- 112 -

В СЕТИ ПАУТИНЫ НКВД

 

 

Родилась я в Москве, перед самым началом Первой мировой войны. Отец мой был... Даже трудно сказать, кем он был и кем он не был. У него много было специальностей и профессий. Основное же его занятие, как я помню, — это медицина и спорт. Он окончил Военно-медицинскую академию в Ленинграде и одновременно какие-то особые курсы спортивных единоборств. Он был отличным спортсменом, особенно по разным видам борьбы.

Меня он начал «воспитывать» по физической культуре с раннего детства. Я себя помню, вероятно, с двух-трех лет, мы с ним по утрам делали физзарядку, три раза в неделю ходили плавать. Потом он определил меня в детскую группу гимнастики, занималась я и фигурным катанием. Когда стала взрослой и училась в консерватории по классу фортепьяно, он устроил меня в какую-то закрытую группу по обучению самообороне, где обучались очень высокопоставленные военные и некоторые члены их семей. Отец там работал и как военврач, и как инструктор по борьбе джиу-до.

Отец начал тренировать мои ладони, когда я еще училась в школе. Он говорил, что надо так их натренировать, чтобы удар руки, если это потребуется, был сокрушительным. И он был прав. Однажды я возвращалась вечером из Внуково с дачи от подруги. И вот по дороге к станции ко мне привязался один тип — крепкий коренастый мерзавец. Сначала он предложил помочь мне нести мою сумку, но когда я сказала, что сама донесу, он начал вырывать ее у меня из рук. Я сначала двумя руками держала сумку и тянула ее к себе, потом мгновенно нанесла ему удар ребром ладони по шее. Он как-то хмыкнул, застонал, выпустил сумку из рук и повалился на землю. Что было с ним дальше, не знаю. Я быстро побежала к станции и, когда села в вагон, меня

 

- 113 -

все еще трясло от возбуждения, но я убедилась, что папа был прав — удар был совершенно неожиданным и довольно сокрушительным.

Мама моя преподавала в консерватории по классу фортепьяно и была хорошо знакома со многими работниками искусств, особенно с артистами драматических театров, которые бывали у нас, и мы ходили к ним.

В феврале 1932 года, когда В.И. Качалову исполнилось 57 лет, мама решила поздравить его банкой хорошего меда (он в эту зиму часто болел бронхитом), чтобы он перед сном пил горячее молоко с медом и скорей выздоравливал.

Он очень обрадовался нашему приходу и, посмотрев на нас поверх своего пенсне, приветливо сказал:

— Проходите, проходите, красавицы! Садитесь, спасибо за мед. С вашим медом я моментально поправлюсь. А это Ириша такая стала? Батюшки, совсем уже невеста. А красавица-то — вся в маму.

— Вот, хочет бросить консерваторию и поступить в ваше училище при МХАТе. Скажите ей, Василий Иванович, что это глупо и несерьезно.

— Это не глупо — это преступно! — возмущенно ответил он. — Да и годится ли она в драматические артисты? Ну-ка прочти мне что-нибудь. Смелей, смелей, Иришенька! Жалко, что Нины Николаевны нет дома, она бы, прослушав тебя, сразу определила — годишься ты в артистки или нет. (Нина Николаевна Готовцева — жена Василия Ивановича, актриса и режиссер МХАТа.)

Я прочитала вступление к «Медному всаднику». Он внимательно слушал и смотрел на мое лицо.

— Хорошо. Данные есть. А «Ворону и лисицу» Крылова помнишь? Изобрази-ка хитрую лисицу, и как ты произнесешь: «Ворона ка-а-аркнула».

Я, как могла, слащаво, хитро и ласково изобразила лисицу, а слова «ворона каркнула» — не знаю, откуда появился голос «вороний» — грубый, хриплый, — так произнесла, что сама удивилась.

— Хм! Голосом владеешь хорошо. Молодец! Помни всегда: чтоб голос соответствовал тому, кого ты изображаешь, надо мысленно представить себе изображаемого — тогда появятся и необходимые интонации в голосе. Ну-ка, кого ты увидишь или почувствуешь по голосу?

 

- 114 -

Он встал, наклонился над столом, открыл рот и, будто перебирая что-то на столе пальцами, начал смеяться. Боже! Какой это был смех — скрипуче-писклявый, скрежещущий, как кирпич по ржавой жести, и очень довольный, сладостно-самодовольный.

— Скупой рыцарь! — закричала я.

— Молодец! Правильно. Я смеялся смехом скупого рыцаря. Так вот, слушай меня, красавица с лучистыми глазами. Драматический артист должен уметь отлично владеть своим голосом — и сладостно, и сердито, и злобно, — и своим, — он сделал паузу, — телом. Он должен уметь танцевать любые танцы: старые, новые, бальные, народные и так далее, иметь хороший слух, уметь петь, сражаться на шпагах, скакать галопом на лошади. Это относится и к женщинам. Ты должна обязательно закончить свое музыкальное образование, это очень полезно для драматического артиста.

Этот незабываемый образ Василия Ивановича, его советы, как владеть голосом, как владеть собой, я помню всегда, и они мне помогали в жизни. Я не буду останавливаться на разных подробностях моей жизни, а расскажу о том, как и почему я оказалась здесь, в заключении. На последнем курсе консерватории я несколько раз принимала участие в сборных концертах филармонии или Москонцерта, куда меня рекомендовали друзья. Мне нравилось принимать участие в таких концертах — ведь пианисты обычно выступают первыми и потом бывают свободны. Правда, цветы обычно преподносят после концертов, но мне букеты вручали и сразу после выступления. Вот с этих букетов и началась моя история.

После выступления на одном из концертов мне подали из-за кулис красивый большой букет алых роз с запиской: «Восхищен Вашим изумительным исполнением. Когда и где Вы играете в следующий раз? Позвоните мне. Николай Николаевич». Номер телефона я не запомнила и звонить никуда не стала. Во-первых, я не знала, когда и где буду выступать, а во-вторых, мне не понравилось это «позвоните мне» — полупросьба-полутребование. Записку я порвала, а цветы принесла домой. Мама, увидев букет, сказала:

— Такие букеты преподносят очень влюбленные. Кто это?

— Какой-то Николай Николаевич, — ответила я.

— Он сам преподнес? Каков он из себя?

— Я его не видела. Букет передала из-за кулис служащая.

 

- 115 -

— Что-то мне это не нравится. Зачем ты порвала записку? Надо было хоть номер телефона записать. Подписался именем и отчеством. Стало быть, немолодой.

На этом мы и закончили разговор. Букет еще долго стоял и благоухал, но вызывал странное ощущение неопределенности и неизвестности. Радости не было.

Прошло около двух недель. Мама сильно простудилась. Температура высокая. Воспаление легких. Положили в больницу. Состояние ее становилось хуже и хуже. Началось осложнение. Абсцесс легкого. Гангрена. Так все молниеносно. Мы не успели опомниться. Мама умерла. Папа страшно переживал. Не находил себе места. Плохо спал. Взял отпуск и поехал в санаторий. Я этот декабрь жила мучительно. В концертах не выступала. Только часто ходила на каток «Динамо» на Петровке. Обычно вечером, перед закрытием катка. Набегаешься на морозном, свежем воздухе — и засыпаешь сразу, и спишь хорошо.

