Все это ребячество, фантазерство.
* * *
Павла Александровича Радимова знала с 1927-28 г.г. Помню первую его встречу у нас с В.В.Куйбышевым. За столом, как обычно, были все три художника - Радимов, Кацман, Перельман. Валериан Владимирович спросил Радимова: «А вы чем занимаетесь? Кто вы?» Радимов ответил: «Поэт».
— Какой поэт?
— Крестьянский.
Валериан Владимирович наливает водки и подает Павлу Алек-
сандровичу. Радимов, не моргнув, выпивает и крякает.
— Вот теперь я вижу, действительно, крестьянский, - смеясь, говорит Валериан Владимирович.
Свой юбилей Павел Александрович отмечал в нашей квартире в Доме правительства, в бывшей квартире Стецкого. Ни с кем не согласовав, пригласил Рыкова, а потом об этом сказал Ивану Михайловичу. «Ты что, с ума сошел?» - спросил Иван, но Алексей Иванович Рыков сам не пришел. Он был в оппозиции и счел приход невозможным.
Какой это был год? Не помню. Я училась в АХРРе. Была знакома в это время с художниками. Радимов в это время жил там же - в алтаре церкви на Никольской, сейчас ул. 25 лет Октября. В церкви же у нас было ахрровское общежитие. Мне хотелось посмотреть картины Павла Александровича, и я зашла к нему как-то прямо после окончания занятий в студии. Была осень. День был серый, шел мелкий дождик.
Постучала, получив ответ, открыла дверь. Изумленная, остановилась на пороге. В глаза мне брызнуло солнце, яркая зелень расстилалась лужками, окаймлявшими водоемы и речки. Серые прокопченые стены церкви усиливали впечатление. Столько жизни было в его картинах - неподдельная радость жизни. Я высказала свое мнение — «До чего же у вас солнечно и весело!» Павел Александрович предложил сходить за вином — для меня это был диссонанс. Он думал, что я, как все, хотя бы как Ольга Бубнова. Я наотрез отказалась. Вдруг раздались торжественные аккорды «Патетической сонаты». В углу стоял рояль и Медведев Григорий Григорьевич, брат жены Радимова, учившийся в консерватории, сел и начал играть. Это было все, как сказка — яркая живопись, любимый композитор.
А сейчас от солнечного, жизнелюбивого Павла Александровича Радимова не осталось ничего. Мастерская, где он собрал не только свои лучшие вещи, но и Малявина, Фешина - была разграблена за несколько часов, пока его жена ходила в Хотьково. Не сохранилась и та коллекция старых церквей и монастырей, которую он создал.
Вернувшись с Иваном из ссылки, я встретилась с Григорием Григорьевичем Медведевым в Абрамцеве. Он лишился руки, рука-то была, но она почти не работала. Ему пришлось оставить музыку и он занялся живописью. Из-под его кисти выходили самостоятельные, ни на какие другие не похожие пейзажи. Отец его в свое время был художником, кажется, передвижником.
* * *
Год первого перелета самолета АНТ-9 в Европу, сделавшего 10 тысяч километров. Затем был наш полет. Летели по новостройкам: Москва-
Челябинск-Магнитка-Кузбасс. И мы пролетели больше. А было так.
Как-то я узнала от Ивана, что он летит на самолете. Попросилась с ним. Он отказал, мол, летит комиссия ЦК, и ему неудобно брать меня с собой. Комиссия направлялась с проверкой состояния новостроек. У Тройского секретарем летел Осинский, работник «Известий», у Стецкого, завагитпропом ЦК - Вейдеман. Утром позвонил Стецкий Алексей Иванович, попросил к телефону Ивана, я сказала: «Завидую вашему полету». «Завидуете? Чего же завидовать, летим с нами». Я поблагодарила его и побежала звать Ивана к телефону. Как бы между прочим сообщила, что я тоже лечу с ними. Иван на это ответил какой-то шуткой.
Сборы недолги — платье на себя, платье с собой.
