ПРОРОЧЕСТВО РУССКОЙ РАЗВЕДЧИЦЫ

 

— Мама, мы пришли! Ты очень занята? Можно к тебе? — нежно спросила Таня, приоткрыв дверь кабинета Веры Сократовны.

— А-а, наконец-то! Проходите, проходите.

Вера Сократовна сидела в кресле около круглого столика, на котором стояла высокая настольная лампа с необыкновенно красивым абажуром. В руках у нее был Бальзак на французском языке.

— Ну-ка, ну-ка, покажись, «молодой русский писатель». Так ведь тебя рекламирует «Северное слово»?

Вера Сократовна встала, подошла ко мне.

— Танюша! Включи-ка всю люстру. Я хочу хорошенько рассмотреть настоящего, как ты говоришь, русского парня. По обмундированию он француз, а по нашивке на рукаве царского флага и истинно русской физиономии он действительно русский.

— Странно, — заметил я в ответ, — как это по физиономии можно определить русский или нерусский. Но вот в Варшаве начальник школы, ротмистр-гауптман, тоже определил наши лица как «русские морды».

— Ротмистр-гауптман? Это начальник Варшавской школы? А фамилию его знаешь?

Нет. Все курсанты величают его ротмистром, а по немецкой форме и погонам он гауптман.

— Сколько ему примерно лет, каков из себя? — спросила Вера Сократовна. — По-русски говорит?

— Лет ему примерно пятьдесят, по-русски говорит хорошо, но с акцентом. В первую войну был у русских в плену. Невысокого роста, седоватый.

 

— Нет, наверно, не знаю. Вероятно, он потом попал в Абвер. Я ведь многих кадровых абверовцев, которые начинали свою карьеру в ту войну, прилично знаю. А сейчас хочу услышать от тебя кратко о твоей жизни. Кто твои родители? Где они сейчас? Где ты жил до войны?

— Родился я в 1918 году в Кисловодске. Отец мой, Петр Васильевич Стефановский, — протоиерей, настоятель Кисловодского собора. В 1926 году репрессирован, выслан в Среднюю Азию и вскоре скончался. Мать, Матрена Васильевна Камышникова, донская казачка, оказавшись на улице (дом отняли), отвезла нас четверых (троих братьев и сестру) к своему отцу — Василию Дмитриевичу Камышникову, на Дон. В 1929 году (год «великого сталинского перелома» — коллективизации сельского хозяйства) деда нашего раскулачили. Дом занял сельсовет. Деда разбил паралич. Мать перевезла деда и нас четверых в Сталинград, где она работала врачом-физиотерапевтом и подрабатывала частным массажем (казачка — руки, пальцы сильные). До 1934 года учился в школе и тоже подрабатывал — летом торговал холодной водой, а потом — папиросами, конфетами, ирисками (последняя — МОЯ!), был чистильщиком обуви (как Форд в США), сначала на улице, потом в кинотеатре, потом в театре оперетты (в спектакле «Роз-Мари» играл мальчишку-индейца). Вся моя детская «карьера» бизнесмена сопровождалась конкуренцией за лучшее «бойкое» место, и, конечно, были бои-драки. Били меня, и я бил. В 1934 году поехал в Москву учиться «на артиста» к Вс. Мейерхольду, но из-за отсутствия у Мейерхольда общежития для студентов его училища продолжать учиться не смог и выучился в подмосковном лесотехникуме на лесного специалиста, откуда по окончании был направлен работать вольнонаемным лесоспециалистом на ДВК в лагерь НКВД, где встретил пианистку Ирину Александровну, о которой вы прочитали повесть в «Северном слове». Что вы о ней (о повести) скажете?

— Тебя газета уже разрекламировала как молодого русского писателя. Повесть неплохая. Читается легко. Недостатки есть. Не будем сейчас заниматься анализом. Мне понравилось описание женской психологии. Это уже твое — авторское. Молодец! Теперь вот что, юноша, давай договоримся: все, что ты здесь услышишь, — забудь! Примерно на пятьдесят лет забудь! Понятно?

— Все понятно, Вера Сократовна, — ответил я твердо.