Букет роз Ирине — крючок из НКВД

 

Как-то вечером, после катка, только я вошла в квартиру — звонок. Я сняла трубку:

— Слушаю!

— Это Ирина?

— Да. А это кто? Голос незнакомый.

— Конечно, незнакомый. Мы разговариваем с вами впервые. Это беспокоит вас Николай Николаевич. Помните такого?

— Николай Николаевич? Среди моих знакомых нет Николая Николаевича. Как к вам попал мой телефон?

— Телефон мне дали ваши друзья из Москонцерта, а знакомства у нас с вами действительно не было, но я напомню...

— Извините, Николай Николаевич! Я только-только вошла в квартиру, еще даже не сняла пальто. Или подождите несколько минут, или позвоните минут через десять.

— Хорошо, Ирина. Я ждать не буду, а вы спокойно, не спеша переодевайтесь, возможно вам десяти минут будет мало. Когда вы будете готовы, позвоните мне. Мой телефон сохранился у вас? Я вам написал его в записке с розами. Если не сохранился — запишите. Я буду ждать вашего звонка.

Он продиктовал номер телефона и положил трубку. Я, конечно, вспомнила все и в памяти невольно всплыла насторожен-

 

- 116 -

ность мамы к его записке и цветам. И опять у меня появилось какое-то странное, непонятное ощущение тревоги и беспокойства. И опять этот тон, будто вежливый, но какой-то требовательный, обязывающий: «Запишите. Буду ждать!»

Значит, я должна записать, должна звонить — он же ждет! Я должна выполнять его просьбы, его желания? Он ждет?! Пусть подождет! Не десять минут, а двадцать минут, а я подумаю. Пока он ждет, пока он нервничает... я не звоню уже пятнадцать минут, а он злится. Наверно, не любит злиться, не любит ждать, не привык ждать, потому-то и тон требовательный. Ничего, пусть привыкает. Ведь не я к нему обратилась, а он ко мне, поэтому и ждать должен он! А что ему надо от меня? Ему понравилась моя игра? Он восхищен? Так ведь многим моя игра нравится, вероятно, и восхищаются многие, не только один он. И совсем не обязана я знакомиться со всеми, кому нравится моя игра. А может быть, не так игра нравится, как я сама? Если он будет врать, что восхищен игрой, музыкой, которую я исполняю, то пусть на углу Пушечной и Неглинной в музыкальном магазине купит пластинку с моим исполнением произведений Чайковского и слушает сколько душе угодно. Вот такие мысли промчались в моем мозгу за эти пятнадцать минут. Я набрала номер, он мгновенно снял трубку,

— Алло! Я слушаю, — ответил он, но уже не таким требовательным тоном, хотя и нетерпеливым, — почувствовала я по интонации.

— Извините, что я так долго, но у меня сейчас такая жизнь, такие обстоятельства, что я не смогу сегодня разговаривать...

— А что случилось, Ирина? — перебил он меня. — Какие у вас обстоятельства?

— Так вы же перебили меня на полуслове, я не успела...

— Извините, извините, виноват. Объясните, что у вас.

— Жизнь моя изменилась с того времени, когда вы прислали мне букет роз. Я недавно похоронила маму. Папа очень переживает, нам с ним сейчас очень тяжело. Выступать в концертах я сейчас просто не в состоянии. Поэтому разговор наш отложим на будущее. Всего доброго. — И я положила трубку.

— Через день, примерно в это же время, вечером, — звонок. Я сняла трубку, чувствуя, что это он.

— Слушаю, — усталым, безразличным тоном сказала я.

— Ирина, я понимаю, вам сейчас не до меня. Такое бывает раз в жизни. Мать — самый близкий человек, и потерять ее — это ничем невосполнимо, но именно поэтому я и звоню вам, чтоб хоть чем-нибудь помочь, облегчить ваши страдания и пере-

 

- 117 -

живания. Это мое самое искреннее желание. Вам нельзя сейчас замыкаться в себе. Вы должны постоянно быть чем-то заняты, озабочены, чтоб не оставаться только со скорбными мыслями о случившемся. Вы должны больше заботиться об отце. Кстати, как он себя чувствует? И поймите, Ира, что жизнь-то все равно продолжается. Все мы смертны, и все мы движемся к одной неотвратимой истине — кончине нашей физической, земной жизни. Но жизнь на земле продолжается и требует от нас, оставшихся в живых, выполнения определенных задач в своей личной жизни и жизни близких нам людей. Вы понимаете меня, Ира?

— Понимаю, понимаю. Все вы говорите правильно. Умом, рассудком я это все и сама понимаю и осознаю. Но тот же рассудок, когда ему все окружающее напоминает о недавно, совсем недавно здесь жившем родном человеке — а сейчас его нет, нет, и не будет больше никогда, — этот рассудок не может совладать с охватывающей все мое существо тоской и грустью. Так что благодарю вас за участие в постигшем меня горе, но мне непонятно ваше отношение ко мне. Вы написали, что восхищены музыкой в моем исполнении. Вы можете ее слушать ежедневно — зайдите в музыкальный магазин на углу Неглинной и Пушечной, гам были пластинки с записью моего исполнения произведений Чайковского.

— Ира, это ведь совсем разные вещи — слушать шипящую, со скрипом пластинку — и слушать и видеть живое ваше исполнение. Но сейчас важно как-то облегчить ваше состояние, ваше самочувствие. Надо перед сном побольше быть на воздухе, гулять активно, чтобы устать, и тогда будете быстро засыпать и хорошо спать.

— Я вечером хожу на каток «Динамо» на Петровке и катаюсь до закрытия катка, прихожу домой усталая и засыпаю быстро. Благодарю вас за совет, хотя он и запоздал. Вот сейчас как раз я пришла уставшая, да мне и не совсем ясно, почему вы, совершенно незнакомый мне человек, вдруг проявляете необычную заботу и непонятный интерес ко мне?

— Я постараюсь коротко объяснить вам это, чтоб вы скорее пошли отдыхать. Я точно не знаю, но, кажется, Гете, великий немецкий поэт и мыслитель, рекомендовал, чтобы человек каждый день старался услышать хорошую мелодию, увидеть что-то красивое и сделать доброе дело. Я слушал исполняемые вами мелодии, я видел вас лично, теперь мне надо сделать доброе дело — помочь вам. Рекомендация Гете будет выполнена. Прав-

 

- 118 -

да, он рекомендовал это делать ежедневно, но... Это зависит не от меня, а от вас. Вы согласны с Гете, Ирина?