Вечер провели вместе с Алексеем Гарри и его женой Верой где-то в писательском ресторане на бульваре недалеко от Страстной площади. Уже вставало солнышко. Утро было яркое, теплое. Алексей и Вера поехали проводить нас. Аэродром был на Ходынском поле. Нас ожидал большой АНТ-9. Теперь это не диво - лететь, а тогда было из ряда вон выходящее событие, особенно для меня. Летело две команды летчиков - военная и гражданская. Первое впечатление от взлета у меня было такое, будто не мы поднимаемся, а земля из-под ног падает вниз, хотелось невольно за что-нибудь уцепиться руками. Когда полетели, то увидела разницу между самолетом и поездом — больше понравилось ехать поездом, чем лететь. В поезде глядишь в окно — все неожиданно, все интересно, а тут видишь, положим, на горизонте церковь, пока подлетим, пока отлетим, все на глазах и никаких неожиданностей, кроме воздушных ям, которые были очень ощутительны и нравились — сердце падало и замирало. Когда мы отлетали от Москвы, я просила пилота сказать мне, когда будем пролетать над Гороховцем. Увидела на горе Никола-монастырь, Клязьму, Знаменский монастырь за рекой - все такое маленькое, со спичечный коробок.
Когда подлетали к Уралу, на нашем пути оказалась громадная грозовая туча. Со стороны она казалась большущей горой из светло-серых облаков. Мы попали под дождь, самолет стало бросать во все стороны, самочувствие резко ухудшилось. И все же было интересно смотреть, как дождевые капли на стекле бегут не сверху вниз, а поперек окна. При обходе тучи потеряли дорогу, пришлось ее снова искать — пилот летел по карте десятиверстке, ориентируясь по железным дорогам и населенным пунктам.
Первая остановка была в Свердловске; опустились, было душно, жарко, хотелось пить, но с аэродрома никуда не уходили. Аэродром представлял собой голое поле без вокзала, без какого-либо строения, спастись от жары или дождя было негде. Только вдали зеленела полоса
молодых березок. Все были измучены перелетом через Урал и потому молчали, не раздавалось шуток, как это было всю дорогу. Я уселась на камень не больше кирпича, колени к самому подбородку. Личный секретарь Стецкого Вейдеман много фотографировал и был подобран прекрасный альбом нашего полета. К сожалению, альбом взяли во время обыска в Долматово, погиб так же, как и весь архив Ивана.
Самолет заправили. Мы пошли на свои места. На кресле я нашла «букет» из молодой березки, с листочками не больше копейки. Это все наш пилот Цветков позаботился обо мне, ведь я одна женщина летела с ними. Измученная полетом, я уткнулась лицом в букет, устроилась поудобнее и уснула. Кто-то сказал, что пилоты не любят возить спящих - «как кули везешь!» — говорили они.
Подлетали к Магнитке, вдруг обнаружили, что подпилены тросы управления. А в Свердловске нам налили в баки бензин пополам с водой. Мотор выплеснул все масло, и нам незапланированно пришлось сесть. Все это не случайно. Пилот Цветков и еще кто-то, не помню, — асы — сели прямо на картофельное поле.
По возвращении из полета мы были приглашены к А.С. Новикову-Прибою на обед. «Гвоздем обеда» была дочь Джека Лондона - Джоан. Я вообще была ярой поклонницей Джека Лондона, да и до сих пор остаюсь ею, а тут его дочь! Высокая, стройная, коротко стриженый затылок «под мальчика», вьющиеся каштановые волосы, открытый смелый взгляд, кажется, серых глаз. Это не «Паола», но удивительно обаятельна. Мария Людвиговна, жена Алексея Силыча, занимавшаяся переводами, хорошо объяснялась на английском языке, знакомя нас, сказала: «Эта леди только что летала». Джоан спросила меня о впечатлениях. Я объяснилась с ней через Марию Людвиговну. За ужином она подняла бокал и заученно сказала: «Пэй до дна». Все встретили ее тост улыбками.
* * *
Был 1933 год. У нас дома собрались участники Каракумского пробега. Эль Регистан участвовал в этом пробеге. Возвратясь подарил мне браслет-трофей, взятый после схватки с басмачами. Браслет принадлежал младшей, любимой жене хана Хорезма.
Были на вечере и участники полета на стратостате во главе с Прокофьевым. Высоченный здоровяк, блондин, он увлекательно рассказывал о полете, о прыжках с парашютом. А я так мечтала спрыгнуть с парашютом, не из-за ощущений, а чтобы с гордостью носить на своей груди значок парашютиста. Вот тут я и пристала к Прокофьеву, чтобы он устроил мне прыжок. К прыжку допускали даже без осмотра врача. Он взглянул на меня широко открытыми глазами, сказал: « Хорошо. В
следующее воскресенье приезжайте на аэродром, я сам вас подниму и брошу». Вечер прошел не знаю как, я вся была поглощена будущим прыжком. И вот в следующее воскресение я встала чуть свет, приняла ванну, оделась во все свежее и собралась ехать на аэродром. Открывается дверь, входит Иван: «Ты куда?» «На аэродром». «Собирайся, мы сейчас со Стецким и Мухой едем в Морозовку». Он не хотел чтобы я ехала прыгать.
