КОРОТКОЕ СЧАСТЬЕ ПЕРЕД ПЕРЕБРОСКОЙ

 

На второй же день я привел себя в наиболее опрятный вид, после бритья надушился приличным одеколоном и отправился в редакцию «Северного слова».

Встретили меня все работники редакции очень приветливо. Я хотя и не знал никого, но все встречающиеся с улыбкой здоровались со мной. Вероятно, всем стало известно, что именно я и есть «молодой русский писатель» (так меня разрекламировала газета). Русский, во французской форме с нашивкой русского царского трехцветного флага на левом рукаве. Второго такого автора, наверно, не было до меня в редакции «Северного слова». В приемной находились два человека: ответственный секретарь редакции — пожилой, седенький, небольшого роста, на вид «старичок-угодник», но с очень умными, проницательными, глубокими и необыкновенно приветливыми светлыми глазами, и Таня. Когда я вошел, они вместе смотрели какую-то рукопись. Увидев меня, они приветливо улыбнулись.

— Ба, наконец-то! Где же вы пропадали? — первая заговорила Таня. Она не подошла, а рванулась ко мне, обняла как брата и поцеловала в щеку.

— Вы не сердитесь, что я так, несколько фамильярна с вами? Вы у нас второй раз, а ощущение, будто вы родной. Правда, Василий Иванович?

— Да, да, вы правы, Танечка! Впечатление такое, что мы давно с ним работаем. К слову, вы принесли что-нибудь? Вы обещали о первой любви и о минутах ожидания смерти от сыпного тифа.

 

— Принес. О любви. О смерти потом. Любовь ведь побеждает смерть!

— Да, так охарактеризовал ваш вождь всех народов Сталин сказку Горького «Девушка и смерть». Он поставил ее даже выше «Фауста» Гете. Хотя, по-моему, это сомнительно. Над «Фаустом» Гете работал 59 лет. Начал в 1772 году, будучи молодым, а закончил в 1831 году, за год до своей смерти. «Фауст» является вершиной творчества Гете! Давайте-ка вашу «Любовь», я мельком пробегусь по ней, почерк у вас разборчивый, Таня потом перепечатает. А сами погуляйте, сходите в кино, там какой-то комедийный фильм, хвалят все.

Когда мы вышли на улицу, Таня взяла меня под руку и с некоторой капризностью в голосе сказала:

— До чего хитрый этот Василь Ваныч, мы так его часто между собой величаем. Нас выпроводил в кино, а сам первый будет читать про твою любовь, а я хотела сама быть первой читательницей. Так какая она была у тебя, первая твоя, а Павлуш?

— Танюшенька! Ты же прочитаешь все. Там все довольно подробно. Описал так, как было в действительности, а было и лирично, и романтично, хотя кончилось все почти драматично.

— Да-а? — удивленно и с какой-то даже довольной интонацией протянула она. — Значит, продолжения любви не было? — вопросительно-утвердительно спросила Таня.

— Нет, Танечка, не было. Любовь довольно болезненно оборвалась и уже не восстанавливалась. А у тебя была ведь первая любовь? Ты вот прочитаешь и будешь почти все знать обо мне, а я ничего о тебе не знаю. Хотя вру — знаю! Кое-что уже знаю. Давай я буду говорить, а ты будешь подтверждать или отрицать — «да», «нет» — согласна?

— Как интересно-то. Откуда и что ты можешь знать?

— Начнем. Фамилия твоя — Изба?

— Да! Но это ты мог и в редакции узнать.

— Нет, Танюш. Не в редакции, я там почти не был, а когда и был, всегда был с тобой, и о фамилии речи не было. Ладно. Продолжим. Маму твою зовут Вера Сократовна, она очень умная и интересная как человек вообще. Ну? Почему молчишь? Да? Нет?

— Да! Да! Но что это за источник у тебя?

 

Глазки ее с любопытством и тревогой смотрят в мои смешливые глаза.

— Подожди, это еще не все. Ты очень красивая. Лицо у тебя просто царственное! Ну — да, нет?