— Я это говорю потому, что под этим флагом, нашим русским, что у тебя на рукаве, я когда-то работала против немцев. Ты сейчас готовишься под этим флагом работать на немцев.

 

Разница есть? Громадная! Но мы оба — русские, и наш долг — работать на русских, на Россию! Твоего нынешнего шефа, Целлариуса, я знаю еще по Первой мировой войне. Он тогда был почти «начинающим» агентом Абвера, теперь это зубастый волк Абвера — фрегатен-капитан, морской офицер, а начальник его, тоже моряк, — адмирал Канарис.

С вашим Целлариусом мне пришлось «познакомиться» 27 лет назад, в конце 1916 года, когда мы оба были молодые и, по сути, начинали свою карьеру разведчиков. Я тогда работала в русском посольстве в Швеции, в Стокгольме, занимаясь делами ГРУ Генштаба России, он часто бывал в германском посольстве в Швеции, но познакомиться лично нам пришлось при очень необычных обстоятельствах.

Мы с Верой Сократовной сидели за тем круглым столиком, за которым она сидела перед нашим приходом. Освещался кабинет только настольной лампой.

— Ты, Павел, молодой... разведчик... помнишь, о чем я тебя просила? Вернее, о чем предупредила?

— Да, Вера Сократовна, хорошо помню. Я буду нем как рыба!

— Молодец! Я тебя посвящаю в события далекие, о них знали единицы людей, из которых многие уже ушли в мир иной, а оставшиеся в живых об этом молчат и будут молчать еще долго. Почему-то к тебе у меня необычная доверительность и откровенность. Мы, вероятно, не долго будем знакомы. Пути жизни у нас очень разные и, скорее всего, разойдутся совсем.

— Вера Сократовна! Клянусь...

— Молчи! — перебила она меня. — Не надо громких слов. Они в таких делах, о которых мы говорим, банальны и не нужны. Так вот, событие о котором я тебе расскажу, было очень секретным, очень необходимым двум разведкам — немецкой и русской. Знали об этом несколько человек — руководители обеих разве док. Это событие-мероприятие нигде и ничем не оформлялось, не фиксировалось. Все решалось личными, устными договоренностями. Такие мероприятия практикуются в истории войн и вообще в истории человечества.

Случилось так, что в поле деятельности русской контрразведки попала одна богатая и значительная особа в Петербурге, которая работала на Абвер. Была она очень хорошо законспирирована и являлась для Абвера весьма ценным агентом. После тщательной проверки многих фактов ее деятельности она была арестована. Руководство Абвера очень обеспокоилось — ведь русская контрразведка могла получить от нее интересные дан-

 

ные. Чтобы скорее все локализовать и выручить своего агента, немцы приняли срочные меры. Во время вечерней прогулки меня силой усадили в большой крытый экипаж и увезли в немецкое посольство.

В посольстве со мной разговор пытался повести военный атташе:

— Поверьте, Вера Сократовна, мы вынуждены были так поступить в ответ на действия вашей контрразведки в Петербурге.

Я молча уставилась в его глаза. Белесые, моргающие часто-часто. Он не выдержал моего пристального возмущенного взгляда и начал что-то «стряхивать» указательным пальцем со своего рукава.

Я отвернулась от него и, сжав губы, обратила свой взор в угол комнаты. Молчание становилось тягостным. Первой нарушать его я не хотела. Наконец он снова заговорил:

— Вы напрасно волнуетесь, Вера Сократовна! Я надеюсь, что мы сегодня уже свяжемся с вашими руководителями в Петербурге — Батюшиным и Бонч-Бруевичем и срочно решим, как найти выход из создавшегося положения. Россия заинтересована, чтобы ее молодая, красивая баронесса скорей оказалась в России, а Германия заинтересована, чтобы ее немолодая уже и не такая красивая, но тоже баронесса оказалась в Германии.

В мозгу у меня быстро промелькнуло: наши Николай Степанович Батюшин и Михаил Дмитриевич Бонч-Бруевич, которые меня прекрасно знают, поймали солидную немецкую рыбку, а эти теперь, чтобы не потерять ее и не дать вытянуть из нее определенные сведения, хотят срочно произвести обмен. Обмен баронессами. Ах сукины сыны! Мерзавцы! Фрицы паршивые!

