ГДЕ ТЫ БЫЛ?

Светлой памяти моей матери

В 1948-м году я написал стихи, которые стали для меня пропуском в тюрьму и лагерь:

 

Кампанелла, Морелли мечтать лишь могли

О людях другого, далекого века,

Очень хотели увидеть они

Мир побежденный у ног человека.

Видеть хотели разбитые цепи

Несправедливых законов людских,

Но лишь виденья фантазий да клети

Были в то время доступны для них.

Теперь уничтожены тюрьмы гнилые,

Законы летят словно птицы вперед,

Но новые тюрьмы, такие же злые,

Оконцами щурясь, глядят на народ.

Законы как птицы летят, наслаждаясь

Великой и славной свободой своей,

Лишь ветер свистом своим заглушает

Бряцанье цепей, бряцанье цепей...

Нас тогда было очень мало. Группы наши были разрознены и по-детски беззащитны, но в нас основательно уже совместились старые российские революционные традиции, включая нечаевщину, со всем, что мы сами успели понять и увидеть. Вначале нас не воспринимали всерьез, и планка наших тюремных сроков не поднималась выше десяти лет. В пятидесятых годах нас стали расстреливать. Тиран думал, что, убивая нас, он сохраняет свою жизнь. И когда терпение Бога иссякло. Он сам отнял у тирана жизнь. Этот рассказ— мой запоздалый

 

плач по моей матери. Я ведь тоже уходил во мрак, еще не зная, что возвращусь, и шел, почти не оглядываясь назад...

Когда я был маленьким, мне часто говорили, чтобы я не смел выходить за калитку. За калиткой, говорили мне, ходят цыгане, которые больше всего на свете любят красть детей. Я пытался представить себе, что было потом с теми детьми, которые не послушались и, выйдя за калитку, сразу были украдены. Но сколько я об этом не думал, в моей душе не было страха перед цыганами. Это все, наверно, потому, думал я, что никто из взрослых так и не смог мне ответить, а зачем цыганам красть детей...

Но однажды в наш двор ввалилась шумная ватага ярко одетых женщин и детей. Их лица и глаза светились, как на празднике.

— Кто это? — спросил я маму с замиранием сердца.

— Цыгане, — ответила мама и, спохватившись, прикрыла ладонью рот.

Долго еще в то лето я выглядывал за калитку: не видно ли цыган...

Я бы давно позабыл этот весьма незначительный эпизод моего детства, если бы для мамы с этого случая — так она считала— не начались все наши семейные беды, в которых я был виноват.

— Да, да, конечно, так мне и надо, — говорила мама, — это мне все за тот мой старый обман с цыганами...

— Не помню я никаких твоих цыган. Совсем другое помню...

Все мне мерещится, — запел я, — поле с гречихою,

В маленьком доме сирень на окне,

Дальнее-дальнее, тихое-тихое,

Детство мое вспоминается мне.

— Что это ты мне такое поешь?

— Стихи Кедрина, музыка моя.

— Нет, нет, эта твоя музыка неправильная. Я сама знаю, когда потеряла у тебя авторитет.

— Но тогда, согласись, я тебя никогда не обманывал.

 

— Улыбаешься? Правда бывает длинная, но бывает и короткая. Для кого как, а уж для мамы у тебя была всегда самая короткая правда. Помнишь, как ты однажды пришел домой и у тебя под глазом был такой хороший синяк, что даже не было видно самого глаза? Так что же ты мне ответил, когда я тебя спросила, где ты был? Да, ты, может быть, и не соврал, но ты мне всего-навсего ответил, что ты был в кино.

— А каких еще ответов ты от меня ждала? Или я тебе еще и кино должен был рассказать...

— Вот видишь, какая у тебя правда?! Вот видишь?! Неужели ты думаешь, я хотела знать, кто именно ударил тебя в глаз? Да ничего подобного. Но ведь были же, были такие слова, которые ты мог сказать тогда своей маме, но ты их не нашел и ты их не сказал. Ах, что об этом теперь говорить,— махнула рукой мама и грустно засмеялась, — ты вспомни, вспомни сколько раз это было. Но в общем то я тебя не виню. Так мне и надо. Это все из-за тех цыган...