Я никогда не возражала, да и не смела возражать. Морозовка это однодневный дом отдыха Совнаркома и там я очень любила бывать. Старый дом Морозова, со вкусом отделан, уютный. Особенно мне нравилась библиотека: панели из мореного дуба, темные деревянные потолки, книжные шкафы, мягкая кожаная мебель. Очень уютно было забраться в угол дивана с книгой. Прекрасная биллиардная. Биллиардом я очень увлекалась и даже обыгрывала Ивана. Вернулись домой. Прошло еще одно воскресенье, опять я собралась, и опять не удалось поехать на аэродром. Так минуло много воскресений. И когда я была на третьем месяце беременности, Иван как-то вошел в мою комнату и с улыбкой сказал: «Ну, теперь можешь ехать на аэродром». На что я ему, тоже с улыбкой, ответила: «Нет, Иванушка, теперь прыгай сам». На этом мои увлечения авиацией кончились.
* * *
Строилась «Электросталь» под Москвой. В газетах были заметки, что она уже работает. Но до Ивана Михайловича дошли слухи, что не только не работает, но и не достроена. Он послал репортера Вишнякова узнать от рабочих и инженеров о состоянии дел строительства. Полностью подтвердились слухи о недостройке. Иван отдал распоряжение написать статью. Кто-то запретил, дал распоряжение — «Печатать нельзя, не ваше дело».
На Политбюро встал вопрос: пущена или нет «Электросталь»? Серго Орджоникидзе через Гронского вызвал Бориса Эммануиловича Вишнякова к себе на совещание. Там были «главки», из-за которых задерживалась стройка. Нападали на Вишнякова, обвиняли во лжи, дошло до того, что грозили лишить партийного билета. .«Чувствую, что все кончено» — рассказывал Вишняков. Все выговорились. Выступил Серго, поблагодарил Вишнякова: «Всегда так держитесь, спасибо!»
Через несколько дней Орджоникидзе и Гронский ездили на строительство. «Известия» взяли контроль над стройкой и вскоре «Электросталь» была пущена.
«Известия» были влиятельной и прибыльной газетой - на ее доходы установлены рубиновые звезды на башнях Кремля.
* * *
Своей дачи у нас не было и считалось неудобным иметь то, чего нет у других. Детей же у нас уже было трое и их надо было вывезти на лето .за город. Как-то одно лето мы жили на Сходне, на государственной даче. Там же в это лето жили семьи Радека и Бухарина.
А в это лето мы жили на даче в совхозе Подсолнечном. Дом с террасой был переделан из бани. Перед домом разбит цветник — я посадила рассаду, по углам вкопала горшки с цветущими розами. Дача стояла посреди поля клубники. Ягоды совхоз сдавал государству.
Иван, приезжая на дачу, почти всегда захватывал с собой товарищей по редакции. Часто навещал с Алексеем Ивановичем Стецким, они были друзья. В этот раз привез Сольца с женой. Сольц предупредил, что долго быть не сможет, так как у него билеты в Большой театр. Долго сидели за столом - шли бесконечные разговоры. Потом пошли гулять, вышли к озеру. Опять разговоры на политические темы. Жена Сольца взяла меня под руку и мы ушли в сторону — «У нас есть свои темы». Я была рада этому. Мужчины и мы увлеклись разговором, а когда взглянули на часы, то увидели, что времени до спектакля осталось в обрез, а дорога до Москвы неблизкая. Машина, правда, была хорошая - бьюик. Гладышев первоклассный шофер доставил Сольцев в театр вовремя. Они даже успели переодеться, но разбились горшки с розами, которые я дала с собой. Сольц очень похвалил шофера и сказал, что им пришлось держаться за ремни, чтобы не вылететь из машины.
* * *
НОВЫЙ МИР
Ежемесячный журнал
Редакция:
Москва, Пушкинская площ.,
проезд им.Скворцова-Степанова, 5.