— Ну, что ж вы молчите, Вера Сократовна? Разве вам нечего сказать по этому поводу?

— Сказать?! Я хочу не сказать, а спросить вас, немецкого офицера, полковника, со своими офицерскими традициями: по чему вы поступаете по-бандитски? В чужой стране, на территории нейтральной страны, без согласования с властями этой страны хватаете гражданина другой страны, да не просто гражданина, а беззащитную женщину. Хватаете руками своих живодеров, силой заталкиваете в приготовленный специально экипаж и та щите в свою немецкую берлогу на территории невоюющей, третьей страны. Ваша германская баронесса взята на территории воюющей с вами страны, взята, конечно, неспроста, а на основании законов этой страны, не по-бандитски, как это сделали вы — немецкий офицер, полковник. Вы недостойны носить звание офицера, да еще в чине полковника. Я уверена, что русская сторона примет соответствующие меры, но если мне будет суж-

 

дено стать жертвой вашего преступления, я отдам свою жизнь на благо моей Родины — России — безо всяких рассуждений, не задумываясь.

На вторые сутки, к концу дня, в сопровождении сухопутного подполковника и военно-морского лейтенанта меня доставили в небольшую загородную гостиницу под Стокгольмом, которая, видно, вся была освобождена для этого мероприятия по обмену двух баронесс.

Перед парадным входом прогуливались два молодых человека (порознь) в штатском и, судя по военной выправке, — военные.

Такие же двое «штатских» прогуливались по коридору первого этажа, в разных его концах. То же самое было и на втором этаже, где нам указали комнату, куда войти.

Усадив меня и лейтенанта в кресла около круглого стола, подполковник, обращаясь ко мне, очень вежливо сказал:

— Вера Сократовна! Я на несколько минут удалюсь, чтобы согласовать некоторые вопросы, а вы, чтобы не скучать, побеседуйте с лейтенантом на любом языке, который вас устроит. Правда, лейтенант русским владеет пока слабовато, но вы друг друга поймете.

Лейтенант проводил подполковника до двери, прикрыл ее плотнее и, передвинув свое кресло спинкой к двери, сел напротив меня.

Наши взгляды встретились, и мы несколько секунд внимательно смотрели друг другу в глаза. В моем взгляде он, безусловно, увидел свирепость и недовольство, губы мои были плотно сжаты, брови насуплены.

В его глазах чувствовалась напряженность и будто виноватость. Еще более явственно глаза его выражали любопытство, которого он не мог скрыть. И я понимала, что любопытство это было мужское. Я, общаясь в разных обстоятельствах с разными людьми, уже научилась понимать и чувствовать человеческие взгляды.

— Вера Сократовна! — начал лейтенант с такой дружественной интонацией, будто мы знакомы много-много лет. — Я вижу в ваших глазах такую неприязнь, что мне страшно начинать с вами разговор.

— А вы и не начинайте. К чему нам ненужный разговор? Как можно разговаривать с людьми, которые по-бандитски, силой хватают беззащитную женщину на улице нейтральной страны, в нарушение международных норм? Это же преступление. И оно

 

будет наказано. Я не хочу лишний раз высказывать мое возмущение, тем более что вашему шефу — полковнику я это уже высказала.

— Вера Сократовна, я ведь совсем не виноват в том, что произошло, мне только приказано быть сопровождающим вас сюда, и я выполняю приказ.

— Вы выполняете приказ?! А если вам прикажут бить меня, как противоборствующую сторону в этой глупой войне, вы будете выполнять приказ? Будете бить?!

— О, куда вы направляете разговор! Как жестоко вы можете рассуждать и ставить собеседника в ужасное положение. Я морской офицер и привык выполнять приказы, в данный момент я попал в очень сложную ситуацию, которая, уверен, завершится благополучно, и вы не будете вспоминать лейтенанта Целлариуса в таком отрицательном образе, который вы обрисовали только что, характеризуя случившееся с вами недоразумение.

