СТЕПА-БУХГАЛТЕР
Все лето 54-го года бунтовали воры. Из тех, кого амнистия обошла стороной. Они выламывали двери изоляторов и писали черным на белых простынях:
«Требуем справедливости! Даешь сюда Ворошилова или Маленкова!»
От всех ОЛПов, где было собрано слишком много воров, пахло дымом. Горели лагерные конторы...
Но мы у себя на ОЛПе знали обо всем этом понаслышке. К тому времени у нас воров совсем уже не было. И нас одолевали совсем другие заботы.
Каждое воскресение с первым поездом на ОЛП приезжал фотограф. Из барака в барак ходили надзиратели со списками зэков, которым разрешили бесконвойный выход за зону. Кто попал в список, тот и шел к фотографу. А тем, кого уже сфотографировали, разрешали рыться в ворохе фотографий. Тот, кто находил свою фотографию, бежал с нею в надзоргруппу, и там ее приклеивали к готовому пропуску.
И все — ты почти свободен.
Теперь ты мог открыть дверь вахты и узким проходом уйти из зоны самостоятельно на все четыре стороны. Но не далее пяти километров...
Впервые я вышел из зоны бесконвойным в воскресный день. Сердце радостно колотилось в груди. С этого дня все свои свободные часы я проводил или на берегу реки Нырмыч, или же в ближнем лесу.
Звенящая тишина окружала меня в эти часы. Мне казалось, что сама земля затаила дыхание в ожидании больших перемен.
На одной из лесных полян в высокой траве возле зарослей малины я наступил на цыпленка куропатки и испытал невыносимую досаду, глядя, как быстро уходит жизнь из маленького, едва оперившегося тельца. Цыпленка я унес с собой в зону, и один из поваров сварил мне суп. От дымящегося котелка запахло вдруг домом...
На освобождение уходили за час перед ночным или дневным поездом.
Освобожденных отправляли — еще под конвоем — на пересылку, которая стояла на стыке нашей дороги с той, что была обозначена на всех картах страны.
Известие об освобождении сообщал нам дневальный спецчасти. И как ни готовился каждый к этому дню, но миг этот был как гром среди ясного неба. Были и такие, что, перейдя вахту, тут же и падали замертво...
«Как же так? Он же сколько месяцев сам свободно за вахту ходил?» — «Ходить-то ходил, да возвращался. А тут навсегда...»
По тому, кто и как уходил из зоны, угадывали его дальнейшую жизнь. У кого руки тряслись и говорил невпопад, про того говорили, что и дома он душой не окрепнет, так и будет трястись до самой смерти... А кто был и в эти минуты сдержан и тверд... Впрочем, очень мало было таких.
Однако всех в зоне сумел удивить кочегар с нашей электростанции по фамилии Тищенко.
Был он большой любитель чая. Если он не спал, то всегда перед ним на столе дымился котелок, который он начищал до блеска.
И в тот день он тоже медленно пил свой чай из блюдечка, когда в барак вбежал дневальный и крикнул:
— Тищенко! На вахту с вещами! Полная реабилитация!
Весь барак замер в ожидании лихорадочных сборов, но Тищенко продолжал пить свой чай, медленно подливая из котелка в блюдце.
— Тищенко! Да ты что, — раздались голоса, — не слышал?
— Да слышал я, — успокоил их Тищенко.
А уж когда Тищенко пошел надраивать до блеска свой котелок, все с восхищением признали, что перед ними великий пример настоящей мужской выдержки.
Тогда-то и вспомнили один давний с ним разговор:
— Ты на воле-то кем был?
— Разведчиком, — ответил тогда Тищенко.
— Ну, это во время войны, а я вообще спрашиваю.
— Вот я... вообще... и отвечаю.
— Как?! Ты был в этом... самом...
— В этом самом...
— Брешешь! Не может этого быть!
— Это почему же?
— Да вас, если что, тут же и к стенке. Это все знают.
— А вот меня не поставили.
— Что ж ты, особенный какой?
— Честно говоря, и сам не пойму. Видно, забыл обо мне кто-то...
«Как уходил?! Как уходил?! — вспоминали теперь Тищенко. — Вот это разведчик так разведчик!»
Дни и ночи все быстрей и быстрей сменяли друг друга. Проснешься утром — и сразу: а вдруг сегодня меня?
И вот однажды вбежал в барак дневальный в неположенный, правда, час и крикнул:
— Теплик!
Сердце мое так громко застучало в груди, что я подумал: «Ах, какой я еще не разведчик...» Дневальный же добавил с ухмылкой:
— В спецчасть. Без вещей...
