1967год

— Вы где сейчас работаете, Изя? — вежливо спросила знакомая дама.

— Строю проспект Калинина.

— Помогаете вставлять Москве новые зубы? Поздравляю.

Когда-нибудь москвичи привыкнут к этим домам, а сейчас они никому не нравятся. Погибла часть старого города. Мне самому часто кажется, будто развороченная земля, по которой я хожу, еще дышит. Но дух самого строительства живет вне зависимости от места, на котором выгребают землю его ковши. Дух строительства приходит с других строительных площадок, и его можно ощутить физически в дни планерок. Здесь, на проспекте, дни планерок в среду. Когда их проводит управляющий 4-м трестом Иван Иванович Кочетов¹, они становятся похожи на театральное представление. Особенно если с утра у Кочетова испорчено настроение. Сегодня, обходя перед планеркой корпуса, он был мрачен — это видели все. Он не шутил с прорабами и почти не матерился. Все напряглись, особенно наша «Стальконструкция», с про-

рабами которой у Кочетова на корпусах было два неприятных разговора. Едва планерка началась, Кочетов сразу заговорил о «Стальконструкции».

— За неделю никакого движения, — сказал Кочетов, — в следующую среду здесь рядом с вами будет сидеть ваш министр. Я вам это обещаю!

Сын нашего замминистра Жора Тисленко, начальник участка от «Стальконструкции», еще более говорливый, чем его отец, потребовал проверить графики. Пока Тисленко говорил, взгляд Кочетова упал на начальника участка строителей 3-го корпуса Никитина.

— А что, Михайл Севастьянович, — сказал Кочетов, — верно он говорит или брешет, как обычно?

Никитин в эту минуту был совершенно не готов участвовать в таких играх. В подобных случаях он сбивался на совершенно деревенскую речь.

— А у меня вообще нет никаких трений со стороны иха и меня, — произнес Никитин.

Никто не засмеялся, потому что под ударом сейчас мог оказаться любой из нас. Кочетов нетерпеливо постукивал пальцами по столу. А начальник Главмосстроя Пащенко, когда бывал на наших планерках, любил катать по столу карандаш. Следующий, на ком остановился взгляд Кочетова, был Пилипенко.

— А что, Пилипенко,— сказал Кочетов,— может быть, ты мне тоже скажешь, что у тебя с ними нет никаких трениев?

— Иван Иванович, уважаемый, — встал Пилипенко, — но у меня, действительно... нэмае никоих к Стальколяске претэнзиев.

— Ладно, — качнул головой Кочетов, — ну вас всех к х...ям собачьим! Хает, что ты там на корпусе все хотел мне сказать?

— Какой Хает? — произнес Хает-младший. Он сидел рядом с Хаетом-старшим, и они представляли разные строительные организации.

— Ну и компания собралась,— сказал Кочетов,— с ума тут с вами сойдешь. Слушай, Пилипенко, ты когда у нас по-русски начнешь говорить, а не по-хохлацки?!

 

Только после этих слов все поняли, что разрядка наконец наступила, и дружно засмеялись. Кочетов смеялся вместе со всеми.

— А что ты себе думаешь?! — сказал мне после этой планерки Ефим Норкин, тоже начальник одного из строительных управлений. — Я тебе даже не могу передать, сколько раз у меня замирала душа, пока я с ним работаю. Когда он обращается ко мне и говорит «Ефим!», у меня в душе начинается настоящий праздник. Когда «Ефим Яковлевич!», моя душа еще живет, но ей не до веселья. Она ждет и трепещет: что-то должно произойти или в лучшую, или в худшую сторону. И вот теперь я тебе, наконец, скажу, когда у меня останавливается душа. Это происходит каждый раз, когда он мне говорит «Товарищ Норкин!» Вот это и есть в худшую сторону. Понял? Ой-ей-ей, наша жизнь. Но ты еще сравнительно молодой человек, и у тебя вся жизнь впереди…

После одной из планерок в среду я подошел к человеку, который опоздал и лицо которого показалось мне знакомым. Я, определенно, когда-то очень хорошо был с ним знаком. Во время планерки я мучительно всматривался в его глаза, пытаясь вспомнить, в какой тюрьме или в каком лагере был он моим собеседником. Без этой ленинской бородки, которую он теперь носил. Поскольку сомнений относительно того, где именно мы с ним встречались, у меня почти не было, то и вопрос мой был лобовой:

— Вы были в лагере?