Телефон 95-02
«Дорогая Лидаха! Сегодня приехать никак не смогу. Собираются вечером художники, и мне придется с ними мало-мало покалякатъ. В искусстве сейчас идет борьба. Формалисты вновь активизируются. Реалисты, как всегда, машут кулаками в воздухе и ждут, чтоб кто-нибудь дал отпор этим буржуазным жуликам. Лучшие из реалистов тянутся ко мне.
Отталкивать их — значит делать глупость, а глупости я делать не хочу. Поэтому тебе придется поскучать одной.
Завтра к тебе, кроме меня, нагрянет Грекова и Муся. Сии девицы хотят писать на Сходне этюды. Пусть стараются. Авось что-нибудь и выйдет у них.
Прости, что задержал Нюру. У меня заболела Полина. У нее что-то с брюхом стряслось. Был резкий приступ болей, от которых она, буквально, каталась по постели. Пришлось вызвать карету скорой помощи. Теперь она лежит в больнице. Врачи думали, что у нее аппендицит, но оказывается у нее какая-то другая дрянь. 13-го будут просвечивать желудочно-кишечный тракт и тогда, вероятно, выяснят, чем она больна.
Ну, вот и все мои новости, как у тебя дела идут - не спрашиваю. Завтра буду, узнаю. Целую тебя и весь выводок.
11.VI.35.»
У меня уже было трое детей.
* * *
«Дорогая, любимая Лидуша!
Сегодня нам не удастся увидеться. Решили ехать на Оку в 4 часа и поэтому машину с утра поставили на осмотр. Приеду к тебе только 14-го вечером, так примерно часов в семь-восемь и останусь ночевать.
Сегодня посылаю к тебе Нюру. Она привезет к тебе лекарство для Ирочки и клубнику, если достанет. У Ирочки ничего серьезного нет. Я видел анализ. Но легонькое осложнение на почечные лоханки все же она схватила. Дней через десять надо будет еще раз дать мочу на исследование, хотя я и убежден, что к тому времени от болезни не останется и следа. Деньги за квартиру (за май) внес. Внес так же и деньги за паек. Остальные долги (за квартиру) погашу из гонорара, который думаю получить за статью. Оную статью думаю закончить в следующую пятидневку. Идет она пока неплохо. Пишется сравнительно легко.
Ну вот и все мои дела. Крепко обнимаю и целую тебя и весь выводок, сиречь Ирину, Вадима и Игоря.
Привет. Иван.»
* * *
И вновь на бланке «Нового мира»:
«Лида! Вчера не мог приехать. Ждал Валентина, а он, оказывается, ночевал у Шуры Староверовой. Сегодня день у меня весь занят, так что соберусь к тебе только послезавтра. Бинт и пр. посылаю, лекарство привезу сам.
Крепко целую всех.
31.У11.35. Иван.»
* * *
Мы жили в бывшей квартире Стецкого, он въехал в нашу 144-ю, а мы в 18-ю в первом подъезде. Квартира на десятом этаже, очень просторная, с окнами на Москва-реку, под большим балконом.
Опять собралось много людей. «Гвоздем» вечера был Сергей Образцов. Он приехал с женой, привез кукол. Перед выступлением просил разрешения вымыть руки, я провела его в ванную, а там у нас «летали» десятки сверчков. Сергей Владимирович, увидев такое множество, сначала опешил, а потом начал смешно их ловить и прятать в спичечный коробок, чтобы развести дома.
Кто был из гостей, затрудняюсь сказать, так как были все те же и масса новых. Все внимание было уделено Образцову. Помню, пела кукла-бас, с вытягивающейся до бесконечности шеей, но фурор произвел романс «Мы только знакомы» с двумя собачками.
Белая болонка и дворняга лежали по углам ширмы, имитируя бывшую влюбленную пару, но по собачьему варианту.
* * *
Как-то мы были приглашены к Петру Петровичу Кончаловскому в мастерскую. Был осенний дождливый вечер. Люблю я такую погоду. Особенно приятно после слякоти очутиться в теплой комнате... Встретила нас низенькая полная женщина, черная, с веселыми круглыми глазами и очень маленькими розовыми ручками. Приветливо обняла меня за плечи и провела к столу. Столовая занимала угол под галереей, где хранились работы Петра Петровича. Стены были затянуты драпировкой, стоял рояль, кругом картины, и на большом мольберте тоже.
Петр Петрович очень колоритная фигура — крупный, мягкий, с улыбкой на полных губах. И картины, и манера письма соответствуют его наружности — сочные, смелые, уверенные мазки. Особенно я люблю его цветы. Сирень у него, безусловно, пахнет.