«Что бы это такое могло быть?» — думал я с большой тревогой по дороге в спецчасть.
В спецчасти меня ждали трое гражданских лиц: мужчина и две женщины.
— Садись,— сказал мужчина, кивнув на маленький столик у двери. — Теплик? — спросил он.
— Израиль Давидович, 1930 года, 58-10, 11. Срок 7 лет. Конец срока в 55-м году.
— Это лишнее, — поморщился мужчина, — мы это и без тебя знаем. А вот чего мы не знаем и очень хотели бы узнать: в 51-м году ты учился на курсах машинистов и
получил перевод в сумме 500 рублей. Вспомни, от кого ты их получил.
— Из дома, наверно, гражданин начальник.
— В декабре 52-го года ты был в командировке и снова получил перевод в сумме 500 рублей. А эти деньги ты от кого получил?
— Тоже, наверно, из дома, гражданин начальник.
— Из дома такие суммы вам получать запрещено. И ты это как старый лагерник хорошо и без меня знаешь. Такие переводы можно получать только с другого ОЛПа, когда они начислены в бухгалтерии за какую-нибудь работу. Вот ты нам и расскажи, за какую такую работу тебе эти деньги начислили... А еще лучше, если вспомнишь, кто начислил...
— Да что вы, гражданин начальник, я даже и не подумал тогда...
— А теперь давай отвечай быстро, — закричал мужчина, — сколько себе оставил и сколько отдал...
— Никому я ничего не отдавал. Сам проел... Да и чего покупать-то? Конфеты «Весна» за 48 рублей, да «Печень трески»...
— Это ты своей бабушке будешь рассказывать, если ее увидишь. А мне чернуху здесь не разбрасывай!
Женщины, опустив головы, быстро что-то записывали...
Резко увидел я лагерь, когда вышел из конторы. Словно бы в ярком свете лампы, которая вот-вот перегорит. Я видел землю и строения на ней. И были эти строения словно бы сами вырезаны из земли, а земля отброшена прочь. В жизни снова что-то менялось, но к этой перемене я совершенно не был готов...
У нас в самом начале моего срока был один инженер по фамилии Магометов. Его срок подходил к концу. Он курил трубку, и в посылках, которые ему присылали из дома, всегда был дорогой табак. «Если вместо свободы мне снова объявят продление срока, — сказал он, прервав наш разговор о романе «Молодая гвардия», который я затеял, пытаясь вызвать его на спор, — то жизнь для меня теряет всякий смысл. Я жил с надеждой, а если она умрет, тогда и я умру...»
Со смерти Магометова началась для меня цепь смертей в лагере.
«Нет! — хотелось крикнуть мне. — Нет!.. Не надо нового срока! Я тоже не переживу».
Однако вскоре все прояснилось. Оказалось, что таких зэков, как я, которых вызывали на допрос, на ОЛПе было несколько. И что прямо на своем рабочем месте арестован и уведен в изолятор, а затем отправлен в следственную тюрьму бухгалтер Карташов, которого все мы звали Степой-бухгалтером.
С Карташовым мы пришли в лагерь одним этапом и, хотя все эти годы были рядом, я его совсем не знал. Единственное, что вспомнилось о нем, так это как он перед вахтой сказал во время шмона в день прибытия сюда:
«Что же вы так небрежно швыряете наши вещи на грязную землю. Ведь у нас, кроме этого, ничего нет».
Надзиратели опешили, а один из них весело бросил Карташову: «А ничего больше и не будет...»
Теперь я силился вспомнить каждый наш разговор или встречу на трапах. Но говорили мы мало... Даже внешность Карташова помнилась очень нечетко. Тонкая фигура в офицерском кителе, сухое лицо — и взгляд, то ли напряженный, то ли ускользающий, да тонкие, плотно сжатые губы.
На трапах перед отбоем он гулял всегда один...
Теперь вокруг зэков, которых вызывали на допрос, всегда по вечерам было многолюдно. О Карташове говорили, что за годы заключения он фантастически разбогател. Но утверждение это разбивалось о наше упорное отрицание факта передачи денег Карташову. Иначе как бы он смог разбогатеть? «Ну, чего вы боитесь, — смеялись над нами, — не настучим».
И вот наступил день суда над Карташовым.
Суд назначили на воскресенье, и об этом сообщили заранее, чтобы все были в зоне.
Стол и стулья для судей установили в клубе на сцене. Стол был накрыт зеленым сукном. За столом — те трое, к которым я ходил в спецчасть на допрос.