— С Гете я согласна, но я не согласна с вашим желанием выполнять его рекомендации с моей помощью. Я что должна ежедневно показываться вам и исполнять для вашего слуха хорошие мелодии, и еще доброго дела будете от меня ждать? Это уж слишком! Мне кажется, что вы просто потеряли чувство меры по отношению ко мне. Ведь я еще и не видела вас. Цветы вы не сами преподнесли, а переслали через кого-то...

— А вы хотите, чтоб я лично преподносил вам цветы? — перебил он меня. — Я с большой радостью буду это делать.

— Ничего я не хочу. Тем более в настоящее время. Еще неизвестно, какое впечатление вы произведете при личной встрече. Иногда человек сразу вызывает антипатию. Давайте лучше прекратим наш диалог. Я устала и хочу спать.

Положив трубку, я задумалась. Чего ему от меня надо? Одна музыка не может заставить так настойчиво искать знакомства. Сделать мне доброе дело? С какой стати? Увидеть что-нибудь красивое, как он выразился по Гете? Он влюбился в мою красоту? Да мало ли кто может влюбиться? Что же мне теперь со всеми влюбившимися знакомиться? А каков он сам-то? Мама права была. Раз подписался не просто «Николай», а «Николай Николаевич», значит привык, чтоб его называли по отчеству. Машинально так подписался. Сколько ему лет? 30, 35, 40? Надо, пожалуй, с ним увидеться. Личное впечатление очень о многом говорит. Сама на свидание напрашиваться не хочу и не буду.

На следующий день вечером на катке это свидание произошло само собой. Побегав минут тридцать, я пошла в раздевалку — ботинки были мне тесноваты, и ноги быстро замерзли. Я села на скамейку подальше от входа, там было теплее, и обхватила пальцами носки ботинок, чтобы скорей согрелись ноги.

— Добрый вечер, Ира! Замерзли ноги? Надо скорей снять ботинки. Я видел — многие так делают.

Он встал на колени и начал расшнуровывать мне ботинки.

— Зачем? Зачем? Кто вас просил?

— Молчите и не мешайте, а то пальцы прихватит и будете мучиться.

Сняв с меня ботинок, он приказным тоном сказал, чтоб я двумя руками разминала пальцы ноги.

— Давайте вторую ногу. Быстро!

 

- 119 -

Разминая пальцы ноги, я машинально подчинилась ему. Он расшнуровал второй ботинок, снял с себя шапку-ушанку и положил ее себе между коленей.

— Ставьте ноги в шапку, пока там тепло от моей головы, от моих мыслей. Скорей, скорей! Чего вы раздумываете?

Все происходило как-то быстро и само собой. В шапке ногам было тепло. Он взял ботинки и сунул в них руки.

— Сейчас согреем и ножки, и ботинки. Ах, ножки, ножки... Помните, у Пушкина в «Онегине»: «Едва найдете вы в России целой три пары стройных женских ног»?

— Не «едва», а «вряд найдете», — поправила я.

— Простите! Я не Качалов, чтобы все дословно помнить. И вот дальше вспоминаю: «Две ножки! Я все их помню, и во сне они тревожат сердце мне».

— Не «они», а «оне», — машинально опять поправила я. — Послушайте, Николай Николаевич! Откуда вы взялись и кто вы вообще такой?

— Откуда, откуда... Бог меня послал вам, вот спасаю ваши ноги от обморожения, стою перед вами на коленях, как перед богиней. Теплом своих мыслей, фантастических и мечтательных, согреваю ваши ножки, которые во сне тревожат сердце мне. Вам что, это не нравится? Вам этого мало? Хотите, чтоб я по-пушкински касался их устами? Хотите? — настойчиво, как бы угрожая, спросил он.

— Нет-нет, не надо. Не хочу. Как вообще все это произошло? Почему? Зачем? Я в каком-то бессознательном состоянии выполняла ваши команды. Кстати, ноги уже согрелись. Возьмите свою шапку, а то ваши мысли замерзнут. Господи! Как это все случилось? В какие-то мгновения! Дайте мои ботинки.

— Оба ботинка сразу нельзя. Пусть одна нога побудет в шапке, там ей теплее, чем на воздухе, а вторую ногу давайте будем обувать.

Он взял левый ботинок, надел мне его и зашнуровал, потом мою правую ногу поставил на свое колено, надел шапку, надел мне ботинок и зашнуровал его, но очень туго.

— Вы очень туго зашнуровали второй ботинок, отпустите немного шнурки.

— Так хорошо? — спросил он.

— Да, нормально. Спасибо, — сказала я, вставая. — Ну что же вы все стоите на коленях? Вставайте!

— Вы разрешаете или приказываете?

 

- 120 -

— И разрешаю, и приказываю! — с иронической улыбкой ответила я.

— А что вы больше любите, Ира — приказывать или подчиняться?

— Это зависит от обстоятельств. Вот сегодня мне пришлось и подчиняться, и приказывать. А вообще все, что случилось, очень странно и удивительно. Так не должно больше быть.

— Да, вы правы — странно! Если бы кто-нибудь из моих людей увидел, что я стою перед вами на коленях, разуваю и обуваю вас, они подумали бы, что я рехнулся. Хотя я, пока ждал вас, наблюдал эту картину дважды. Правда, это были все молоденькие юноши и девушки. Это здесь, видно, совершенно естественно, поэтому и я сразу, без всяких рассусоливаний и рассуждений, принялся разувать вас и греть ваши ножки. Это здесь никого не удивило, и никто не обратил на это внимания. Только мы с вами почувствовали в этом странность. Поэтому я и сказал, что меня посчитали бы рехнувшимся.

— Ваши люди... привыкли вас видеть... приказывающим? Кто же вы такой, в конце концов? Начальник какой-то? А люди ваши — мужчины, женщины?

— Вообще-то вы правы — какой-то я все-таки начальник. А люди у меня разные — и мужчины есть, и женщины. Ира, вы кататься будете до закрытия? Я должен покинуть вас. Не сердитесь, хорошо? Дайте вашу руку.

Я подала ему руку. Он взял ее в свои руки, посмотрел на нее внимательно, приложил к своей щеке, потом крепко-крепко поцеловал, повернулся и ушел. Щеки и руки у него были горячими.

Я стояла в каком-то странном состоянии — неожиданности, удивления, любопытства и непонятной настороженности.

По дороге домой я все думала о происшедшем на катке и удивлялась, как это все могло произойти — неожиданно и удивительно. Я не успела не только воспротивиться, но даже опомниться, как он уже снял с меня ботинки. И так быстро, уверенно. Вероятно, он видел, как это делают другие, поэтому и сам действовал так же. Но другие-то — очень хорошие знакомые, давно знают друг друга, и для них это обычно и просто, а у нас с ним не только дружбы или знакомства не было — мы даже не встречались никогда. И ушел как-то необычно. Вдруг. Торопился куда-то. Куда вечером, на ночь глядя, можно торопиться? Странно все.

Придя домой, я быстро выпила стакан горячего чая и легла спать.