— Хорошее недоразумение! Недоразумение с насилием! Не выкручивайтесь, офицер! Да вы сейчас и не морской офицер. Морское офицерство во всех странах считается наиболее воспитанным и благородным офицерством. Вы сейчас сотрудник Абвера, вы беспринципный разведчик, способный, по приказу начальства, на гнусные поступки, а не благородный морской офицер!

Последнюю фразу я произнесла на немецком языке очень жестко, с ядовитой интонацией. У лейтенанта поднялись брови и в глазах сверкнули искорки. Его, вероятно, задело, что из воспитанных, благородных морских офицеров он «переведен» в беспринципного «паршивого» разведчика.

— Вера Сократовна, вы не правы, — он тоже перешел на немецкий язык, и я почувствовала, что ему легче разговаривать на родном языке, — вы не правы, обвиняя меня в происшедшем с вами. Я никакого отношения к этому событию не имею. О моих поступках — бывших, настоящих, будущих, вы судить не можете, вы не знаете. Если суждено будет нам с вами встретиться при других только обстоятельствах, вы убедитесь в своей неправоте по отношению ко мне. Я хотел бы этого и надеюсь, что это может произойти когда-нибудь. Вы ведь тоже разведчица! Изумительная русская разведчица!

— Я не разведчица. Я, по сути, канцелярский работник. Я работаю с бумагами, с документами.

— Это не важно. Все, кто работает в посольствах, по сути, как вы сказали, работают на разведку. И уборщица, и истопник

 

создают нормальные условия для работы разведчиков, следовательно, они работают на разведку.

— Философствуя так, можно далеко зайти в своих рассуждениях. Можно даже заблудиться в них.

— Заблуждаться не надо, а рассуждать надо. Вот я рассуждаю о вас, русская баронесса, красавица. Ведь у русских в основном князья, графы, у французов — герцоги и маркизы, у англичан — принцы и лорды, у немцев — бароны. Откуда у русских появилась баронесса, да еще такая — умная и красивая?

— Знаете что, лейтенант... как вас?, ах, да — Целлариус. До вольно этих ваших рассуждений. Вы еще дорассуждаетесь, что в моей крови есть баронская — немецкая кровь. Довольно, не хочу слышать ваших рассуждений...

— Вера Сократовна! Не сердитесь, но в русской истории две царицы Екатерины, Первая и Вторая (Великая), — обе немки, а Екатерина II — немецкая принцесса, а уж сколько принцесс наших женами у ваших великих князей — не сосчитать...

— Не надо считать! Оставим эту тему. Меня больше интересует, почему там так долго согласовывают «некоторые вопросы»? Ну-ка выгляните за дверь, лейтенант!

— Слушаюсь, баронесса! — с улыбкой ответил он. Приоткрыв дверь и выглянув в коридор, он хмыкнул про себя и, опять прикрыв дверь плотней, подошел ко мне.

— Вера... баронесса... к моему сожалению, мы с вами скоро расстанемся, и мне не хотелось бы остаться в ваших глазах просто разведчиком, хотелось бы, чтобы вы помнили меня морским офицером, и поэтому я заранее прощаюсь с вами по-офицерски.

Он подошел ближе и протянул ко мне руку, желая, конечно, чтобы я подала ему руку для поцелуя. Ну что ж, подумала я, пусть поцелует своей пленнице руку и запомнит это хорошенько.

Я положила свою руку на его ладонь, и он приник к ней губами. Подождав секунду, я буквально отняла свою руку от его губ:

— Довольно, довольно, лейтенант! Не забывайтесь.

— Не мудрено. С вами можно не только забыться, а голову потерять!

— Вам рано еще ее терять. Вы должны думать о своей карьере, которая, как мне думается, должна быть успешной... если не будете... забываться. Поставьте кресло на старое место.

В коридоре послышались шаги. Дверь открылась, и в комнату вошли немецкий подполковник и русские подполковник и майор — оба мои начальники, заместители нашего военного атташе.

 

Немецкий офицер попросил подойти наших к окну:

— Вот видите, на одной стороне дороги стоят два экипажа и на другой стороне — два экипажа. Через две-три минуты вы увидите в окно — мы уедем, тогда и вы выходите и поезжайте в другую сторону. Лейтенант, пойдемте. Ауф видер зеен.

