ХЛЕБ

Кисловатый лагерный хлеб разрушал наши зубы, но это был хлеб. Запах его и вкус, когда он медленно таял во рту, был запахом и вкусом самой жизни. По утрам его приносили в плоском, укрытом брезентом ящике, и мы, просыпаясь, глубоко вдыхали в себя его теплый запах и, толкая друг друга, тянулись к столу. И хлеб ложился на наши ладони, как нежный птенец, еще не научившийся летать.

Пайка наша состояла из нескольких кусков хлеба, скрепленных свежестругаными палочками.

Мы шли в столовую, громыхая по трапам тяжелыми ботинками, и, отрывая от пайки самые маленькие довески, съедали их. За палочками охотились— перед тем, как выкинуть, мы основательно их обсасывали — сидящие под трапами жирные крысы. Вес нашей пайки соответствовал тому проценту выполненных бригадой норм, который с помощью логарифмической линейки выводил нам нормировщик, до поздней ночи составляя в конторе списки на хлеб. Затем эти списки он передавал в хлеборезку и нарядную. Сто двадцать один процент — вот тот предел, после которого пайка становилась полновесной. Был еще праздничный пирог, но охотников рвать кишки из-за того, чтобы один раз попробовать его в праздники, было мало, хотя пирог был с мясом. К тому же прежде, чем получить право на этот пирог, надо было ждать решения обмерочной комиссии. А если учесть, что «без туфты и аммонала мы не построили б канала», то понятно, что с обморочной комиссией не желали связываться не только любители пирога с мясом, но и те даже, кто перевалил порог ста двадцати одного процента. По этой же самой причине все были снисходительны к тому, что палочки, которыми крепились хлебные куски друг с другом, входили в вес пайки. Пайки нарезались всю ночь двумя здоровыми мужиками. Третьим был хозяин хлеборезки — такой же зэк, как и мы все, фиксатый рыжий человек, всегда с усмешечкой на лице. У него было право носить волосы и ходить без конвоя за зону. В поселке, че-

 

рез который нас каждый день водили на работу, нет-нет да и мелькнет где-нибудь за забором детская огненно-рыжая головка, заметив которую, мы всегда оживленно и беззлобно шутили.

Лишь один из нас, ширококостный и приземистый Федор Иванович Костров, бывший армейский пехотный командир, не любил эти шутки. «Да будь он проклят, этот его говяный папаша, — говорил Костров, — порази его гром!»

С такой же ненавистью Костров каждое утро выдергивал из хлеба свежеструганые еловые палочки и с брезгливостью выбрасывал их в помойное ведро.

«Скотина! Ах, какая ты скотина! — бормотал Костров,— капо¹ проклятый, падла недорезанная! Там хлеб резал и тут хлеб режешь. Там бордель для тебя держали, а здесь борделей нет. Здесь бабы так дают. Опять тебе хорошо, гнусь ты паршивая... Да поразит тебя гром!»

Только один раз взял бригадир Кострова с собою в хлеборезку. Я был тогда с ним в паре — несли ящик с нашими пайками в барак. Бригадир привычно дорогою из хлеборезки сжимал в кармане рукоятку ножа. Еще близки были времена, когда ящик выбивали из рук, чтобы схватить одну-две пайки и убежать. Наблюдая, как хлеборез взвешивает на весах пайки, Костров не выдержал:

— Палки-то зачем взвешиваешь?

— Не палки, а палочки. — Хлеборез даже головы не повернул к Кострову.

— Это, может, для тебя они палочки, — скрипнул зубами Костров, — а для нас они бревна!

— Слушай, бугор, — опять же не поворачивая в нашу сторону головы, процедил хлеборез, — чтобы я этой заразы здесь больше не видел.

— Ах ты гад! Костров сжал кулаки. — Погоди, кончится для тебя эта лафа!

— Умри ты сегодня, а я завтра, — проговорил один из мужиков, — если очень торопишься, я могу тебя прямо сейчас и прикончить.

 

 

— Не тронь его, — отозвался хлеборез, — сам подохнет.

— Тебя кто просил пасть разевать, кусошник гребаный! — кинулся к Кострову бригадир, едва мы вышли из хлеборезки. —Хочешь вместо хлеба требуху жрать— жри, а нас в это дело не путай! Палочки ему не понравились! А камушков не хочешь?! Еще раз встрянешь — будут тебе и камушки...

— Ладно тебе, бугор, болтать попусту, — тихо проговорил Костров. — Видно, Бог проглядел это дело. Он хотя хлеб и дает, а не видит, как черт к хлебу своих весовщиков ставит...

— Вот это ты верно сейчас сказал, — засмеялся бригадир. — Ладно, Федор Иванович, спи по утрам. Больше я тебя в хлеборезку брать не буду.

Случилось это июльским душным днем, когда низкие черные тучи то собирались над нашими головами, выливая на нас потоки воды и озаряя небо вспышками молний, то вдруг оставляли нас, и тогда нам снова открывалось отмытое до светящейся голубизны небо с катящимся по нему огненным шаром солнца, и горячие волны воздуха вновь предвещали нам близкую грозу... В один из таких межгрозовых промежутков зашел к нам на биржу надзиратель Сашка Безгочев — один из немногих, кто после ликвидации родной деревни по причине строительства в этих местах лагеря, так и остался жить в своем доме, хотя хлеб свой стал зарабатывать совсем иным трудом. Видимо, хлеб этот иногда был ему в тягость, иначе никак нельзя было объяснить его привычку говорить с нами так, будто между нами не существовало никакого различия.

— Чудное тут дело-то у нас получилось, мужики, — растерянно заговорил Безгочев, медленно сворачивая самокрутку, — хлебореза-то вашего молния в лесу сожгла. Девка там с ним была — так она совсем голову потеряла, В поселок вбежала, криком кричит, мужа-то, кричит, убило. Так нет у нее мужа-то, с хлеборезом она путалась. Побежали за ней в лес — видят, и правда, хлеборез...

Пока Безгочев говорил, мы все— кто с удивлением,

 

кто с испугом— пытались заглянуть в глаза Кострову. Глаза его в эти минуты были заполнены мучительным светом, и он зачем-то растерянно и медленно разглядывал свои руки...

— А шалашик-то его не сгорел полностью, — Продолжал Безгочев, — умело-то он его поставил, по-мужицки поставил. Бревнышко к бревнышку притесал. Скрытно поставил — рядом, а никто его не видал. Вот дело-то какое интересное...

— Вот тебе и порази его гром, — тихо сказал бригадир, глядя в лицо Кострова.

— Что? Что? — удивленно переспросил Безгочев, обводя нас взглядом. — Нехорошо тут у вас что-то. Пойду я лучше. Смурные вы, а почему такие — не знаю...

Утром следующего дня принесли хлеб, и мы потянулись к столу за пайкой. Взял свою и Федор Иванович Костров. Еще не дойдя до нар, рванул он привычно налочку из кусков хлеба, но вдруг рука его замерла... Он устало опустился на свое место, по старчески сгорбился и, отправив палочку в рот, с глазами, отрешенными от утреннего нашего барачного шума, стал медленно ее обгладывать...