 

- 121 -

Но лицо его еще долго не давало мне уснуть. Оно напоминало морду крысы — глаза навыкате, безобразно выпуклы, и ресниц будто не было, они были маленькие и белесые. Взгляд этих глаз вызывал неприятное ощущение возникающей брезгливости, тем более что он красным языком время от времени облизывал верхнюю губу.

Ночью мне приснился странный сон: иду я в лес за грибами, и когда отошла от тропинки в глубь леса, слышу какое-то странное, монотонное и тревожное, жужжание. Я остановилась. Прислушалась. Стала всматриваться в сторону звука — и вижу: между двух кустов громадная паутина, а в ней запуталась и бьется с жужжанием муха, а паук набрасывает на нее паутинки. Вот одна лапка перестала шевелиться, вторая... Вдруг мне стало жалко муху. Я отломила хворостину и стала бить по паутине, разрывая ее. Муха начала выкарабкиваться, а паук сразу убежал и спрятался в кустарнике.

Утром я рассказала сон бабушке, которая через день приносит нам молоко. Она поморщилась и спросила:

— Ты, голубушка, хворостиной-то точно порвала паутину?

— Да, конечно!

— А муха то вырвалась, улетела или осталась в паутине?

— Она при мне еще почти выползла. Наверно, улетела.

— Сон неважный. Кто-то около тебя будет нехороший, опутывать будет тебя, прибрать постарается к рукам, но ты дашь по рукам ему. А что с мухой стало? Ну, раз выползла, стало быть, улетела. Осмотрись хорошенько, Ирочка, кто вокруг тебя есть. Ты ведь такая красавица, и мужики, небось, вьются около тебя, как осы около меда. Присмотрись хорошенько ко всем, кто крутится около тебя. И сон твой не нравится мне. Будь осмотрительней.

В этот день я на каток не пошла. Все мысли возвращались к этому сну и объяснению бабы Нюры. Ведь она ничего не знает о Николае Николаевиче, а рассказала все точно. Он действительно опутывает меня. Незаметно так, а я чувствую какую-то паутину вокруг себя. И как я вчера на катке опростоволосилась, поддалась на его заботу о моих замерзающих ногах, а он как будто наслаждение получал, разувая меня, а потом обувая. Нет, надо прекратить эти встречи. Да их, собственно, и не было. Это первый раз как-то так вышло, что он пришел на каток, зная, что я вечером катаюсь. Не пойду на каток, чтоб не встречаться.

Вечером, около десяти часов, — телефонный звонок.

 

- 122 -

— Алло! Ирочка? Ну, как ваши ноги сегодня, замерзли? Я очень хотел и сегодня их согреть, но обстоятельства так сложились, что времени, к сожалению, не осталось. Давайте завтра я опять буду обогревалыциком ваших милых ножек.

Я сегодня на каток не ходила и завтра не пойду, я больна. У меня температура и мучает кашель. И не надо меня звать Ирочкой. Мы не настолько знакомы, чтобы так фамильярно обращаться друг к другу. Я же не обращаюсь к вам «Колечка», и вам никто не давал права обращаться ко мне «Ирочка».

— Хорошо, Ирина! В чем-то вы отчасти и правы. Вы со мной разговариваете вообще никак не называя меня, не только «Колечка». После нашего с вами общения на катке, когда моя шапка грела ваши ноги, а потом она грела мою голову, когда я стоял перед вами на коленях, обувая вас, — после всего этого, очень для меня приятного, мне показалось, что и вам мое отношение к вам небезразлично, что и вам было приятно видеть и ощущать заботу человека, стоящего перед вами на коленях. И когда перед уходом я попросил вас дать мне руку, вы беспрекословно подали ее мне, зная, что я буду ее целовать. И мне также кажется, что вы были довольны всем тем, что происходило между нами. Вы понимаете, что я не простой человек. Я могу для вас сделать так много, как вы не представляете себе. Не желая, чтобы я целовал вам руку, вы могли этой рукой отстранить меня. Вы не отстранили, вы отдали ее мне и спокойно отнеслись к моему страстному поцелую. Я не могу сказать, что вам было приятно, но уверен, что вы наслаждались своей властью надо мной. Разве после всего этого я не могу говорить вам «Ирочка»?

— Довольно! Я устала. Вы затуманиваете мне мозги, я не успеваю анализировать ваши высказывания. Давайте прекратим, я должна отдохнуть.

Он начал что-то говорить, перебивая меня, но я положила трубку. На следующий день я позвонила из автомата одному хорошему знакомому нашей семьи, который работал на московской городской телефонной станции, и попросила его узнать, чей это телефон, кто такой Николай Николаевич и что он вообще собой представляет. Коротко я рассказала и о букете роз, о дальнейшем знакомстве и ухаживании.

Вечером этот человек, зовут его Сергей Петрович, пришел ко мне, взял за руку, завел в ванную комнату и сказал:

— Ира, этот телефон закодирован как совершенно секретный. О хозяине телефона узнать невозможно. Скорей всего, это связано с НКВД. Будь во всем очень осторожной. По телефону из дома ничего никому не говори. Телефон твой может прослу-

 

- 123 -

шиваться. Папа из санатория скоро вернется? Ему все расскажешь. А этот человек непонятен пока. Если он к тебе липнет так настойчиво, значит, ему от тебя что-то надо узнать, да, видно, ты и сама его интересуешь как женщина красивая и обаятельная. За такими, как ты, охотятся высокопоставленные мерзавцы. Будь умной и хитрой. Особенно не груби ему. Играй. Ты ведь актриса отличная, но эта роль у тебя очень непростая. Не в спектакле. В жизни. Перехитри его. Осторожно только. Не переиграй. Сейчас сложное время. Тюрьмы переполнены. Не ворами и бандитами, а политическими, инакомыслящими. Мне звони только из автомата. Важные вопросы сама не решай.

После его ухода я ничего не могла делать. Села на диван, чтобы обдумать все, — ничего не думается. Сижу на диване как кукла безмозглая. Мысли, как рой пчелиный, крутятся, мчатся, вьются, а в голове бессмыслица. Не могу сосредоточиться. Подошла к роялю. Пальцы перебирают клавиатуру, а что за мелодия — не знаю.

Телефонный звонок. Это он. Не хочу брать трубку. Но мне сказано — не груби, играй роль. Господи, какая трудная роль! Надо играть. Надо его переиграть. Перехитрить. А что играть? Кого перехитрить? Я же ничего не знаю. Ясно только, что он хочет общаться. При общении можно, пожалуй, что-то и узнать, почувствовать. А где общаться? Опять на катке? Там не поговоришь. А надо говорить. Говорить и слушать. Надо самой вести разговор.

Телефон трезвонит. Ладно. Пусть еще раз позвонит. Я в ванной — не слышала. Минут через десять — опять звонок. Я беру трубку:

— Слушаю!

— Ирина, вы только что вошли?

— Нет, не вошла, а вышла. Я была в ванной. Думаю, после ванны мне будет лучше.

— Так вы совсем заболели? А чем лечитесь? Кто вам принес лекарства? Что вам еще надо? Я достану для вас любое лекарство. Говорите, что надо?