Лейтенант поклонился мне и вежливо произнес:

— Доброго пути вам, Вера Сократовна!

Едва за ними закрылась дверь, я бросилась на грудь подполковнику и, прижавшись к нему, задрожала мелкой дрожью от нервного перенапряжения.

— Успокойся, успокойся, Верочка, милая наша красавица. Все кончилось. Завтра ты будешь уже в Петербурге. Там тебе расскажут хорошие новости. А потом, если захочешь, поедешь отдохнуть на юг.

В Петербурге я была немедленно представлена Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, главному контрразведчику русского Генштаба (хотя брат его, Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич, ярый коммунист, помогал Ленину в работе по поражению России, получая на это громадные деньги от генштаба Германии).

— Верочка, милая наша мученица! Тебя украли, как воруют на Кавказе красавиц-невест. Скажи мне, только честно, мне необходимо знать правду. Тебе ничего не грозит. Это только наше с тобой. Доверительное. Личное! Тебе пришлось что-нибудь рас сказать?

— Михаил Дмитриевич, клянусь — ни слова! Я так ругалась, так возмущалась их преступлением, грозилась, что даром это не пройдет. До серьезных разговоров вообще дело не дошло.

— Умница! Умница ты наша. Недаром они сразу же предложили, чтобы молодая красивая и умная русская баронесса вернулась в Россию, а немецкая — в Германию. Общий язык мы нашли быстро. Ну, а с немецкой баронессой мы устроили такой спектакль, что она быстро пошла нам навстречу. Во-первых, я ей честно объяснил и документально доказал, что она как агент воюющей с нами страны подлежит военно-полевому трибуналу. Согласно точно установленным, доказанным документально и признанным ею фактам, ее минимальное наказание — восемь лет каторжных работ. А ребята наши свозили ее на экскурсию в общество тех «дам», с которыми ей надлежит быть эти восемь лет. Кое-где она их видела через глазок в тюремной двери, кое-где через окошко в двери камеры, а в некоторые «типичные» ее ввели, и она наблюдала там драку и вдохнула камерного воздуха. Еще в одной камере она некоторое время находилась около параши, в которую постоянно справляли нужду. После этой

 

камеры ей стало не по себе, появились позывы рвоты, она попросила скорей доставить ее к начальству, и мы с ней быстро нашли общий язык. Ты была пленницей трое суток, а она у нас «просвещалась» и объяснялась две недели. Сведения от нее очень ценные. Кое-кто у нас теперь на хорошем «крючке», а она расписалась в своей искренней к нам «признательности на будущее».

— А будущее, Верочка, уж я-то знаю — ужасно! Россия гибнет. И не так сильно от внешних врагов, как от внутренних.

—...Довольно, Павлуша! Я тебе рассказала очень много. Даже, пожалуй, много лишнего. Надеюсь, ты сохранишь это только в своей памяти.

— Вера Сократовна, а потом, после войны, после революции, вы еще встречались?

— После революции — в так называемой, по-вашему, буржуазной Эстонии, первый раз случайно (а может быть, и не случайно), потом пару раз «умышленно» встретились и договорились о том, что нам встречаться неразумно, ведь он продолжает карьеру в Абвере, а некоторые знакомства для сотрудников Абвера не очень желательны. Кроме того, у нас уже сложилась у каждого семейная жизнь, и с этой точки зрения тоже нежелательно общаться. Все! Тему эту закрываем. Таня! — крикнула она. — Давай чай. Ты приготовила его? И печенье мое, фирменное.

Таня вошла и, подойдя очень близко к столику, обратилась к матери:

— Мама, я прошу — погадай Павлуше. Надо!

— Чего придумала — погадай!

— Мама, я же сказала — надо!

— Надо?.. Ну, принеси, ладно.

— Таня принесла карты и лупу. Не простую лупу, маленькую, а большую, в футляре.

Вера Сократовна расспросила меня, что я знаю о своем рождении — где, когда, время суток и т. д. Но я знал только место и дату и сообщил ей только это. Она раскинула карты, перебрала их несколько раз, потом собрала и отодвинула в сторону:

— Дай левую ладонь.

Я подал ладонь, Вера Сократовна придвинула настольную лампу и, осветив лучше, посмотрела на ладонь через лупу.

