ИСПОВЕДЬ МАЙБОРОДЫ

Технорука Майбороду я не любил давно. С самого первого дня нашего с ним знакомства. А было это в первый год моей лагерной жизни. Мы рыли тогда дренажные траншеи на строительстве лесозавода. Уже давно наступила холодная осень, а мы все еще ходили в летней

 

одежде. Холодные ветры пронизывали наши траншеи насквозь. Ноги были всегда сырыми... Когда выпал первый мокрый снег, бригада взбунтовалась, и утром мы не вышли на работу. В барак сразу же после развода явились надзиратели, нарядчик и технорук Майборода. Уговаривали. Говорили, что одежду уже везут и, как только она появится в зоне, ее нам принесут прямо в траншеи. Мы упорно стояли на своем и, закатывая штаны, показывали, какие страшные у нас фурункулы. Разговор иссякал. И тогда вдруг заговорил технорук Майборода.

— Паскуды и паскудины дети,— сказал он.— Советская власть дает вам исключительную возможность снова стать людьми. Трудитесь — и вы ими станете! А вы как те свиньи у которых нет большего удовольствия, чем залезть в лужу с грязью. Советская власть дает вам сухую, чистую постель и теплый барак. Кроме того, она кормит вас горячей пищей, чтобы вы не подохли с голоду. Так вам этого мало? Всем на ОЛПе достаточно, а вам мало, да? Вам на работе холодно? А в кандее, куда вас скоро запрут, вам будет тепло, сволочи?

Майборода замолчал и уставился на меня.

— Кроме того, я очень ясно вижу, — снова заговорил он, — что среди вас завелась одна паршивая овца. Но об этом я с одним человеком потом специально поговорю. А теперь я вас хочу предупредить, что я, как известно, хохол, и голова у меня хорошо соображает только до обеда. Поэтому особенно бойтесь со мной иметь дело после обеда. После обеда я могу сделать с вами что-нибудь очень и очень нехорошее.

Майборода замолк, подошел ко мне и, склонив надо мной свое крупное лицо, зашептал:

— А вам, молодой человек, я вообще сильно удивляюсь. Потому что каждый сверчок должен знать свой шесток. И тем более, если человек вышел из такой нации, которая у всех других наций стоит как кость поперек горла. Поэтому в следующий раз я вам очень советую от таких историй бежать как можно дальше...

— За запретку, что ли, бежать, — сказал я зло, — ведь меня там убьют...

 

— Нет, вы меня не поняли, — Майборода презрительно отвернулся от меня.

В тот же вечер в бараке я обо всем, что с бригадой случилось, и о разговоре с Майбородой рассказал инженеру Черкасскому.

— Да ведь он сам такой же, как ты, — засмеялся инженер Черкасский, — он еврей.

— Как это еврей?! — вскрикнул я. — Не может быть! Да он и сам сказал, что он хохол и поэтому у него после обеда плохо соображает голова.

— Мало ли что он о себе говорит, — весело сказал Черкасский, — но все в лагере знают, что он еврей. Да, да, еврей.

— Уж очень не похож, — задумчиво произнес я.

— Вот и немцы тоже его не признали. По этой причине он теперь здесь, вместе с нами. Но вообще-то, если к нему внимательно приглядеться да прислушаться, кое-что интересное можно и увидеть и услышать.

— Еще приглядываться к нему, — сказал я и на долгое время забыл о существовании технорука Майбороды.

И вдруг Майборода в часы моего дежурства все чаще и чаще стал приходить на электростанцию.

Его крупное тело плохо переносило жару. В машинном зале он сразу же начинал сильно потеть. Я упорно его сторонился. Стоило ему появиться в зале, я тут же уходил на машинный мостик и спускался вниз, только когда он уходил. Велико же было мое замешательство, когда я увидел, что Майборода сам поднимается ко мне наверх. Последние ступеньки он преодолевал с трудом и протянул мне руку, чтобы я ему помог. Руки у него тоже потели. Я незаметно вытер ладонь о штаны.

— Послушайте, в чем дело? — сказал Майборода. — Почему вы всегда уходите, когда я прихожу?

— Потому что я машинист и мое место на машинном мостике.

— А я технорук, и у меня могут быть вопросы к машинисту, — сказал Майборода, — или, может быть, вы Меня сознательно избегаете?

— Простите, но я вас как-то не понимаю.

 

— Сейчас вы все поймете. Это я вам обещаю. Не удивляйтесь, но я давно хочу поговорить с вами. Не как технорук с машинистом и даже не как один зэк с другим зэком. Гораздо более того. Если хотите знать, быть техноруком — это совсем не мед, как некоторые здесь думают. Вот вы, например, закончите себе смену и уходите в барак спокойно спать. А я разве когда-нибудь спал спокойно? Я все время ворочаюсь в постели и думаю только об одном: что день грядущий мне готовит? С одной стороны — у меня на шее такое сложное производство, а с другой — ведь это же лагерь. Вы, конечно, слышали, сколько раз на меня выходили с топором. Но жизнь — это борьба, и я держал себя в руках, пока у меня в тылу было все в порядке. А мой тыл — это моя семья. Теперь же, когда в семье происходит кошмар, я не выдерживаю... И я хочу, чтобы мне кто-нибудь посочувствовал из своих. Вот почему я к вам пришел...