— Я про себя ничего сказать не могу.

— Правильно. Это решила не ты, это решили другие люди. Когда ты еще училась в школе, недаром именно тебя в школьном спектакле выбрали на роль... царицы Екатерины Великой.

Ротик у Тани приоткрылся. Глаза стали совсем круглыми.

— Слушай, ты что, ясновидец, фокусник? Ну-ка рассказывай сейчас же свои тайны!

— Ты правильное слово сказала — тайна. Тайна остается тайной, пока ее знает один человек. Если ее узнает второй, она перестает быть тайной. Теперь давай договоримся. Все, о чем мы с тобой говорим, должны знать два человека: ты и я! Согласна?

— Согласна!

— Теперь скажи, что ты знаешь обо мне. Кто я? Что я?

— Твердо ничего не знаю, но догадываюсь, что работа твоя будет связана с военной разведкой.

— Правильно догадываешься. А рассказал мне немного о вашей семье наш главный шеф — фрегатен-капитан Келлер. Так его величают в школе, настоящая его фамилия Целлариус. Он вашу семью знает давно. Теперь все ясно?

— Да, Павлик, ясно! Потом, когда я познакомлю тебя с мамой, возможно, она внесет еще какую-то ясность. И мы сами языки свои, конечно, должны придерживать. А теперь пойдем в кино, а то Василь Ваныч любит расспрашивать о просмотренных фильмах, а мы и не видели ничего.

За билетами Таня пошла к администратору: у редакции был давний контракт с основными кинотеатрами, театром оперы и драмы и с филармонией. Она хотела получить двухместную ложу, но их в кинотеатре было всего две, и обе уже проданы.

Мы заняли третье и четвертое место в четырехместной ложе и, когда начался фильм, могли только шепотом переброситься несколькими словами, так как перед нами сидела пожилая, видно, очень серьезная пара, беспокоить которую мы не решались. Фильм был американский, в главной роли известный американский комик Бастер Китон, который беспрерывно оказывался в каких-то смешных, удивительных и несуразных положениях, вызывающих взрывы хохота, особенно среди детей. Сеанс

 

был дневной, и большинство зрителей составляли дети, которым всегда особенно нравятся комедийные фильмы. Фильмы тех лет — всегда полунемые, с небольшими, короткими фразами и восклицаниями действующих лиц.

Несколько минут мы сидели молча и будто очень внимательно смотрели фильм, улыбаясь, и, когда зал хохотал, мы поддерживали этот хохот почти автоматически, так как мысли, особенно у меня, были направлены на сидящую рядом «царственную» особу, глаза тоже постоянно косили боковым взглядом на ее «царственный» профиль.

В конце концов, через несколько минут, я не выдержал и протянул к ней руку ладонью кверху. Она повернула ко мне лицо, на котором было вопросительное выражение, а губы как бы прошептали: «Что?» И я таким же полушепотом ответил: «Да-ай тво-о-ю-ю ру-у-ку-у!» Таня тут же положила свою ладошку на мою руку, и мы застыли в этом желанном, радостном, приятном и неимоверно сладостном прикосновении наших ладоней.

Потом ее ладошка — маленькая, изящная — зашевелилась на моей ладони, и подушечки ее пальцев стали, чуть-чуть касаясь, не гладить, а медленно-медленно двигаться по моей ладони. Боже мой! Как заструилась моя кровь, как учащенно забилось сердце! Сжав Танину руку, я прижал ее к своей щеке, сладостно ощущая прикосновение этой маленькой ручки.

Таня наклонилась и прошептала мне в ухо: «Успокойся, успокойся, мальчик мой!» Потом погладила мое лицо, прошептала: «Тихо, тихо!» — и, отстранив наши соединенные руки от моей щеки, положила их на свою левую ладонь. И мы теперь оба замерли и... будто смотрели фильм.

Зал вдруг ярко осветился, зашумели встающие с разговорами люди. Мы словно проснулись и скорей расступились перед выходящей первой парой, которая, чувствуется, была недовольна нашей медлительностью.