— Нет-нет, Николай Николаевич, ничего не надо. Спасибо. Я сейчас лягу в постель, укроюсь хорошенько и надеюсь, что титра будет лучше. Спасибо вам за заботу. Не знаю только, чем она вызвана. Разве у вас мало своих забот?

— Ира, сейчас моя главная забота — это ваше здоровье. Надо скорей выздороветь — и на воздух, на каток. Щеки ваши раскраснеются, а ноги замерзнут, и тут я буду опять необходим, чтоб

 

- 124 -

отогреть их. Вы ведь разрешите мне опять быть вашим отогревалыциком?

— Не знаю, не знаю. Как-то неудобно, чтоб такой важный человек занимался моими ботинками. Вы ведь важный человек? Говорите, что достанете любое лекарство. Вы большой начальник?

— Начальник, начальник. А вот отогревать ваши ножки мне приятно. Я видел, как один юноша отогревал ноги своей девушке, он дышал на них, а потом приподнял свитер, поставил ее ноги ступнями себе на грудь и закрыл свитером. «Так хорошо тебе?» — спросил он девушку. — «Да!» — засмеялась она. — Там тепло у тебя». — «И тебе приятно?» — «Конечно!» — ответила она. Вот и я хочу, чтоб вы, Ира, засмеялись. Чтоб вам было приятно. А вам было приятно, когда я отогревал ваши ножки?

— Не знаю, не знаю. Все было так неожиданно и необычно, я так растерялась тогда, что не успевала реагировать на ваши действия.

— Знаете, знаете! Все вы знаете, вы же умная женщина. Правда, это было действительно неожиданно и необычно, чтоб такой, как вы сказали, большой начальник стоял перед вами на коленях. А начальнику это было приятно. Да и вам было тоже приятно. Я видел это по вашим глазам. В них светилось и удивление, и наслаждение. Давайте будем откровенны друг к другу. Я вот к вам с открытой душой, а вы только и говорите: «не знаю, не знаю». Что бы я ни спросил у вас, вы на все отвечаете «не знаю».

— Так я на самом деле ничего не знаю. Кто вы такой? Почему к моей персоне у вас такое повышенное внимание?

— Да, вы правы, Ира. К вам у меня действительно повышенное внимание. Я сам этому удивляюсь. Вы знаете, Ира, очень многие женщины хотели бы получить мое внимание, многие мечтали бы получить от меня хоть какую-то часть той заботы, которую я проявляю к вам. Вы необыкновенная женщина, поэтому я и преклоняюсь перед вами, поэтому я с такой любовью отношусь к вашим ножкам. Вспомню опять Пушкина: «Оне тревожат сердце мне!»

— Все это ваша фантазия. Любовь? Какая может быть между нами любовь, если я вам в дочери гожусь? Удивительно!

— Ничего в этом удивительного нет, а дочерний возраст по отношению ко мне вы уже переросли. И я опять призову на помощь Пушкина: «Любви все возрасты покорны. Ее порывы благотворны». Это генерал поет в «Онегине», помните?

— Помню, конечно. Но вы-то не генерал. Генерал не будет женские ножки греть своей шапкой. Согласны?

— Нет, не согласен. Если ножки заслуживают этого, то и генерал будет их греть. Известный вам Станиславский на своих уроках-

 

- 125 -

репетициях сказал, что страстям человеческим нет предела, они бесконечны. Страстям подвластны и генералы, и рядовые солдаты — только у солдат эти страсти простые, животные, низменные, а у людей, дослужившихся до генерала, они скорее возвышенные, благородные. У меня к вам страсть возвышенная, благородная.

— Так, стало быть, вы генерал?

— Ирочка, у нас в СССР нет генералов, но по своему званию и должности — я генерал.

— Не верю! И военную форму по своему званию вы носите?

— Когда этого требуют обстоятельства, ношу. Хотя это бывает очень редко.

— Ну, вот что, товарищ генерал, давайте-ка закончим. Я очень устала и после ванны хочу скорее лечь. Спокойной ночи.

Я не успела положить трубку, а он быстро заговорил:

— У меня не будет спокойной ночи. Моя страсть не дает мне спать. Это мучение, но вы должны знать, что от вас я готов принять любую боль.

— Примите холодный душ. Уймите волненья и страсти. Слышали этот романс?

— Да. Особенно он хорош у Шаляпина. Хорошо, холодный душ приму, и раз уж тональность пошла шутливая — спокойной ночи, любовь моя божественная...

На следующий день я встретилась с Сергеем Петровичем и коротко рассказала о разговоре с «генералом».

— Ну, что делать, Сергей Петрович? Что будет дальше?

— Ох, и каша заварилась вокруг тебя! Такой роли ты еще не играла. Сможешь? Дальше будет труднее. Он уже рассуждает о любви, о страсти. Быстро. Ты что, как-то благосклонна была с ним, что он уже о любви заговорил?

— Нет, до нашего с вами разговора я была даже груба и почти порвала с ним, но когда вы посоветовали не грубить, а играть, чтоб перехитрить и понять, чего он хочет, я так и сделала. Немного перевела все в шутку, немного — на неожиданное удивление. Он почувствовал, что я смягчилась в разговоре, и вот как все начинает поворачиваться.

— Я раньше допускал мысль, что он, скорее всего, чекист. Теперь я в этом почти уверен. Он твои просьбы и желания выполнять будет? Скажи, что ты хочешь его увидеть в военной форме. И рассмотри хорошенько, какого цвета у него петлицы и что на них — шпалы, звездочки? Понимаешь? Ты говорила, что он и боль от тебя рад принять и почувствовать. Спроси — какую боль? Шутливую

 

- 126 -

или настоящую, большую? Может быть, он мазохист? Знаешь, что это такое? Он постарается теперь заманить тебя к себе домой или попасть к тебе. Будь осторожна! Я боюсь за тебя, Иринка.

— Не бойтесь, Сергей Петрович. Если он хамить начнет, я его быстро успокою. Вы же знаете, какой у меня удар ребром ладони. Только не переборщить бы.

— Ну, смотри, Ириша. Лучше бы постараться закончить этот спектакль. Уж очень опасна твоя роль.

На каток я опять не пошла — не могла же я так быстро выздороветь. Вечером опять телефонный звонок.

— Ира! Как здоровье? На каток вы еще не решаетесь пойти?

— Сегодня еще не пошла, а завтра пойду.

— Опять в то же время, как прошлый раз?

— Да, скорее всего, так. Вы что, хотите опять прийти?

— Конечно, хочу. Я не видел вас уже несколько дней.

— А вы хотите каждый день видеть меня?

— Мечтаю! Если б вы разрешили это!

— Хорошо. Завтра приходите, разрешаю... Но только чтоб вы были в своей военной форме.

Я быстро положила трубку и опять задумалась. Что будет дальше? С каждым днем он старается сблизиться, хочет, чтоб я привыкла к нашему знакомству, чтоб привыкла к нему.