Карташов сидел за барьером под надзором двух сол-
дат. Были и еще столы на сцене. За одним из них — прокурор. Об адвокате было известно, что его и не будет. Карташов будто бы дал адвокату отвод и защищать себя пожелал сам.
Он сидел за барьером спокойно, головы в зал не поворачивал, и казалось, что губы его сжаты плотнее обычного.
Допрос начался с ходу:
— Подсудимый Карташов, вами совершено тяжкое уголовное преступление, и вы в этом сознались. Объясните суду мотивы совершенного преступления.
— Надо мной совершено еще более тяжкое преступление, — тут же отозвался Карташов. — Вот и все мои мотивы.
Зал затих. Казалось, все перестали дышать...
— Суд не находит никакой связи между первой вашей судимостью и данным делом, — с усмешкой сказал судья. — Но если связь вам известна, то скажите, мы вас выслушаем. Однако вначале для полной ясности хотелось бы знать, каким именно образом деньги возвращались к вам обратно...
— Так ведь если бы деньги ко мне возвращались,— дернул головой Карташов, — я бы всех ревизоров купил и никакого вашего суда и не было б...
По залу прокатился неодобрительный шум. Какой ни есть, а суд это суд и требует строгости...
Судья понял настроение зала и все с той же усмешкой спросил:
— Это почему же у вас такая уверенность, Карташов, что вам обязательно удалось бы купить ревизоров?
— Но вот вас же, судью, купили!
Рядом со мной сидели инженер Черкасский и Перлов.
— Никаких денег он себе, конечно, не брал,— сказал Перлов. — Он просто идиот.
— А если бы брал, то не был бы идиотом? — съязвил Черкасский.
— Ну тогда, во всяком случае, он не стал бы произносить эти глупые речи... Все равно в архивах нашей истории они не сохранятся. Да и вообще... Что это он такое о
себе вообразил... Тем более во времена, когда назревают такие перемены...
— Я думаю, — сказал Черкасский, — он просто не желал признавать себя зэком. И когда после отбоя надзиратель отмечал его палочкой на своей деревянной дощечке, он засыпал с радостью... Деньги, которые он посылал во все концы, делали эту его палочку совсем не похожей на все остальные... Особенно на вашу, Перлов.
Махорка жгла мои рыжие задубевшие пальцы. Бросил окурок под ноги, загасил его, поднялся. С трудом пробившись сквозь толпу, я вышел на воздух...
Но и здесь не ощутил простора. Словно бы все строения вокруг сдавили меня и я из малого зала лишь перешел в больший...
А там вдали — тоже стол, за которым тоже сидят. Мы подходим к этому столу, и нас судят, одного за другим...
Все, кто мог, пришел в тот день провожать своих товарищей на свободу. Платформа трещала от тяжести наших тел. Последний раз поедут они в тюремном вагоне к своей последней пересылке.
Вместе с ними уходил на этап и Карташов. Конвой был нестрогий, и в ожидании поезда он стоял вместе со всеми. Я передал ему узелок на дорогу с тем, что осталось от недавней посылки. Подошли к Карташову инженер Черкасский и еще несколько зэков. Но было нас немного...
Он взял узелок охотно, но сказал:
— Ты, может быть, думаешь, что мне должен?
— Что ты, Степан, я от души.
— Извини, это я так, на всякий случай... Мы сюда с тобой одним этапом пришли. Помнишь?
— Еще бы. Ты тогда во время шмона... Я смотрел на Карташова и не узнавал его. Глаза его были широко открыты, он застенчиво улыбался мне...
— Вот видишь, дураком сюда приехал, дураком и уезжаю...
— Не надо так о себе... чего не бывает», да и вообще все может и так обернуться, и этак.
— По-другому?.. Не дай Бог. Мне тогда все равно было. А уж теперь... сам себе дороги отрезал, теперь, видать, до гроба. Ты дело одно мне сегодня сделай. Нарежь иван-чая и сходи разбросай по могилкам... От меня лично.
Из-за леса прокричал паровоз и грянула прощальная музыка. Зашумела, забурлила платформа, перекрывая и музыку, и громкое дыхание вползающего на станцию паровоза.
Они поднимались на подножку вагона по одному, и, когда оборачивали к нам свои счастливые лица перед тем, как исчезнуть в глубине вагона, платформа взрывалась криками.
И только на миг все стихло, когда взошел туда Карташов и, обернувшись неловко, нам всем поклонился...
Опять закричал паровоз и, укутав себя белоснежным облаком пара, стал медленно набирать скорость, унося наших товарищей к новой жизни...