— Да! — обрадовался он, ожидая следующих вопросов.

— В Вятлаге? — я хотел сразу упростить нашу с ним задачу.

— Нет, — удивленно ответил он, — я бывал в лагерях...на военных сборах.

— Извините, — я стиснул зубы, уязвленный тем, что старый лагерный волк купился на такую мякину.

Однако, как вскоре выяснилось, не таким уж я в этой

 

истории был Петей Данилогорским¹, как мне это поначалу показалось. В следующий раз, когда мы снова встретились на планерке, этот человек сам стал меня спрашивать. Оказалось, что его фотографию я видел в альбоме Киры Петровой², который мы с Борисом листали вскоре после того, как вернулись из лагеря. Это был Владимир Евгеньевич Сно, конструктор, по расчетам которого проектировались монолитные шахты, что связывали между собой крылья высотных зданий, и многое другое на проспекте.

Когда Бог сказал Аврааму, что у него будет еще один сын, кроме Измаила, которого ему родила Египтянка, он пал на лицо свое и рассмеялся: «Неужели от столетнего будет сын?» И сказал Авраам Богу: «О, хотя бы Измаил был жив перед лицом Твоим!»

Когда Сарра в возрасте девяноста лет родила Исаака, она сказала: «Смех сделал мне Бог: кто ни услышит обо мне, рассмеется».

Во время пира в день, когда Исаак был отнят от груди, «...увидела Сарра, что сын Агари Египтянки, которого она родила Аврааму, насмехается...

И сказала Аврааму: выгони эту рабыню и сына ее...

Бог сказал Аврааму: не огорчайся ради отрока и рабыни твоей, ибо в Исааке наречется тебе семя...

И от сына рабыни Я произведу народ, потому что он семя твое».

И вот теперь оба народа опять встретились на той же самой земле. На глазах всего мира потомки Измаила готовились к войне. И не только потому, что я потомок Исаака, но, как и любой другой здравомыслящий человек, у которого глаза не потемнели от злобы, понимаю, что близится еще один еврейский погром. На этот раз в собственном государстве, которое вновь возродилось по-

сле поражения в войне с Римом много веков назад. С разными чувствами люди ждали этой развязки. Вожди потомков Измаила не стеснялись в словах. Весь эфир был забит их хвастливыми речами и призывами к кровавой мести. Словно бы все еще сидела занозой в их сердцах та изначальная обида, которую нанес им ваш общий праотец. Спаси нас. Господи! И вот война началась, и к вечеру первого дня боев — известие о полной победе. Словно бы не в наши дни эта война, а в древности. Исход се стал известен к концу первого дня сражения.

А на проспекте работы в самом разгаре. В это утро я впервые забыл о молодоженах, которых привык встречать по дороге от метро «Смоленская» к нашей прорабской на улице Чайковского. Встречаясь со мной, они каждый раз застенчиво улыбались, зная, что я ими любуюсь. Забыл и о них потому, что весь пятачок перед метро был заполнен молодыми людьми, в основном азиатами и африканцами. Они раздавали листовки. Я взял одну и прочитал: «Разве это справедливо?» Я читал листовку и думал, что по отношению к ним, простым людям, — а подписана листовка была землячеством арабских студентов — все, что случилось, действительно было несправедливым. К несчастью, эти люди совершенно себе не принадлежат. В этой жизни они — между зэками и нами такими, какие мы теперь. Я шел к прорабской и старался представить себе всех этих студентов в их общежитиях, когда они возбужденно и радостно ждали своей победы, повторяя воинственные речи Насера.