На каток он пришел, когда я уже была в раздевалке и ноги уже согрелись — я каталась мало. Мне скорей хотелось увидеть его в военной форме, чтоб определить, как просил Сергей Петрович, что у него за форма и какое звание.

Я сидела в том же дальнем углу, но всех входящих мне было хорошо видно. Когда он вошел, я еще больше нагнулась, завязывая шнурок на ботинке, и сделала вид, что не вижу его.

— Добрый вечер, Ирина! Сами расшнуровываете? Дайте, я помогу.

— Нет-нет, не надо. Я не расшнуровываю, а зашнуровываю. А почему вы не выполнили мою просьбу? Вы опять в штатском. Габардиновый макинтош да фетровые бурки — это такая ваша военная генеральская форма?

— Нет, это не форма. Форма под макинтошем, а бурки или сапоги — это мое право и мое желание. Что хочу, то и ношу.

Он расстегнул пуговицы макинтоша и распахнул его, показывая форму: габардиновые галифе и габардиновый китель с голубыми петлицами, по три звездочки в каждой.

— Так, вы летчик? Такой голубой цвет я видела у летчиков.

 

- 127 -

— Я не летчик, а голубой цвет действительно цвет военно-воздушных сил. Я потом расскажу вам о своей работе и почему я сегодня в форме ВВС. Вы еще хотите кататься? Скоро каток будет закрываться. Давайте-ка ваш номерок от раздевалки. Я принесу все сюда.

— Номерок возьмите, чтоб в очереди не стоять, а я минут пять еще побегаю.

— Оставив его в раздевалке, я вышла на лед, каталась минут пять—семь и думала: «Будет ли он шарить по карманам? В левом кармане лежит платочек, и он свернут так, что я сразу пойму, вынимали его или нет. Интересно, с генеральскими звездами встанет он передо мной на колени? Я хочу, чтобы он встал! Заставлю встать!» Подойдя в «наш» уголок, я сначала попросила его подать мне шубу и, надев ее, сразу сунула руку в левый карман. Платочка нет.

— А где мой платочек? У меня был в кармане платочек. Может, гардеробщик выронил или взял его? Ну-ка пойдите и спросите у него.

— Никуда ходить не надо. Я вынимал его и дышал им, прижимая к своему лицу. Возможно, он в другом кармане.

Я полезла в другой карман. Платок там.

— Да, да, он здесь. Извините, что я так всполошилась.

Я села на скамейку, облокотилась на стену и прикрыла глаза, но сквозь ресницы вижу: он стоит и держит мои ботинки и смотрит на мои ноги. Я глубоко вздохнула и широко открыла глаза. Мелькнула мысль: «Ну что, генерал? На колени!»

— Что дальше? Переобуваться? — произнесла я полувопросительно-полутребовательно .

— Да! Конечно, переобуваться. Вот ваши ботинки.

— А вы не хотите помочь мне?

— Это что — просьба, предложение, распоряжение? — спросил он с явным ехидством.

— А вам что больше нравится — просьба или распоряжение?

— Обычно ко мне обращаются с просьбами. Я же больше привык давать распоряжения.

— Ну, решайте сами. Что вам больше нравится, то и делайте. Давайте мои ботинки.

— Ботинки я вам не дам. Мне больше нравится, чтоб вы мне дали ваши ноги.

Он опустился на колени.

— Давайте! — серьезным тоном, требовательно сказал он.

 

- 128 -

Я протянула ему одну ногу, он ее переобул, пробежав пальцами от носка ботинка до икры. Я протянула вторую, он переобул и ее, и опять, будто делал массаж, прощупал мою ногу от ботинка до колена.

— Зачем вы это делаете? Массаж мне не нужен.

— Это чтобы ноги скорей согрелись, и просто мне хочется помассажировать ваши ножки. Вам не нравится? Разве вам не приятно, что я стою у ваших ног? Ну-ка, признайтесь честно.

— Затрудняюсь. Но я вижу, что не вы один стоите на коленях. Вон там еще две пары делают то же самое. Скорее всего, это не из-за приятности, а по необходимости — быстрей переобуться, одеться и уйти. Пойдем и мы.

Мы вышли на Петровку. Он стал поддерживать меня под локоть. Я отстранилась.

— Не надо меня подстраховывать. Я не упаду, не волнуйтесь.

— Да, я вижу, вы устойчивая, но мне просто хочется поддерживать вас, ощущать своей рукой ваш локоть и чтобы вы чувствовали во мне опору. Женщина должна иметь мужскую опору. И не только чтобы не упасть, а вообще в жизни, во всех окружающих нас трудностях. Вы хотите видеть во мне опору для себя, Ира?

— Я вас вижу второй раз в жизни. Вы, кроме этих двух встреч на катке, видели меня еще на концерте. Этого, по-моему, мало, чтобы уже видеть опору или даже возможность опоры. Разве не так?

— А я вас видел не на концерте, а на концертах. Сколько раз? Много! Вы меня заметили действительно только два раза, на катке. И оба раза коленопреклоненным перед вами. Здесь, на катке, это объяснимо и понятно. Здесь это необходимость, естественность. Мне бы хотелось быть на коленях перед вами и в других обстоятельствах, а не только на катке. И хочу быть поддержкой вам во всех обстоятельствах, во всех трудностях, которые у вас есть сейчас и которые могут у вас возникнуть. Вы согласны со мной, Ирина?

— Не могу сейчас вам ничего сказать. Я ведь не знаю вас. Кто вы? Откуда появились? Вы не летчик — а почему форма летчика? И что за звание у вас?

— Сегодня я в форме ВВС. Работаю я в Генеральном штабе, в особом его управлении. Форму надеваю ту, которая мне необходима сегодня по работе — я бываю в разных родах войск. Звание мое по трем звездочкам — комдив, это по званиям царской армии — генерал-лейтенант. Четыре звездочки — генерал-полковник, пять — генерал армии, одна большая звезда — мар-

 

- 129 -

шал, а у нас было всего пять маршалов. Сейчас осталось меньше, вы знаете?

— Да, знаю. Папа рассказывал. Он ведь окончил Военно-медицинскую академию, был военным врачом и как врач дежурил на занятиях физкультуры высшего комсостава, где бывали и маршалы. Там же изучением самообороны и самозащиты занимались и члены семей высшего комсостава. Я там тоже занималась, и со мной «шутить» по-хамски опасно. Я могу так ударить, что мало не покажется.

Так, болтая о том о сем, мы прошли с Петровки по Столешникову переулку, поднялись до площади перед Моссоветом и подошли к моему дому.

— Вот я и дома. Благодарю за то, что поддерживали и не давали мне упасть, — с усмешкой сказала я. — Будьте здоровы, Николай Николаевич! — И протянула ему руку.

— Нет, Ирина, я еще не прощаюсь. Мне надо позвонить, а монет для автомата у меня нет, да и вообще я не привык и не люблю пользоваться автоматом. Беспокоить вас долго не буду.

— Я не собиралась приглашать вас в гости.