Гостей собралось немного — Городецкие, сын Петра Петровича Михаил, тоже художник, и мы с Иваном. Ольга Васильевна, жена Кончаловского, дочь Сурикова, лицом походила на отца. Сильна кровь Сурикова! Даже дети Натальи имеют большое сходство с Суриковым, и не только глазами. Ольга Васильевна была проста, мила и уютна за столом и в разговоре. Она заметила, что не любит больших сборищ, «в большой компании меньше общаешься друг с другом, а тут все вместе, все на глазах».
— Вот придет время и побегут по спине мурашки, вот тогда рюмка коньяка нужна — предложил Петр Петрович. Пили коньяк. За столом было очень интересно. Говорили об искусстве. Все мне было понятно и интересно. Политические же рассуждения мне были скучны. Нимфа Алексеевна, жена Городецкого, очень красивая, крупная женщина, не помню, чтобы вступала в разговор. На всех этих людей я смотрела широко раскрытыми глазами. Не знаю, не путаю ли, Петр Петрович запел «Не искушай меня без нужды» и я, осмелев, подпела ему. Он встрепенулся, весело посмотрел на меня, сел за рояль. И мы с ним - я,
сначала робея, а потом утвердившись, спели этот романс. Вообще все встречи были полны музыкой, пением, особенно, когда были Свароги. Сейчас таких встреч нет.
* * *
Как-то Исаак Израилевич Бродский прислал Ивану записку и приложил карандашный рисунок - портрет Д.Бедного: «Ваня, передай портрет Д.Бедного Николаю Богатому» (Н.Сокольскому) и подписался: Исаак Состоятельный.
* * *
В один из зимних вечеров у нас было сборище человек 30. Под конец вечера приехала Анна Ильинична Толстая, внучка Льва Николаевича. Это она пела ему любимые романсы и песни. Многие уже разъехались, не зная, что будет Анна Ильинична с гитарой. Она уселась поудобнее с ногами на тахте, начала перебирать струны. Пела задушевно. Не знаю, велик ли был голос, но пела с большим чувством — то тоска, то удаль вольно лились, радуя благодарную публику. Неподалеку Павел Васильев о чем-то горячо возражал собеседнику. «Ка-к вы мне-е меша-а-ете» пропела она Павлу.
* * *
Чьи-то кони стоят у окна,
Чьи-то кони, безумная тройка.
Эти кони — ложь, горе, тоска,
Понесут меня лихо и бойко...
* * *
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьется снег из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет,
То хохочет, то звенит...
Вспомнила это четверостишье вот по какому поводу. Была крутая зима. Иван решил провести свой отпуск в Спас-Клепиках. Подходил конец пребывания его там, и я решила приехать к нему на недельку. Погода стояла чудесная - с морозцем и с обильным снегопадом. Я была рада возможности передохнуть рядом с ним. Елки все белые, пушистые, с целыми подушками снега на лапах ветвей. Катанье на коньках на заливном катке, на санях с горы. Чудесные прогулки.
Но вот и конец отпуска. Пора домой. Едем не на Клепики, а на вокзал ширококолейной железной дороги.
Едем лошадьми - парой. Подали сани к крыльцу. На меня накинули тулуп, Иван тоже в тулупе. Езды, если не ошибаюсь, километров пятьдесят. Сели в сани - глубокие, плетеные из веток, с убитым для сиденья сеном. Взяли с собой ружье от волков. Я провалилась глубоко в сено. Иван обнял за плечи — «так теплее будет». Высоко в небе, почти над нами, круглая, как тарелка, блестящая светло-желтая луна, и все залито ровным светом. Ехали лесом, теневое кружево пробегает над головой, а в поле - такая лунность, что расправь руки ... и полетишь. Мне было хорошо! И я летела. Рассказала Ивану, а он: «Тулуп не пустит, тяжел» и плотнее обнял меня. А я и не жалела. Единственно чего я боялась - встречи с волками, но они так и не встретились. Может быть, их отпугивал колокольчик. Под его монотонный напев я слышала много мотивов и медленно уходила в дрему. Запомнилась эта поездка — столько я увидела красоты, поэзии. Тогда у меня было все — и молодость, и дети, и горячо любимый, близкий человек, учитель, руководитель.
* * *
Два раза в жизни я видела ХРАМ. Не церковь, а храм.