— Но почему же ко мне? — Я тут же с тоскою подумал, что вот вру ведь, вру, знаю, почему он пришел именно ко мне.

— Потому что, когда человеку плохо, то куда он прежде всего идет? Он идет к своим,— быстро проговорил Майборода.

— К своим? — вяло переспросил я.

— Ну, конечно, к своим. Разве вы не догадались, что я тоже еврей?

— Очень как-то странно, — сказал я сквозь зубы. — А я думал, вы украинец. Сами же говорили.

— А что мне, молодой человек, остается говорить, если я и на самом деле никогда в жизни не хотел быть евреем? Разве есть на свете какая-нибудь обязанность хуже этой? В киевской тюрьме мне пришлось сидеть в одной камере с одним очень известным украинским писателем. Делать было нечего, и я там понемногу рассказывал ему про свою жизнь. Так он мне сказал, что моя трагедия — это трагедия века.

— В чем же ваша трагедия? — я старался побороть неприязнь к Майбороде.

— Моя трагедия началась в ту самую минуту, когда я

 

появился на белый свет. Когда я увидел, что и мама, и папа у меня евреи, я стал безумно кричать. Это, конечно, шутка, но разве в ней нет большой доли правды? Потом, когда я подрос, я сгорал каждый раз от стыда, если мне приходилось идти рядом со своими родителями по городу. Они, когда разговаривали, так кричали, что их, бедных, слышали во всех домах. Я готов был убежать от них на край света. Поэтому, едва я получил паспорт, как сразу же уехал в другой город и стал там устраивать свою жизнь под свой собственный образ мыслей. А о своем замечательном происхождении умалчивал везде, где это было можно. Когда я пошел служить в армию, то там так получилось, что об этом вообще никому и ничего не надо было говорить. Кстати, у нас в части было несколько еврейчиков, которые друг без друга просто ни одного дня прожить не могли. Боже мой! Что они там выделывали?! Они читали друг другу стихи, пели песни, все время смотрели в какие-то книги. И все по-еврейски, по-еврейски. Мне на них дико было смотреть. Когда нашу часть окружили немцы, а было это в первые дни войны, то немцы, как вы понимаете, сразу же стали искать евреев. А зачем их было искать, когда все их знали наперечет. Кто из них сам из строя не вышел, так того хорошенько подтолкнули пинком в зад. И где бы я теперь был, если бы не поумнел еще в детстве? О том, что я еврей, кроме политрука, никто не знал. А политрука тоже расстреляли в первый же день.

Майборода, пока рассказывал, все время вытирал платком лицо и шею.

— Когда немцы стали освобождать всех пленных, которые жили на оккупированной территории, сбылась моя старая мечта. Наконец-то и я тоже стал украинцем. Хотя, как вы понимаете, я бы предпочел, чтобы это случилось несколько при других обстоятельствах. Но другого пути у меня не было. Надо было делать свой выбор между жизнью и смертью. В результате целого ряда причин я вынужден был пойти служить в полицию. И мало того — я вскоре стал там начальником. Потому что когда чело-

 

век работает с головой, то он невольно себя проявляет. Там я женился, и у меня была семья не хуже, чем у других людей. А когда у меня родился сын, то весь город гулял у нас на крестинах. Странно теперь об этом творить, но это были самые счастливые годы в моей жизни.

Майборода помолчал и вытер платком лицо.

— Но, что поделаешь, если ничто не бывает вечно под луной. В одном месте, уже после войны, меня поймали и привезли обратно, чтобы судить. Когда же судьи объявили обо мне, что я еврей, то весь зал так и ахнул. А моя жена тут же забилась в такой истерике, что ее унесли из зала на носилках. Понимаете, она к такой новости, что открылась на суде, никак не была подготовлена... Но все это, как говорится, еще полтрагедии. Другая ее половина происходит в наши дни. Жена уже много лет живет в другом городе и терпеливо ожидает меня. Но не зря говорят, что все мы прокляты Богом — большое несчастье свалилось опять на мою голову. В последнее время стал я получать от жены ужасные письма. Читать их просто невозможно. Наш сын подрос и стал, в отличие от меня, типичным... ну, вы знаете кем. Ему не дают прохода ни в школе, ни на улице. Он каждый день, рыжий мой ребенок, каждый день в слезах, а жена проклинает тот день, когда впервые увидела меня...

Майборода снова замолчал. Пот градом катился по его лицу, и он не вытирал его.

— Я вам обещал рассказать трагедию,— задумчиво сказал Майборода, — так вот вам она! Спасибо вам, что вы меня выслушали и пожалели. Мне не надо ничего говорить. Я вижу это по вашим глазам.

«Нет! Нет! — хотелось закричать ему в лицо. — Не в этом дело! Нет!» — но я лишь крепче сжал зубы.

Майборода опустил голову и медленно пошел вниз по дрожащим ступеням. Вдруг он остановился и с беспокойством посмотрел на меня.

— Вы, конечно, понимаете, — сказал Майборода, — что весь этот разговор строго между нами. Никто обо мне ничего не должен знать. Вы меня слышите?

Я молча кивнул. Я смотрел вслед Майбороде, и мне казалось, что я тоже весь покрыт капельками пота. Я даже провел ладонью по лицу, чтобы стряхнуть их. Но ладонь была сухой...