В ЖЕНСКОЙ ЗОНЕ
Наш ансамбль исполнял песни народов мира. Ядром ансамбля стали армяне — из тех, которые по своей воле и с радостью вернулись после войны на родину предков. Они думали, что это конец их странствий после турецкой резни 1915 года, но ошиблись. Теперь они исполняли песни народов, среди которых совсем еще недавно жили...
Еще мы пели гуцульские, прибалтийские и, конечно же, много русских песен.
Ансамбль наш возник стихийно. Просто сошлись однажды на сцене и вдруг вместе запели. Потом нам стал помогать бывший дирижер оркестра одного знаменитого московского театра. Тогда уж действительно мы запели...
Слухи о нашем ансамбле дошли до самого полковника Федоренко, и он пожелал нас послушать. На двух дрезинах нас привезли на центральный ОЛП, и мы дали там концерт.
Нарядные молодые женщины неистовствовали после каждой песни. Их строгие мужчины в наглухо застегнутых кителях вначале растерянно улыбались, а затем и они тоже стали качать головами в такт нашим песням...
Когда наконец отзвучала последняя песня, сам Федоренко встал со своего кресла и аплодировал нам стоя. После концерта он пришел к нам на сцену.
— Ах, как хорошо вы пели, как хорошо! А теперь просите всего, чего ваша душа желает. Ни в чем вам сегодня отказу не будет. Ну, кроме свободы, конечно...
— Тогда хотим баб! — крикнули мы чуть ли не в один голос.
— Молодцы! Так и знал, что жратву просить не будете. Добро, мужики. Будут вам бабы.
И вот сдержал свое слово полковник. В один зимний
воскресный день нас привезли на женский ОЛП с концертом.
Криками восторга встретила нас женская зона. Едва мы прошли без всяких задержек вахту, стало ясно, что никакого концерта вообще не будет. Нас разбирали прямо у дороги и за руку уводили в разные стороны. Надзирательницы подбирали брошенный инструмент и уносили его на вахту.
Подошел мой черед... На дороге стояла молодая женщина в чистом бушлате, повязанная пуховым платком. Она сначала дала пройти дальше двум пожилым армянам, а потом остановила меня.
— Вот ты-то, дорогой, мне и нужен, — сказала она и взяла меня за руку.
Женщина спокойно смотрела прямо мне в глаза. Мне тоже хотелось бы смотреть ей в глаза так же прямо и даже чуть-чуть насмешливо, но проклятое, вдруг откуда-то свалившееся на меня волнение мешало это сделать.
— А куда мы пойдем? — как-то очень глупо вырвалось у меня. Женщина улыбнулась одними глазами.
— Ко мне. Но, может быть, я тебе не нравлюсь? Я осторожно освободил свою ладонь и сам взял ее за руку.
— Нравишься.
Она мне и на самом деле нравилась, Я был сейчас уверен, что-именно её одну я выделил среди всех, едва мы прошли ворота, и только поэтому так бешено колотилось мое сердце, когда она вдруг сама ко мне подошла. От этой мысли мне сразу же стало легко дышать, и я крепко сжал ее руку.
— Пошли же!
Час был вечерний. Быстро темнело, и в зоне зажглись фонари. Мы молча шли к бараку. Я пытался с ней заговорить, но она не отвечала, и я снова ощутил волнение и беспокойство. Кроме того, пока мы шли к бараку, рядом с нами постоянно останавливались другие женщины. Меня рассматривали без стеснения. Когда у самого барака мы наконец остались одни, она остановилась и снова, глядя мне прямо в глаза, быстро заговорила:
— Только я хочу тебя заранее предупредить, чтобы ты ничему не удивлялся. Ты идешь не только ко мне, ты идешь и к двум моим подругам. Хотя я могла бы ничего этого тебе и не говорить, потому что все, что ты хочешь, ты получишь сполна...
Я резко отбросил ее руку, но она тут же цепко нашла мою ладонь и сжала ее.
— Ну, что с тобой? Какая тебе разница? У нас свой угол. Будет совершенно темно.
И я вдруг подумал, что действительно, разве я сюда ехал именно к этой женщине? Ничего подобного. Если бы меня остановила какая-нибудь другая, я бы ушел с той. А что касается этой, которая стояла теперь рядом со мной, то можно лишь удивляться, отчего это совсем недавно, глядя на нее, я так волновался...
Я сплюнул окурок себе под ноги и сказал:
— Ну, ладно. Пошли.
В бараке было сумрачно, чему я был очень рад. Две женщины торопливо бросились ко мне, когда мы вошли. Я не смог хорошо разглядеть их. Отметил лишь, что они, кажется, были немного старше той, которая меня привела.
Угол у них действительно был свой. Огороженное одеялами место на нижних нарах, которое примыкало к стене.
Они помогли мне снять бушлат, и одна из них спросила:
— Кушать хочешь?
— Нет, — тут же сказал я и по тому, как я это «нет» произнес, понял, что у меня опять перехватывает горло волнения. Одно было хорошо, что этого уже никто видеть не мог.
С раздеванием тоже было не все в порядке. Женщина, которая мне помогала, торопилась. У нее что-то не получалось. Куда-то подвешивала брюки — они тут же падали мне на голову. Она меня успокаивала и говорила: «Сейчас, сейчас».
В конце концов мы оказались с ней под одеялом. Меня обжигало ее дыхание, прикосновение рук, пальцев,
внутри меня тоже все полыхало, я был почти в беспамятстве. Но меня не покидала холодная мысль, что все это не настоящее. Просто сон, который исчезнет, едва я проснусь. Вскоре куда-то провалилась и эта мысль тоже... Я даже не заметил, что женщины поменялись местами... Потом я вдруг вспомнил о ботинках, которые стояли под нарами, и полез проверять, на месте ли они. Ботинки были не мои, и я боялся, что их украдут. Я еле уговорил инженера Черкасского одолжить их мне на один концерт.