В 1936 году намечалось проведение Первой Всесоюзной выставки фотоискусства. Шла большая подготовка. Меня взяли секретарем директора выставки Ильи Яковлевича Свистунова. Началась переписка с авторами, присылка фотографий, просмотр их, обсуждение и отбор. Работы было очень много.
Через какое-то время мы переехали из здания Союзфото на Никольской в залы Музея изящных искусств, ныне Музей изобразительных искусств им А.С. Пушкина. Там я счастливо и интересно работала.
Окантовывали фотографии прямо в музее, задерживаться приходилось допоздна. Была зима. Домой возвращалась не через главный вход, а через служебный, минуя греческий дворик. Одна я боялась ходить по пустынным, без света, залам, поэтому меня кто-нибудь из работников Союзфото провожал. Идем, сначала все тихо и мертво, не ждешь жизни - и вот на пути греческий дворик со стеклянным потолком, через него льется в полную силу лунный свет морозной зимней ночи. Знаю, что на улице мороз, но взглянув на белые портики, облитые сверху донизу светом и затененные углы, забываю об этом. Все преображается. И чувствую себя жительницей этого мира и жду, и верю, что появятся живые существа... Сердце замирало. Я видела то, что не видел никто. Остановишься и смотришь - льющийся свет, не ровный, а какими-то волнами, наискосок освещает колонны, совершает чудо. Не могу описать, не могу передать.
Такой же восторг я испытала, но уже при других обстоятельствах.
...Это было после ареста Ивана и я жила с детьми в Любиме в 1941 году. То же лунное освещение, та же дымка света, но не среди колонн я, а среди высоченных столетних сосен-мачтовок и кругом искрится снег. Кроны пронизаны легчайшим лунным светом, а вокруг снег, снег, блестящий, переливающийся всеми цветами радуги. Рядом санки, за поясом топор, в руках пила-ножовка. На душе легко, восторженно.
Лес так же прекрасен и божественен, как и греческий дворик. В пятидесяти метрах дорога. От мороза пощелкивают деревья. И в этот звук вплетается постукивание лошадиных копыт. Бежит лошаденка, запряженная в розвальни, а на розвальнях свернувшаяся фигурка мужика... А душа-то полна озорства, восторга, лунный свет будоражит, грудь дышит полно. И решила я пугнуть его - когда он поравнялся со мной - я за-хо-хо-кала. Как же он вскочил, бедный, на колени, вмиг завертел вожжами, нахлестал лошаденку и был таков. А ведьма его не догнала потому, что не догоняла.
Это два храма.
Первый рассказ относится к 1936 году в Москве, а второй — к Любиму, к 1941-42 годам. Выходила в лес за дровами ночью, когда меньше всего можно было кого-то встретить...
* * *
В 1938 году я работала в театре им. К.С.Станиславского и В.И.Немировича-Данченко на реставрации попорченных декораций. Писала заново декорации к «Риголетто», «Кармен», «Мадам Анго». К «Буре» писала «задник».
Готовили к постановке «Риголетто» Верди. Сначала мне давали писать «сад в цвету» — с ним справилась легко. Потом взяли на письмо «задника» во всю сцену. Я писала мелкими мазками, голову коня и всадника писал художник, мне же выпало все остальное. Сделала, вышло прекрасно, как настоящий гобелен.
По окончании росписи декорации поздравляли всех сотрудников. Это был первый мой большой успех в живописи. Даже наш строгий художественный руководитель обнял меня за плечи и поздравил. Потом я работала на оформлении женских костюмов. Увлеклась, работать было интересно, я соединяла бархат с парчой, это было очень эффектно...
Неожиданно за кулисами встретила своих старых знакомых по гороховецкой сцене. Это Макеев Павел - артист, Онегина он пел до 50 лет! Встретила Володю Шумилова, фаготиста... В этом же театре я посмотрела балеты с участием Викторины Кригер...
Проработала я у «Немировича» недолго. Художественный руководитель был доволен моей последней работой. Но последняя она была потому, что однажды вечером ко мне пришел человек в «кожанке» по-
дал бумажку и потребовал освободить квартиру в 10-дневный срок. Иван был арестован, но я этого еще не знала. Бумажку я не подписала, а сказала, что выеду в пять дней. Собраться было непросто — трое детей. Четырнадцатилетний Игорь стал помощником, сразу повзрослел. Было семь комнат, устроенных, обжитых - надо было быстро собраться. Продала, что могла, взяла самое необходимое и уехала к свекрови в деревню Долматово Ярославской области... Об аресте Ивана расскажу чуть позже.