Не прошло и двух часов после начала рабочего дня, как мне позвонили из Моспроекга и попросили срочно прийти. Я отправился пешком и обнаружил, что вновь оказался свидетелем события, осколком залетевшего к нам сюда с Ближнего Востока. На тротуаре теснилась толпа москвичей и наблюдала, как из тоннеля в сторону американского посольства движется колонна студентов. С тех пор как я работаю на строительстве проспекта, мне уже приходилось видеть такие демонстрации. Но отношение к этой демонстрации наших властей было до удивления сдержанным. На стенах посольства еще сохра-

 

нялись следы от недавних демонстраций: здесь словно бы соревновались в искусстве, кто выше кинет пузырек с чернилами. На этот раз подступы к посольству были перекрыты двумя рядами милиции. Между этими рядами кузов к кузову стояли машины с солдатами. Первыми в колонне шли вьетнамцы. Каждый раз, когда тонкий девичий голосок выкрикивал: «Джонсон — собака!» — они вразнобой, словно расколовшееся эхо в горах, с тихими улыбками повторяли эти слова.

Никакого внимания на милиционеров, которые, надрываясь, призывали их проходить мимо и дальше, они не обращали. Тем более что они и не останавливались и даже в сторону американского посольства почти не смотрели. С теми же криками «Джонсон — собака!» прошли негры и латиноамериканцы с плакатами, на которых было написано «Позор израильским агрессорам!». Больше всего этих плакатов принесли с собой арабские студенты, которые были полны ярости и отчаяния. Того, кто выкрикивал лозунг, немедленно подхватывали и поднимали над собой на вытянутых руках. Он кричал: «Аааааа!!!»

«Аа! Аа! Аа!» — подхватывали внизу единым, душераздирающим воплем. В отличие от остальных, арабские студенты рвались через дорогу к посольству. «Не останавливайтесь!! Проходите!!» — кричали в мегафон милиционеры. «Зачем вы это сделали?! Зачем?! Пустите нас туда!» — молодой парень с отчаянием рухнул всем телом на асфальт, обхватив голову руками. Его товарищи бросились к нему и застыли над ним со скорбными лицами.

— Господи, что делается, — проговорила женщина рядом. — Несчастье-то какое у людей, жалко.

— Жалко-то жалко, а марку терять нечего, — откликнулась другая, — ишь, раскатался, сопли распустил.

— Вот это верно, — согласилась первая, — наш-то русский мужик только спьяну может так орать, да и то не каждый. Наши чуть что — так с кулачищами.

— Тут кричи не кричи, — сказал пожилой мужчина с орденскими планками на пиджаке, — а готовились они к другому. Пошли по шерсть, а пришли стрижеными.

 

Вечером в прорабскую позвонил начальник строительства Владимир Васильевич Сапожников. Просил найти какую-нибудь работу студентам из университета Лумумбы. Добавил, что деньги, которые они заработают, пойдут в фонд помощи жертвам войны. Вскоре в прорабскую один за другим стали входить те самые арабские студенты, которых я видел у американского посольства. В руках плакатики, на которых: «Позор израильским агрессорам!»

Вся крыша стилобата над будущим рестораном была завалена нашими коробами. Я подозвал студентов к окну и сказал, что эти короба надо аккуратно сложить размер к размеру, чтобы занимали как можно меньше места на стилобате. Старшим я назначил студента-сирийца, звали его Махмуд.

— Опасности никакой нет, — сказал я Махмуду, — но рядом высотка. Поэтому я выдам вам каски, а чтобы не поранили руки — рукавицы.

Махмуд и все остальные расписались в журнале по технике безопасности, и я выдал каждому по паре рукавиц и каску. Я сказал Махмуду, что, когда они закончат свою работу, мы уже уйдем домой, и я показал ему место, где мы прятали ключи от прорабской.

— Закончите работу, принесете обратно каски и рукавицы, а ключ положите на место, — сказал я.

— А не боитесь, — улыбнулся Махмуд, — что мы вас, как это у вас говорят, обчистим?

— Я вам верю, — весело сказал я Махмуду. Все вокруг засмеялись, и тут Махмуд спросил:

— А как тебя зовут?

— Израиль,— быстро выговорил я по привычке, но уже в следующее мгновение понял, что это был тот самый, может быть единственный случай, когда имени своего называть не следовало; лучше любое, какое в голову придет.

— Ну что вы, ребята, — сказал я, видя, как каменеют лица студентов, — меня действительно так зовут.

Очень кстати подошел один из прорабов, и я попросил его отвести студентов на крышу стилобата.