Закрыв за первой парой дверь ложи, я потянул Таню за руку в дальний уголок ложи и, сжав ее голову двумя руками, начал целовать все её лицо — глаза, щеки, нос, брови, губы — такие нежные, такие пухленькие, такие сладкие.

Таня, минуту не сопротивляясь, прижималась к моей груди, потом, твердо взяв мои руки, отодвинулась от меня и, искусственно насупив брови, проговорила, стараясь быть строже:

 

— Довольно, Павлушка-баловнушка. Зал уже совсем опустел. Пошли. Ложи уже все пусты.

На улице она продолжала:

— Когда входили в ложу, ты был скромным и спокойным. Чем больше и громче зал смеялся, ты становился смелее и бес покойнее, а уж когда зажгли свет, и зал зашумел, ты стал таким... смелым, словно с цепи сорвался, а я тоже чуть не потеряла контроль над собой. Что все это значит?

— А это значит, что мы с тобой плюс и минус — тянемся друг к другу, а не отталкиваемся, как два минуса. И потом еще знаешь что?

— Скажи, скажи, что еще?

— Еще? Ты — царица! Вот и все. И нельзя не преклоняться пред тобой, не любить тебя!!!

— Ах вот как?!! И царица, и плюс и минус, и физика и химия, и закон всемирного тяготения... А Ньютона помнишь — «всякое действие вызывает равное противодействие»?

— Это к нам с тобой не относится.

— Почему?

— Потому что этот закон относится непосредственно к чистой физике, даже, кажется, к механике. А у нас с тобой не физика и не механика.

А что у нас? Философия человеческих взаимоотношений?

— Вот ты и сказала — «человеческие взаимоотношения», а они складываются и из философских, психологических, физиологических, духовных, лирических, вплоть до любовных разных оттенков и разной силы взаимоотношений. Да, я входил в ложу спокойным, но когда я понял, что не могу быть рядом с тобой, не почувствовав твоего прикосновения, и про тянул тебе руку, ты, забыв закон Ньютона, положила свою ладошку мне на руку, не оказав никакого «противодействия» по Ньютону, и я стал смелеть, но не до неприличия и хамства, которые ненавижу.

— Ладно! С тобой говорить нелегко. Ты как хороший адвокат — все повернешь в свою пользу. Ишь, сколько собрал доказательств в оправдание своей «смелости». А смелость-то в чем? В решении поцеловать?! Разве в таких случаях необходима смелость?

— Ой, Танечка! Ты тоже так поворачиваешь обсуждение этого вопроса, что не каждый адвокат сможет с тобой соперни-

 

чать. Смелость? Это понятие относительное. Бывает смелость героическая, бывает безрассудная, бывает и глупая, не оправданная никакими причинами. У меня была, скорей всего, безрассудная. Чувства мои рассудку вопреки заставили забыть все на свете, и я начал целовать «царственную особу». И вот теперь прошу: «Царица моя! Если я разгневал тебя, Повелительница, прости раба твоего! Смени гнев на милость к твоему верноподданному Павлу грешному!»

— Тебе нравится устраивать такие спектакли? Тебя забавляет все это? И мысли, и слова не современны. Сейчас XX, а не XVII век. Может, ты будешь утверждать, что это все искренне и чистосердечно?

— О, Татьяна! Неужели ты видишь во мне подлого фигляра, пытающегося своим шутовством расположить тебя к себе?! Не ужели твое сердце, твоя интуиция не подсказывают тебе, что я искренен и правдив? Неужели в моих поступках есть хоть капля ехидства и подхалимства? Я сейчас брошусь к твоим ногам, и, пока ты не опротестуешь эти мои слова и мысли, я не поднимусь с колен. Да, я романтик, фантазер и мечтатель, и признания в духе XVIII века так и переполняют меня, но все это вызвано тобой, твоей царственностью, красотой, обаянием, которое рождается вместе с человеком. Обаяние нельзя ни купить, ни научиться ему, ни позаимствовать у кого-то. Это дар Божий, как гениальность, как талант, это от Бога! Возможно ли не преклоняться перед тобой? Не обожествлять тебя, у которой все это есть. Возможно ли не любить тебя? Видишь, я уже дерзнул заговорить о любви. Глупо? Рано? Необычно и не совсем естественно? Но все складывается именно так. Поэтому, царица, решай: казнить раба грешного или помиловать раба влюбленного?