— В гости и не напрашиваюсь. Я только позвоню и уточню один вопрос. Не буду даже раздеваться.

— Уточняйте сейчас... и вот вам монетки на автомат. — Я дала ему две монетки — у меня они всегда были в кармане.

— Какая вы странная, Ира! Я же говорил, что не люблю автоматы, — это раз, а во-вторых, если б вы и захотели видеть меня гостем, то сегодня это невозможно. У меня времени мало.

В это время опустился лифт, и из него вышла молодая пара — девушка Галя, жившая этажом выше и ее молодой человек.

— Добрый вечер, Ирина Александровна! — приветливо поздоровалась Галя.

— Здравствуй, Галочка! — ответила я.

Ребята вышли на улицу. Дверь лифта осталась открытой.

— Входите, Ира! — пригласил Николай Николаевич.

— Нет, не надо. Не держите дверь. — Я твердо взяла дверь и захлопнула ее. Лифт сразу пошел вверх. Значит, кто-то вызвал его и сейчас опять мимо нас пройдут знакомые. Как же быть? Сколько стоять здесь, перед лифтом? Он во что бы то ни стало хочет войти в квартиру. Что делать? Ну, ладно, пусть только попробует хамить. Я ему устрою «боль».

Лифт опустился, вышла бабушка-соседка:

— Ирочка, милая, здравствуй! С катка? Ух, какие щеки, как анисовые яблоки. Молодец, Ирусь! Заходите.

 

- 130 -

И она пошла к двери на улицу.

— Прошу, Ирина Александровна! — нарочито громко и торжественно пригласил он. Я вошла в лифт.

— Какую кнопку прикажете нажать?

Я сама нажала. Лифт начал подниматься.

— Зачем же так сердиться, Ира? — с обидой в голосе спросил он.

— Я не так сержусь, как удивляюсь вашему настойчивому намерению войти в квартиру вопреки моему желанию.

Лифт остановился. Он его открыл, пропустил меня вперед.

— Надеюсь, вы будете себя вести достойно вашего генеральского звания?

— Ирина! Мне становится обидно. И это независимо от звания. Мы уже столько с вами говорили на разные темы, что вы должны бы понимать меня, независимо от того, генерал я или солдат.

Он говорил тише обычного, опасаясь, вероятно, что соседи по лестничной клетке могут слышать наш разговор. Я достала ключи и вставила их в замочную скважину. Подойдя к нему ближе, прямо в лицо, с угрожающей интонацией выговорила полушепотом:

— Если вы допустите в своем поведении хоть что-то против моего желания — больше никогда не увидимся.

Повернув ключ в замке, и толкнув дверь ногой, я указала рукой на открытую дверь и сказала с какой-то необъяснимой иронией:

— Входите. Телефон на столике, вон там, направо.

— Да спасибо! — он подошел к телефону и, набирая номер, повернулся так, что я не могла видеть, какие цифры он набирает—а мне так хотелось их знать!

— Алло! Дежурный? Да, да, это я. Мне никто не звонил? По плану все выполнено? Хорошо. Я буду позже. Все!

Он положил трубку и подошел ко мне:

— Спасибо, Ира. Я хочу уточнить у вас один вопрос.

— Уточняйте.

— Вы как-то сказали, что обучались самозащите?

— Да, обучалась.

— В группе семей высшего комсостава?

— Да.

— И вы можете причинить сильную боль?

— Еще какую! Любую — острую, тупую. Какую хотите.

— Хочу. Очень хочу ощутить от вас боль.

 

- 131 -

— Да вы что?! С какой стати? Пока вы ведете себя прилично. Зачем я буду причинять вам боль? За что?

— Ни за что, просто так, по моей просьбе.

— Не понимаю. Чтобы ни с того ни с сего я причинила вам боль? И вы сами этого хотите? Это ненормально. Это болезнь. Знаете, как это называется?

— Ничего я не знаю. И не хочу знать. Я просто хочу, чтоб вы показали, как вы можете причинить боль.

— Да ведь это происходит само собой, когда возникают определенные обстоятельства, а вот так, как вы просите, — это непонятно, причем вы уже несколько раз об этом говорили, чтобы я причинила вам боль и что вам будет приятно ощущать ее от меня.

— Да, да, только от вас. Именно от вас, и ни от кого другого. Ну что мне сделать, чтоб возникли эти необходимые обстоятельства? Опять встать пред вами на колени — здесь, у вас в доме? Пожалуйста — я у ваших ног. Вам, видно, нравится, что генерал валяется у ваших ног. Наслаждайтесь своей властью, своим господством надо мной.

— Послушайте, Николай Николаевич! Довольно этих глупостей. Вы же взрослый и, судя по нашим разговорам, вы здравомыслящий человек. Я видела разных людей, которые пытались расположить меня к себе. Кто-то старался обратить на себя внимание своей внешностью, кто-то хотел тронуть мое сердце сладкоречивостью, кто-то хотел купить меня подарками и цветами. Я знаю, что я интересная женщина — и лицом, и фигурой, и походкой, и ноги мои, возможно, достойны пушкинских стихов, которые вы мне читали, — помните? Да встаньте вы, наконец, генерал! Не ставьте и себя, и меня в неудобное положение и не спрашивайте у меня, нравится ли мне это. На катке это было естественно, и не один вы это делали. Видеть у своих ног генерала мне еще не приходилось. Вы первый. Несколько лет назад летом у моря волны, набегая, касались моих ног и вместе с волнами, как у Пушкина, касался моих ног устами боготворивший меня юноша, студент консерватории. Это было давно. Это была сказка, сон. И он не просил, чтоб я ударила его, он просил разрешения целовать мои ноги. Я разрешила, и мне было приятно, потому что я видела и чувствовала искреннее ко мне отношение.

У вас я не чувствую искренности. У вас это прихоть, а прихоть, по словарю, — это капризное желание, причуда. Исполнять, вернее, разрешать вам всякие причуды мне не очень при-

 

- 132 -

ятно. А скорее всего, это уже не причуда, не прихоть, а болезнь. Я знаю, что я вам нравлюсь, вы уже говорили и о любви, а испытывать и желать от любимого человека боль — это болезнь, и вы прекрасно знаете, что это болезнь, это извращенное половое влечение, которое называется мазохизмом. Так что, генерал, давайте будем здравомыслящими реалистами. Поцелуйте мне руку, и будем прощаться.

Он взял мою руку двумя руками.

— Ирина! Такой лекции я еще не слышал. Моего отношения к вам вы еще не ощутили. Надеюсь, со временем ощутите.

Я попробовала освободить руку — он еще крепче сжал ее.

— Вы не будете целовать руку? Отпустите ее.

— Буду, буду. Буду целовать каждый палец. Лобызать буду. Лизать буду.

— И он начал лизать мою руку, лизать ладонь.

— Перестаньте! Вы же не собака, которая лижет руку своему хозяину.

— Собака, собака! Я твоя собака, а ты моя хозяйка. — И он с новой страстью продолжал лизать мою руку. Я попыталась освободить ее, но она была как в клещах.