— Почему раньше ничего не говорила? — обратилась она строго к дочери. Потом, поднеся ладонь ближе к освещению и к себе, стала внимательно ее рассматривать через лупу.

— Ну, что ж, молодой человек, слушай внимательно, что я тебе скажу. Недавно был несколько раз на волосок от смерти.

 

Очень скоро будешь еще. Пройдет несколько лет, и опять она, костлявая, схватит тебя за горло. Всего будешь пять раз в ее руках, но все пройдет мимо тебя. Оставит она тебя жить! И жить будешь долго. До глубокой старости. И старость будет спокойная, благополучная, такая же, как было детство. В любых сложных ситуациях, в каких тебе придется быть, оставайся спокойным, уверенным, что все кончится благополучно. Все трудности будут временные, а главное — безболезненные и не мучительные. Война еще протянется, но поворот коренной уже произошел. Этим летом немцы попытаются повернуть ход ее опять на восток, но она теперь будет перемещаться только на запад. Ты все понял, настоящий русский?!

— Да, Вера Сократовна! Хоть голова и пухнет от всего услышанного, но постепенно все уляжется.

— Правильно! Со временем все станет на свои места. Таня, давай чай. У меня в горле пересохло. Много говорила. Хочется этому пареньку больше сказать, вразумить, посоветовать, чтобы мозги его не мутились, а мыслили ясно и четко.

...«Фирменное» печенье Веры Сократовны действительно оказалось совершенно необычным. Оно во рту создавало какое-то неземное вкусовое ощущение. Она увидела, как я наслаждаюсь этим необычным вкусом, как языком подхватываю крошки с губ, и вообще на моей физиономии, вероятно, ясно выражалось это вкусовое наслаждение. С улыбкой она спросила:

— Ну как, «настоящий русский», нравится? Когда-нибудь пробовал что-либо подобное?

— Вера Сократовна! Никогда в жизни такого не пробовал. Да и где было пробовать? Когда? Перед войной будто и началось улучшение жизни, но такого, прямо скажу, неземного вкуса я нигде не ощущал, а уж с нашими сортами печенья, даже самыми изысканными, никакого сравнения нет. Главное, не понятно, что в нем доминирует. Каков состав его?

— Вот это и есть мой секрет. Основа, как всегда, мука, ну и, как во всех печеньях, в муку идут масло, яйца, молоко (немного), сметана, а вот дальше... что и сколько — это уж мое. Есть и ваниль, грецкий орех, джем абрикосовый, сироп вишни, изюм, некоторые восточные сладости. Словом, всего-всего понемногу, поэтому и нет чего-то доминирующего. Важно еще, чтобы тесто со всеми этими специями поднялось хорошо, и каков будет огонь — все имеет значение.

 

После чая состоялся небольшой концерт. Первой выступала Таня, исполнив на фортепьяно некоторые вещи Чайковского и Шопена, потом Вера Сократовна импровизировала на тему сочинений Грига и Сибелиуса. Я, как всегда, предстал перед зрителями с хорошо отработанным номером — читал историю деда Щукаря, но без привычного реквизита: валенок, старого рваного полушубка, шапки-треуха, у которой одно ухо с тесемкой болтается, и без бороденки. Но моя интонация, имитирующая говор донских казаков, образное изображение старика Щукаря очень понравились. Слушатели были довольны и смеялись от души. После Щукаря читал басни Крылова.

Перед уходом Вера Сократовна обняла меня, перекрестила и, троекратно поцеловав, сказала:

— Дай Бог тебе, Павлуша, здоровья, благополучия и исполнения хороших, умных намерений в делах и вообще в жизни.

Таня пошла провожать, и мы гуляли еще не меньше часа по городу и скверам. В безлюдных местах целовались.

...Всю неделю днем, всей группой, мы усиленно занимались радиоделом и совершенствованием памяти, наблюдательности, внимания, составлением радиограмм и их зашифровкой для цифровой передачи ключом.

А вечерами мы с Таней встречались, наслаждались природой и вкусными обедами Веры Сократовны и ее помощницы по дому — тети Кати, которая жила у них много лет.