— Сейчас я ничего не решу. Пока в знак моей милости подам тебе руку для поцелуя, что означает смягчение моего гнева за твою дерзкую смелость, так неожиданно, недавно проявленную. Дальнейшее твое поведение подскажет мне, как поступать с тобой.

— О! Да ты, оказывается, любишь театральное искусство. Тебе импонирует играть царицу!

— Конечно! Недаром меня выбрали на роль Екатерины Великой — жестокой и милостивой. Мне очень тогда понравилось быть в роли царицы, потому что всеобщее почитание,

 

которое мне постоянно оказывалось не только в спектакле, на сцене, но и в обычной повседневной жизни, очень льстило мне.

Таня царственно подала мне руку для поцелуя, после которого запросто, по-современному взяла меня под руку, заявив:

— Скорей, скорей в редакцию. Я хочу быстро-быстро прочитать про твою первую любовь, чтобы лучше и глубже понять тебя, мой рыцарь верноподданный. Ты там все правдиво описал или фантазировал и придумывал, Бог знает что?

— Сущую правду, и только правду. Как на духу, как на исповеди.

— Ладно, посмотрим, почитаем. Вот тебе два телефона. Первый рабочий, второй домашний. Это на всякий непредвиденный случай. А вообще встретимся послезавтра, в воскресенье, в два часа в сквере у кинотеатра, где были сегодня. Дальше не ходи. Я пойду одна. Так надо.

Она быстро поцеловала меня и убежала, а я остался в каком-то странном, непонятном состоянии раздумья и неопределенности.

Постояв несколько минут в таком состоянии, я прошел вперед до большого сквера и, сев на лавочку, стал вспоминать все и анализировать. Так, при встрече в редакции первая подскочила, поцеловала (правда, по-родственному), в разговоре очень приветлива, дружелюбна. В ложе моментально, беспрекословно дала свою руку и потом убедительно показала свое отношение и, по сути, ласкала мою ладонь. Затем, когда я целовал ее лицо — ласково и страстно, она ничуть не противилась, а, наоборот, прижималась к моей груди. Все шло естественно и нормально. А вот когда я заговорил о «царственности» и преклонении пред нею, она стала играть царицу. Да. Именно так все и было. Что делать? Играть? Долго играть нелегко. Хотя мне очень нравится такая игра, даже, пожалуй, не игра, а такие взаимоотношения, которые невольно складываются между нами, — уважительность, нежность, мое преклонение, сентиментальность и романтичность, чувственность, доверительность. Мне нравится ее кокетство, переходящее в естественную искренность, дружбу. Все это уже есть. Что делать, чтобы наша дружба основывалась не на искусственной игре, а на искреннем чувстве. Долго я сидел и думал обо всем этом, долго размышлял и в конце концов пришел к выводу — все должно быть просто, естественно, пусть будет как будет.

 

Захочет быть царицей — будет пока моей царицей! Захочет преклонения — буду преклоняться, захочет обожествления — буду обожествлять. Пусть наслаждается. Но что же дальше? Ведь мое присутствие здесь временно и краткосрочно. Этим летом все закончится. Куда забросит меня судьба?! Надо бы скорей познакомиться с ее матерью. Целлариус не дурак, не болтун. Слов на ветер не бросает, а то, что он сказал, — интересно.

 

...Всю субботу мы своей «особой» группой целый день занимались самосовершенствованием. Чтобы не возвращаться на базу для записей, мы взяли с собой чистые листы бумаги и карандаши и после первого сеанса, запомнив, кто что мог, пошли в беседку парка и записали свои наблюдения. Потом поехали в трамвае в одну сторону — запомнили всех пассажиров и, усевшись под навес остановки, записали все. Примерно на полпути обратно в трамвай вдруг вошел наш унтер-офицер Вальтер и сразу обратил на нас внимание. Потом, медленно передвигаясь, приблизился к нам почти вплотную и незаметно спросил:

— Работаете? Думаете?