«Вспомни! Вспомни!» И я вспоминаю...

Мне уже разрешили выходить за калитку, когда однажды в теплый солнечный день я заглянул в старый рассохшийся шкаф, который выставили в дальний угол двора перед тем, как разобрать его на доски. Я вошел внутрь шкафа, дверца за моей спиной сама тихо закрылась, и я увидел голубые снопы света— они бесшумно лились в шкаф из всех его щелей. Медленно, словно дирижабли, плыли по голубым волнам света пылинки. Долго, как заколдованный, глядел я на их медленное движение, пока и сам не поплыл пылинкой по этим волнам, крепко заснув, утонув в тряпье, брошенном на дно шкафа.

Я проснулся от криков. Они неслись со всех сторон. Слышны были голоса мамы, теток, соседей. Меня искали. Кричали об автобусной остановке, о железнодорожном вокзале, о цыганах, о базаре...

Я незаметно вышел из шкафа, и когда появился, крики смолкли. Мама птицей бросилась ко мне, обнимая, целуя и плача.

 

— Где ты был?

— В шкафу.

— Как же так?! Как же так?! — спрашивала меня мама, но я уже видел, как быстро разгорается в ее глазах пламя ничем не сдерживаемого веселья.

Еще одно лето — когда я впервые сам перешел шоссейную дорогу, по которой рядом с телегами, запряженными лошадьми, катились автомобили и полз похожий на большую черепаху автобус с номером «45». Я подошел к высокой деревянной арке и, миновав ее, вошел на территорию нашего городского парка. Не пройдет и десяти лет, как я тоже буду пить здесь пиво из остывших за ночь бочек и с хрустом ломать ладонями соленые сушки. Голубой ларек стоял сразу за входом в парк, дальше начиналось футбольное поле. На этом футбольном поле, разбивая в кровь ноги, я стану каждое лето играть то за команду улицы, то за команду школы, а однажды даже — за команду города.

Придет пора, и здесь, в этом парке я поднимусь по деревянным ступенькам на танцплощадку, чтобы испытать странные минуты, когда от прикосновения к горячему девичьему телу гирлянды лампочек над головой покажутся яркими звездами... Но все это будет потом, а сейчас я пришел с единственным желанием — на полном ходу сойти с карусели. Очень меня тогда занимало — что будет, если это сделать. Мне говорили о каких-то невидимых, живущих в природе силах. «Ну и пусть невидимы. Но хоть потрогать их можно?» — спрашивал я. Никто из взрослых мне так и не смог доказать, что эти силы действительно существуют. Но именно они отбросили меня прочь по касательной от вертящейся карусели и с силой ударили об одно из деревьев, которые за мгновение перед этим хороводом кружились вокруг. К счастью, больница была рядом с парком, и вскоре я явился домой с повязкой через шею. Рука была стянута гипсом.

— Боже мой! Где ты был? — закричала мама.

— В парке, — ответил я, и это была сущая правда. В войну у нас в Кунцеве были расклеены плакаты, призывавшие к борьбе со вшами. Частое посещение бани

 

считалось обязательным в каждом доме, поскольку там еще и прожаривали белье.

Очередь в баню скатывалась вниз по лестнице и тянулась к Можайскому шоссе. Стоять в очереди приходилось часами. Пропустить банный день было совершенно невозможно. Мама вела строгий учет каждому банному дню. Однажды в очереди я услышал разговор двух окутанных едким махорочным дымом стариков. Они утверждали, что во всей Москве таких дураков, как мы, кунцевские, и не сыщешь. Все ходят в бани, в которых бери билет и мойся. Без всякой очереди. Взять, к примеру, ту же филевскую...

Я приехал в Фили пассажирским поездом, и действительно, тут же, сразу взял билет. Уже в предбаннике я с радостью обнаружил, что даже воздух здесь много свежее, чем в нашей кунцевской бане. Мне нравилось все, что происходило со мной в те минуты, и я был бесконечно горд, что сумел освободить такую уйму времени.