— Он что, уходит, а я? — услышал я знакомый голос. — Теперь моя очередь.
— Нет, он просто потрогал ботинки, — сказала женщина, которая лежала рядом со мной, и поцеловала меня. — Хороший ты мой!
— Не надо! — отстранился я.
— Иди ко мне, а ботинки положите под подушку. Пусть он не дергается.
— Здравствуй! — сказал я и сразу же мучительно почувствовал, что мне не хватает слов. Она мне не ответила, хотя наши головы лежали совсем рядом. Наконец слова нашлись, и я сказал:
— Что ж ты оставила себя на самый конец, ведь я с тобой пришел?
— Им нужнее, — тут же прошептала она, — у них срокá огромные.
— Срóки, — поправил я ее.
Она неожиданно засмеялась и запела:
Идут на север — срокá огромные...
— Эх ты, а еще артист!
— Прости... Ну, не сообразил. А вот эту знаешь?
По тундре, по заснеженной тундре,
Где мчится скорый «Воркута — Ленинград»,
Ушли в побег мы и стража нас не догнала...
— Подожди, — она приподнялась на локтях. — Эй, вы, чего разлеглись тут?! А ну, уползайте отсюда!
— У нас в ансамбле один цыган есть, — сказал я, когда мы остались одни. — Мы когда уходить будем, я его обязательно попрошу спеть для тебя одну песню. Старинную, тюремную.
Не грусти, дорогая соседка,
Захоти лишь — отворится клетка...
— Это же Лермонтов, — сказала она.
— Не может быть!
— О-о, а ты, оказывается, упрямый. Что ж, мне побожиться, раз ты мне не веришь? Вот, слушай:
Не дождаться мне, видно, свободы,
А тюремные дни будто годы:
И окно высоко над землей,
И у двери стоит часовой!
— Между прочим, на одном школьном вечере я «Мцыри» читал, — сказал я, — все говорили, с большой душой. Знаешь, я просто замираю, когда слышу. «Наа воздуушном оокеаане...» Слушай, у тебя волосы хорошо пахнут.
— У меня когда-то коса была... Хочешь, чего спрошу?
— Спрашивай.
— Я у тебя первая?
— Нет,— засмеялся я, — третья...
— Ой, ну и дура же я... А я сразу так и подумала, когда тебя увидала...
— А я про тебя подумал, когда тебя увидал, лишь бы ты кого-нибудь другого не выбрала. Особенно когда к тебе подошел Аванес...
— Это тот, который запел, когда вы входили в зону:
Ах, родная девушка москвичка,
Да разве позабыть мне образ твой?
— Этот самый.
Взгляд задорный, ласковый, обычный,
Как родное небо над Москвой.
— Да ты что! Я на него и внимания не обратила. Я только на тебя и смотрела. А вот песня мне понравилась. Я ее первый раз слышала. А ты раньше слышал?
— Нет. Он говорит, что привез ее из Греции. Он там раньше жил. Хочешь, я тебе одну басню прочитаю...
У фраера ворона как-то сыр помыла,
Но, так как штымповатая была,
Уселась оттолкнуться на суку.
На ту беду конвой ведет лису.
Лиса из-под конвоя подорвала,
Покнацала кругом, к вороне подканала
И ботает такие ей слова:
«Красючка ты у нас, свободки не видать,
И это не параша в рот меня
Трам-трам, трам-трам...
……………………………………………..
В общем:
И тут ворона хавало разинула слегка
Сыр выпал...
С ним была плутовка такова.
— О-о, да это классика! Лагерная! Обязательно перепишешь, когда будешь уходить. Но я... так не хочу, чтобы ты уходил...
Я поцеловал ее теплое плечо. Она быстро поцеловала меня в губы и прильнула ко мне. Время остановилось. Меня словно бы и не было. Жила только одна душа. Потом она сказала задумчиво:
— Но почему еще и это? Пусть за проволокой, но все же вместе...
— У нас с тобой продолжение раздельного обучения. Я учусь в мужской школе, начиная с шестого класса. Не считая, правда, трех месяцев института.
— А сейчас на каком бы ты был курсе?
— На четвертом...
— И кем бы ты был?
— Конструктором самолетов. Но вообще-то я и сам хотел летать. Знаешь, у нас в городе было четыре школы. Три женские и одна мужская. В нашем классе училось всего двадцать мальчиков, и мы всем классом были влюблены в одну девочку. И я тоже. Совершенно невозможно было устоять...
Она приложила ладонь к моим губам.
— Давай чуточку помолчим. Если хочешь, поспи немного. Только не шевелись...
— Я тебе не успел досказать, что эта девочка очень похожа на тебя, но только ты еще лучше...
Я заснул под самое утро и не слышал, как в дверях кричали, что всем мужикам пора на выход. Я проснулся от прикосновения ее ладоней.
— Тебе пора уходить, — сказала она.
Она провожала меня до самой вахты. Из-за ворот торопили криками. Еще ночью пришла мне сладкая мысль о будущих наших письмах друг к другу. Я так был уверен, что это моя судьба...
Но она вдруг сказала, что скоро забудет меня, и советовала забыть ее. Она смеялась, когда я просил ее записать мой домашний адрес. Я требовал объяснений. В моих глазах стояли невольные слезы.
— Не приставай ко мне! — крикнула она. — Будешь приставать — грохнусь на дорогу и заколочусь в истерике. Мне все теперь можно. Ведь я уже баба!
Я несмело протянул к ней руки...
— Все, дорогой мой, все, иди, тебя ждут. Ну, иди же, иди, я сказала. Иду и не оборачивайся...