— Да! — ответил Володя. — Сейчас еще раз пойдем в кино.

Остальные молчали. Мозги были заняты. На предпоследней остановке Вальтер, прежде чем сойти, сказал на прощание:

— Успеха! Завтра воскресенье. Отдохнете. Пока!

За несколько дней прошедшей недели мы начали отмечать, что мозги наши «умнеют». У каждого появилась сосредоточенность, внимательность, даже будто и память улучшилась.

...В воскресенье без десяти два я пришел в сквер у кинотеатра и с трепетом ожидал свою «царицу». Внешне я был простым читателем газеты, которую держал перед собой в развернутом виде. Сидел я на такой лавочке, что сам был незаметен, но, посматривая поверх газеты, видел всех входящих и выходящих. Без пяти минут два вдали показалась «царица». Шла она не так, как все. Походка ее действительно была царственной (вероятно, при подготовке спектакля о Екатерине репетировали неоднократно движения царицы и, конечно, ее походку). Когда ей до меня осталось три-четыре шага, я положил газету, встал, шагнул навстречу с протянутыми руками и такой, вероятно, глупой и смешной физиономией, что она сразу засмеялась. Весело и приветливо.

 

— Приветствую повелительницу!

— Здравствуй, рыцарь мой верный! — она протянула по-царственному руку, которую я, склонившись, торжественно поцеловал.

— Ты разве видел, что я подхожу? Буквально за два шага бросил газету и встал навстречу мне. Ты же сидел, уткнувшись в газету?

— Газету я не читал — она на немецком, а я по-немецки не шпрехаю, к стыду своему. Газета только прикрывала меня, а я все видел, как ты шла величественно. Я сидел и трепетно ждал твоего появления. А ты знаешь, какое человек испытывает состояние, когда он ждет свидания с женщиной? С красивой, по-настоящему женственной, желанной. Словом, как ты, королева моя. Ты когда-нибудь была в такой ситуации — ожидания свидания?

— Была, была! Правда, не совсем такая, но вообще-то ситуация свидания. Не такого... ну, как тебе сказать, не такого, о каком ты говоришь... Желанного, трепетно ожидаемого, очень волнующего. Все как-то было проще, без особого трепета. Не знаю почему, но сейчас, с тобой, и встречи, и беседы, и сам характер взаимоотношений — все как-то не совсем обычно. Может быть, некоторое влияние оказала твоя повесть об Ирине. Повесть довольно своеобразная — и по общему содержанию, и по отдельным фактам, и мысли там излагаются интересные. Даже моя мама после прочтения повести отозвалась о ней положительно. Главное, что ей понравилось — это психологизм. Ее озадачило, как это молодой автор, молодой парень так осветил, изобразил женскую психологию, что не вольно удивляешься? Хотя ты писал с ее слов, но ведь она рассказывала это в 1938 году, а сейчас 1943-й — пять лет прошло. Мысли-то и факты те же, но описание и изображение через пять лет — уже свое, авторское. Я правильно говорю, молодой автор?

— Правильно, царица моя! Речь твоя умна и поучительна, как и подобает Великой императрице. Готов и дальше слушать и внимать тебе.

— Опять у тебя тон полушутливый, скорее даже, довольно насмешливый. Не надо так. Хотя мне и приятно твое романтично-сентиментальное многословие и я сама начинаю в тон тебе переходить на такие же речи. Просто мы с тобой оба сентиментальные романтики и поэтому ведем себя соответственно. Прав-

 

да, есть еще одна особенность... — Она многозначительно замолчала.