Когда, наскоро умывшись, я прибежал на платформу, оказалось, что пассажирский поезд, который должен был вскоре прийти, отменен. Пока я раздумывал, что же мне делать, на платформу медленно вкатился тяжело дышащий паровоз, за которым тянулись товарные вагоны. Я видел, как люди прыгают на подножки площадок и, когда мимо проехал паровоз, я прыгнул на подножку первого вагона, одной рукой крепко держась за поручень, а другой прижимая к себе свой банный сверток. Вскоре я уже шагал по своей улице, с удовольствием представляя себе, как будет удивлена мама моему раннему появлению дома в банный день.

— Где ты был? — спросила мама, едва я вошел в комнату, внимательно в меня вглядываясь.

— В бане, — ответил я.

— Он был в бане! — всплеснула руками мама, едва сдерживая смех. — В какой он был бане, он не говорит. Что он туда приехал на поезде, он не говорит. Он у нас такой человек, что никогда ничего не говорит. Из него лишнего слова клещами не вытянешь. Но только зачем нам его слова, когда у него и так все на лице написано!..

 

Именно что на лице! — повторила мама и засмеялась так, как только она одна и могла смеяться — с вскриками, всхлипываниями, со слезами, которые она быстро смахивала со щек кончиками пальцев.

Я подошел к зеркалу и отпрянул. Все лицо было покрыто паровозной гарью...

А вскоре после войны на том же самом железнодорожном перегоне со мной случилась еще одна история, и тогда нам с мамой было совсем не до смеха. К тому времени я заметно вырос, папины брюки мне стали короче ровно на две манжеты, и было решено сшить мне мой первый костюм. Костюм шили из матово-черного материала у портного, который когда-то шил костюмы еще моему деду. Портной жил в Филях. Приезжал я к нему с большой неохотой. Примерки были долгие и нудные. Казалось, что этим простроченным нитками кускам материи не будет конца, К тому же он много говорил...

— Могу себе представить, молодой человек, — говорил он, посапывая и вздыхая, — какую бы ткань я сейчас держал в руках, если бы был жив ваш дед...

Наступил день, когда костюм был наконец готов. Портной помог надеть его и подвел меня к зеркалу. И случилось чудо! Я себя не узнал. Строгие линии костюма обнаружили, как широки мои плечи, как стройны мои ноги, как нежна моя шея и серебрист цвет моих еще не тронутых бритвой усов. Как чисты и светлы мои глаза. Я словно впервые в жизни увидел себя и очень себе понравился.

— Я так и поеду домой. В этом костюме, — сказал я.

— Прошу простить меня, — ответил портной, — но мой главный заказчик не вы, а ваша мама. Я обязан передать ей костюм в хорошо упакованном виде. Вы взрослый человек и должны меня понять. Для меня любой заказ — это как ребенок, и, пока заказчик сам не возьмет его в руки, я беспокоюсь...

Как вскоре выяснилось, оснований беспокоится именно об этом костюме у нашего портного было очень много.

Кому приходилось очутиться в поезде, который не останавливается на нашей станции, тот знает, как невыно-

 

симо долго тянется время до первой остановки. Появляется ощущение, будто во всей нашей жизни вдруг образовался провал. Такое чувство я и испытал, когда обнаружил, что товарняк, на котором я возвращался домой, не притормозил, как обычно, перед кунцевской платформой, а, наоборот, стал резко набирать скорость. На всех парах промчался он мимо станции, и арбузными черными косточками промелькнули стоящие на платформе люди.

У переезда за светло-голубыми стволами тополей я увидал свой дом, и мне вдруг показалось, что поезд увозит меня в такую бесконечность, откуда вообще нет возврата. Скорость нарастала. «Если теперь не прыгнуть, — подумал я, — сделать это потом будет уже невозможно».