— Какая, Танечка? Уж ты, пожалуйста, все-все, что есть в твоих мыслях, что мелькает в твоей головке, не задерживай, выкладывай. Хочется все знать. И хорошее, и плохое. В каждом человеке есть что-то положительное и что-то отрицательное. Не все любят слушать о себе отрицательное. Большинство людей любят, чтобы о них говорили только положительно. Особенно руководители всех рангов. Они не терпят горькую правду, им подавай только сладкую ложь. Подхалимы и карьеристы пользуются такими особенностями начальства, и карьера их всегда блестяще развивается и достигает небывалых высот. Но... они же, карьеристы и подхалимы, всегда оказываются и первыми предателями. Прости, Танюша! Я тебя перебил и отвлек своим многословием. Ты хотела сказать о какой-то особенности.

— Да, я хотела об этом сказать, но ты действительно очень уж многословен или, как подобные речи иногда называются, — велеречив. А еще одна особенность наших взаимоотношений заключается вот в чем. Так мне, во всяком случае, кажется. У нас здесь, в Таллине, основное население сейчас эстонцы, на втором месте — немцы, в большинстве военнослужащие. Русских очень мало, и почти все они — бывшие русские эмигранты. Летом 1940 года, когда Красная Армия вошла в Прибалтику под видом помощи народам прибалтийских стран в борьбе с фашизмом, в Эстонии появилось много русских, в основном военных, которые размещались в военных городках, в казармах, а в городе же среди военных больше было работников НКВД, которые занимались своей специфической работой — «чистили» население, создавали в селах колхозы, «эвакуируя» зажиточные семьи в Сибирь. В городах всех, кто не был явно просоветски настроен, тоже «переселяли» туда же наша семья не простая. Во-первых, она и не эстонская, и не русская: папа, Эммануил Иосифович Изба, — чех и имеет чешское подданство, занимаясь внешнеторговой деятельностью, мама, Вера Сократовна, фамилия ее сейчас тоже Изба. Теперь вот какая у меня к тебе просьба: все, что я тебе рассказываю, должно остаться между нами. С мамой я тебя скоро познакомлю, она, возможно, сама тебе что-то расскажет — это будет зависеть от ее настроения и от того впечатления, которое ты на нее произведешь. Заочно, по повести и по некоторым моим

 

рассказам, ее впечатление положительно. Все это я говорю не для того, чтобы ты как-то готовился к этой встрече, а для того, чтобы ты не проговорился о моем сообщении и не подал вида, что знаешь об этом. При встрече, наоборот, будь совершенно естественным, простым, откровенным, не таким многоречивым, как со мной. Мама не любит говорливых, так как считает, что «длинная речь имеет короткую мысль». И никакой искусственности — она моментально ее чувствует. Хотя у тебя вроде и нет этого недостатка. Так вот, мамина девичья фамилия Врангель, но она не из тех Врангелей, которые воевали с Советами в Крыму. У мамы потомственная линия от Врангелей-ученых. В Ледовитом океане есть остров Врангеля — так вот это ее предок. В Прибалтике было несколько семей баронов Врангелей. Мы с мамой потомственные баронессы. Понял? На, целуй руку баронессе.

И она опять очень торжественно подала мне руку, которую я тоже весьма торжественно поцеловал.

— Теперь слушай дальше. В молодости мама окончила Петербургский политехнический институт и Берлинский электротехнический, а с 1914 года, с началом Первой мировой войны, она работала в Стокгольме, до самой революции... помощником резидента Главного разведывательного управления Генерального штаба русской армии. Ладно, закрой рот, удивление на лице смени улыбкой. Глаза пусть светятся улыбкой. Именно таким ты мне и понравился. Простой, естественный, доверчивый и улыбчивый, настоящий русский парень. Русский, а не советский, которые были здесь до войны. Все какие-то хмурые, недоверчивые, коммунистически настроенные. Вот тебе и та особенность, о которой я начала было говорить, но ты меня перебил своими рассуждениями о людях, карьеристах и подхалимах. Все, пошли в кино, русский. Через 25 минут начало сеанса. Я еще вчера через газету заказала двухместную ложу, не знаю только, что за фильм будем смотреть. Как тебе это понравится?

— Это замечательно! Идем на фильм, сами не знаем, на какой. Главное идем. Вдвоем. В двухместную ложу. Смотреть, не знаю что, но рядом с баронессой. Такого блаженного чувства у меня в жизни еще не было. Сидеть в кинотеатре в отдельной двухместной ложе и видеть рядом, чувствовать близость — кого? Не царицы, которую она только играла когда-то в школе, а реальной, настоящей, потомственной баронессы! Это просто

 

фантастика! Фантастическая действительность, о которой я и мечтать не мог. После всего, что происходило со мной за последние годы, оказаться вдруг в таких обстоятельствах — это простыми словами не выскажешь!

— Да, Павлуш, твоя жизнь действительно наполнена удивительными крайностями. Пять лет назад — первая любовь. Где? В лесу. Весной. Пенье птиц и опьяняющий чистый воздух. Сосновый. Смолистый. Бодрящий. Молодой организм впитывает все это и одухотворяется любовью. И каждый день, наполненный любовью, заставляет забывать все плохое. Я читала твою повесть и, откровенно говоря, завидовала. Вам же было по двадцать лет, и расцвет ваших душ совпал с весенним цветением природы...

— Танюшенька! Ты так объясняешь и рассказываешь, что у меня в голове возникают сомнения — было ль это все со мной. Уж очень рассказываешь романтично.

— Было, было! Ты же не выдумал свою любовь? Изложено все так откровенно и естественно, что сомневаться в реальности и действительности изложенного не приходится. Просто финал оказался недостойным этой любви. Тебе, по сути, оставленному в одиночестве, было очень тяжело. Я это прекрасно представляю и очень тебе сочувствую. — Таня слегка сжала мой локоть. — Ты меня понимаешь, сероглазый? Или ты голубоглазый? Ну-ка, дай посмотрю внимательно и близко.

Она повернула меня лицом к себе, и мы, остановившись, уставились друг другу в глаза. Это внимательное, любовное лицезрение продолжалось минуту, может быть и больше, но когда в наших глазах появились веселые искорки, потом они превратились в улыбки, мы засмеялись — весело, громко, радостно, а проходившие мимо нас люди, и одиночки, и пары, оглядывались на нас и тоже весело улыбались.

— Твои глаза не серые, не голубые, они очень чистые, ясные... Я поняла, ты ясноглазый? Так и буду звать тебя — ясноглазый мой!

— А ты, знаешь, какая? Ты солнечная, лучистая и как звездочка на небе — искристая!

В кинотеатр мы вошли, когда зрителей уже начали запускать в зал, и раздался первый звонок. Многие работники кинотеатра приветливо здоровались с Таней, так как знали, что она из редакции газеты и часто заказывает билеты для работников ре-

 

дакции или каких-то представителей из других городов, приезжающих по делам в редакцию.

Ложа была небольшая, узенькая, всего на два плюшевых кресла с подлокотниками. Таня немного отодвинула кресла в глубь ложи, мы сели, и свет медленно погас. Сначала началась хроника, как и в наших кинотеатрах, — киножурнал о разных последних событиях. Особый журнал — хроника на 10—15 минут перед каждым сеансом и перед каждым фильмом — посвящался дню рождения Гитлера (20 апреля), в котором рекламировалась его «выдающаяся» деятельность по руководству страной и вооруженными силами Германии, которые в настоящее время готовят летний сокрушительный удар по советским войскам (подготовка Курской битвы).

После этой обычной рекламной хроники — несколько минут перерыва, чтобы впустить в зрительный зал опоздавших, которые специально опаздывают, чтобы не видеть надоевшей хроники.

Вскоре свет опять медленно погас, и фильм начался. Точное содержание фильма мне трудно передать, так как все мои мысли были направлены на рядом сидящую баронессу, притягивающую как магнитом все мое существо. Руки наши, соединившись, передавали друг другу какие-то необычные импульсы. Весь мой организм наполнился непередаваемым блаженством. Я обнял ее за плечо и, наклонив ближе к себе, прижал свои губы к ее губам...

Зрительный зал чему-то аплодировал, а мы, закрыв глаза, соединились в этом сладостном единении наших губ.