Я решил как можно мягче сойти на убегающую назад между шпалами полоску земли, одной рукой крепко прижимая к груди сверток с костюмом. Однако земля, едва я коснулся ее ногами, вместо того, чтобы так же мягко принять меня, стала с силой колотиться о подошвы моих ботинок, подобно тому, как колотит по железу наждачный круг, если мы затачиваем его неумелой рукой. Я словно бы бежал вперегонки с грохочущими возле моего плеча вагонами. Бег мой становился все неудержимей. Земля изгибала мое тело, приспосабливая его для этого стремительного бега, пока весь я не свернулся и не покатился по земле колесом. Я отчаянно увертывался от вертящихся возле моего лица колес и, ударившись наконец о рельс соседней колеи, распрямленным рухнул между шпалами.

Тело мое дымилось кровью. Со всех сторон ко мне бежали люди. Сверток с костюмом лежал рядом.

Когда весь перебинтованный, окруженный облаком йодного запаха, с шевелящимися клочьями штанов, я явился домой, выяснилось, что мой первый в жизни костюм мама решила отметить небольшим семейным торжеством. Гости сидели за столом и ждали меня. Из-за двери я слышал их шумные, перебивающие друг друга голоса. Я вошел в комнату, и все смолкло. Гости медлен-

 

но поднимались, а мама, чтобы не закричать, прикусила пальцы, чего раньше никогда не делала»

— Где ты был? — услышал я ее стон.

— У портного, — тихо сказал я.

Точно так же, прикусив зубами кончики пальцев, вошла мама в комнату свиданий Бутырской тюрьмы, куда меня привезли из другой тюрьмы — из Внутренней. Нас разделял двойной ряд сетки. Между сетками взад и вперед, словно маятник, ходил надзиратель. Вместе со мной на свидание привели еще нескольких арестантов, и, чтобы быть услышанным, надо было громко кричать. Я и кричал. Я рассказывал маме, с какими прекрасными людьми я сижу в одной камере. Как много интересного я узнаю здесь каждый день. Что именно сегодня, за час до свидания, один профессор прочитал нам потрясающую лекцию по теории вероятности. А вчера был диспут о Маяковском...

— Ты представь себе, мама, представь, — кричал я, — что он когда-то тоже был в этой же самой тюрьме. Правда, интересно... Мама! Ну что ты молчишь?!

До конца нашего свидания мама так и не произнесла ни слова. В ее глазах не было ни слезинки, и я своим криком словно хотел перекричать вопль, который рвался из ее глаз.

Потом у меня в жизни было еще много разных событий и не только печальных. Многое волновало, да и сейчас волнует меня. Иногда и мне тоже кажется, что есть какой то секрет в мире, который если открыть, то человечество сразу же станет намного счастливее... Что нибудь вроде фондов накопления, которые можно сделать всегда пропорциональными фондам потребления.

Когда же умерла мама, я все чаще и чаще стал видеть ее глаза такими, какими они были на том свидании в Бутырской тюрьме. И как-то сами собой появились вот эти стихи:

Как это было?

Это было как сотворение мира,

Но только день, когда Бог создавал Адама,

В ночь превратился.

 

В ночь украшенную фонарями,

И, как простыня, тонким пластом снега.

Холодное бессмертное небо

Над головою светилось.

И еще кое-где светились окна.

Окна в домах...

Что было за ними? Уют? Разлад?

Любовь? Кошмар? Не знаю...

Но вот одно я знал наверняка:

Что на тихой улице,

В пяти минутах хода от того места,

Где меня усаживали в машину...

В маленьком домике рядом с колонкой

И еще рядом с моей постелью,

Непривычно не тронутой

В такое-то позднее время,

Вопль! Матери вопль!!

Я родился в автомобиле,

На заднем сиденье.

Нас было там трое.

Я—в середине.

Если б руки мои не сжимали агенты,

Я б закрыл ладонями уши ...

Я тоже хотел бы верить, что души наши просто так не умирают и, покидая наши тела, уходят в бесконечные пространства, частью которых является небо, которым мы любуемся всю свою жизнь. Может быть, в последние мгновения жизни, когда утихнут все гулы вокруг меня, я снова увижу заполненные радостным светом глаза мамы и услышу: «Где ты был?»

— На земле, — отвечу я ей.