...Фильм, наверно, был интересным и веселым, так как ярко загоревшийся свет осветил веселые, улыбающиеся лица, которые громко обменивались впечатлениями от увиденного. Мы тоже встали, тоже улыбались. Зрители улыбались от фильма. Мы улыбались от перенесенного не зрительного, а внутреннего удовольствия сладостных прикосновений наших губ.

Взяв меня под руку, вернее, повиснув на моей руке, Таня направилась к скверу. Мы миновали его, храня молчание, наполненное только что испытанным наслаждением. Слова были не нужны. Они мешали осознавать и чувствовать только что промелькнувшие сладкие минуты.

— Почему мы молчим? А, ясноглазый мой?

 

— Я знаю. Я попытаюсь объяснить, но скажи сначала ты, моя, моя... девчушечка.

— Я молчу, чтобы не расплескать сладкое питье из райского сосуда, который мы держали в темной ложе в своих руках.

— Господи! Как правильно, образно ты выразила мои мысли!

— Правда? Значит, и ты молчишь поэтому же?

— Конечно, девонька милая, девонька славная, девонька — радость моя. Это что? Чьи это слова? Откуда?

— По-моему, Петра Лещенко. Известного певца Белой армии.

— Точно — Лещенко! Видишь, как мы с тобой единодушны и единогласны. Как... где?..

— Как у вас в Советах на партсобраниях. Попробуй на партсобраниях не быть единогласным, хоть внутренне ты и против!

— Слушай, откуда ты все знаешь о Советах?

— Я же газетчица. И при Советах была газетчицей. Рядовой. Я же не главный редактор и не зам. Меняются главные, а мы, рядовые лошадки, всем нужны. Главные служат властям, а рядовые — народу, делу. Я работала и в советской газете «Новая Эстония», и сейчас работаю в газете «Северное слово». Работала и работаю потому, что работать надо. Зарабатывать деньги надо, чтобы жить. Раньше у папы был очень приличный бизнес, и мы жили весьма благополучно. При Советах многое изменилось, и жить стало трудно, хотя мама, в совершенстве зная русский, французский, немецкий, шведский, финский и, конечно, эстонский, прилично зарабатывала и сейчас зарабатывает переводами и уроками определенному сословию людей, которым необходимо знать тот или иной язык. Вот я тебе рассказала о нашей «баронской» семье. Бывшей баронской. А сейчас я тебя введу в эту семью. Мы идем к нам домой.

— Танечка!.. А может, не сегодня?

— А чего откладывать? Сегодня воскресенье. И я, и ты свободны. На неделе можно только вечерами — а мало ли что вдруг возникнет на неделе? Мама уже знает, что мы придем. И если не придем, возникнут вопросы — почему? Что тебя смущает? Я вижу, чувствую твое состояние какого-то беспокойства. Объясни!

— Ты понимаешь, лучистая моя, к тебе я уже так привык, как будто знаю тебя много-много лет, так освоился, особенно...

— Ну-ну, чего замялся? Что «особенно»?

 

— Особенно... только что в ложе, где мы были вдвоем и я... настолько... ну, как тебе сказать... осмелел, что ли, начал мою маленькую баронессу целовать и ласкать с такой нежностью, с такой страстью, что самому стало страшно за свое поведение.

— А она, эта маленькая баронесса, оттолкнула тебя, неистово сопротивляясь, отшлепала по щекам?!

— Да нет. Мы оставались, как и раньше, плюсом и минусом. Тянулись друг к другу. И по-моему, оба наслаждались этой нежностью и страстью. А вот предстать перед твоей мамой, самой баронессой, страшусь. Не знаю почему.

— Не страшись, не бойся. Мама — женщина серьезная и строгая. Однако характер ее поведения зависит от того, кто перед нею, с кем она общается. Она это быстро чувствует и ведет себя соответственно собеседнику. Будь естественным и простым, хотя говорят, что простота хуже воровства, но это в плохом смысле «простота». Я же знаю, каков ты. Именно в хорошем смысле простой, естественный, порядочный, и мама это моментально поймет.