— Отпустите руку!

— Не отпущу!

— Мне больно. Отпустите! Давайте поменяем руки. Скорей!

— Ты дашь мне другую? Давай скорей!

Он отпустил мою руку, и я в ту же секунду оттолкнула его от себя с такой силой, что он еле-еле удержался на ногах.

— Зачем же обманываешь, Ирина? Я не ожидал от тебя обмана.

— Я тоже не ожидала от вас ни обмана, ни насилия. Вы обещали вести себя достойно, как это положено генералу, а вы насильничали.

— Где я насильничал? Целовал руку, которую ты сама мне подала. Разве это насилие?

— Вы ее держали силой — это насилие. По-вашему, насилие только тогда, когда женщиной овладевают силой? И с какой стати вы мне говорите «ты»? Мы не настолько близки!

— Я никогда не брал женщину силой. Это не в моем характере. Женщина, взятая силой, не даст настоящего, полного удовлетворения, а если женщина сама согласна отдаться, то будет полное, взаимное, гармоничное наслаждение. А говорю тебе «ты» не потому, что мы близки, а потому, что ближе тебя у меня никого нет.

 

- 133 -

— Довольно! Мы уже подали друг другу руки и простились. Да у вас и времени мало — так ведь вы говорили? Или это тоже был обман?

— Говорил. Правильно. Но мне трудно расстаться, не зная, простили вы меня или нет. Прости, Ирочка!

Он упал на колени у моих ног и обнял мои колени.

— Вы опять начинаете своевольничать? Встаньте!

— Не встану, пока не простишь, или накажи.

Он прижался лицом к моим коленям, и руки его начали гладить мои икры.

— Прости или накажи, царица моя!

Мне стало страшно и противно. Что делать?

— Наказать?! — с угрозой, сжав зубы, спросила я.

— Накажи! — прошептал он.

Я взяла растопыренными пальцами левой руки его волосы, сжала пальцы в кулак, потянув за волосы.

— Хорошо, Ирочка! Еще сильней! — шептал он.

А в мыслях у меня молниями проносилось то, чему учили: «Если натренированным ребром ладони резко ударить по горлу или шее, можно не только искалечить, можно убить, перебив гортань». Сейчас нельзя — голова его прижата к моим коленям, удар не получится. Если ладонью наотмашь ударить по уху — человек будет оглушен, потеряет сознание.

— Встать! Я приказываю вам! — почти крикнула я и дернула его за волосы.

— Нет! Наказывай еще!

— Ударю! Больно!

— Бей! Прошу! Жду!

А сам лицом трется о мои колени и руками гладит мои икры. Я левой рукой оттянула за волосы его голову.

— На! — с полуразмаха дала ладонью по уху.

Он ойкнул, присел совсем и, приложив ладонь к уху, застонал, покачиваясь взад-вперед.

— Ну что, еще дать? — спросила я с издевкой.

— Ирина! Ой! Что же ты делаешь? С такой злобой, так больно! Не ожидал от тебя такого удара. Зачем же так больно?

— Вы целый час просили, чтоб я причинила вам боль, а только что прямо была команда «Бей!».

— Зачем же так бить-то? У меня голова кружится, и какой-то шум в голове, и я очень плохо слышу.

 

- 134 -

— Сейчас все пройдет. Пройдитесь по воздуху, подышите поглубже. Вы получили наконец боль от меня, как просили много раз, теперь успокоитесь. Вставайте!

— Какая же ты злюка!

— То царевна, то злюка! На вас не угодишь. Да я и не собиралась угождать. Просто мое терпение переполнилось, и я выполнила вашу команду «Бей!». А теперь давайте кончать эту комедию.

Он встал, все еще держась ладонью за ухо и покачивая головой вправо-влево. Видно, удар мой был приличный.

— Я не смогу идти один. Может быть, вызвать «скорую»?

— «Скорую»? Можно, только психиатрическую, ведь вы вели себя как психически больной человек.

— Довольно издеваться! Дайте мне воды.

Он сел на диван, все так же покачивая головой вправо-влево, и опять закрыл глаза.

«Да, — мелькнуло у меня в голове, — видно, переборщила я».

— Пейте.

«Хоть бы скорей он очухался», — уже с тревогой подумала я. Он отпил несколько глотков и стал моргать глазами. Видно, в голове туманилось.

— Ну что, еще будете просить от меня боли или достаточно одного раза?

— Ой, Ирина! Разве я такой боли просил? Такой злой, такой безжалостной!

— А что, есть боль злая и боль добрая? Ваше поведение достойно только злой боли.

— И что ты все твердишь о моем поведении? Ну что я сделал плохого? Целовал твои руки, хотел целовать ноги. Что в этом предосудительного? Обычно женщинам это нравится. Я не знал, что ты это воспримешь так предосудительно, отрицательно и с такой жестокостью ударишь!

— Может быть, я немного и переусердствовала, но ваше поведение было настолько необычным и дерзким, а просьба все время повторялась одна: «Сделай больно. Ударь!» Что мне оставалось делать? Кончим на этом. Вам уже лучше, а мне что-то не по себе. Начинается какой-то озноб. Уходите и дайте мне успокоиться от всего этого!

— Хорошо, Ириша. Я ухожу. До завтра.

— Нет, никаких завтра. Я, наверно, опять слягу.

Едва он ушел, озноб усилился. Я, конечно, перенервничала и только после продолжительной теплой ванны немного успокоилась.

 

- 135 -

Арест отца и тайная переписка

 

Утром не хотелось вставать, но меня поднял телефонный звонок из дома отдыха. Папа не ночевал там, и никто не знает, куда он делся. Я быстро позавтракала и поехала в дом отдыха. Главврач был знакомым папы — папа уже отдыхал у него, и они дружили. Меня он встретил приветливо, но нового ничего не сообщил. Сосед по палате рассказал, что после ужина папу спрашивал какой-то мужчина, не из отдыхающих, а старичок-дежурный на проходной рассказал, что вечером приезжала легковая машина, остановилась не доезжая ворот, из нее вышли двое, поговорили между собой, потом один сел в машину, а второй пошел в дом отдыха и минут через десять вышел из корпуса с одним из отдыхающих. Они сели в машину и уехали.

— А как был одет отдыхающий? — спросила я, еле сдерживая дрожь во всем теле.

— Он, он... Сейчас вспомню, деточка. Так... пальто серое, ворот ник каракулевый, тоже серый, и ушанка тоже серая, каракулевая.

— Это папа!

Я побежала к главврачу и рассказала ему все. Он задумался, нахмурился. Начал меня успокаивать, потом спросил, кто из родственников есть в Москве. Я ответила, что в Москве никого нет, в Ленинграде — брат.

— Давно виделись с ним?

— Нет, недавно. Он приезжал на похороны мамы.

— А по телефону когда разговаривали?

Перед отъездом к вам, папа ему звонил.

— Ну вот что... Тебя Ириной звать?

— Да!

— Папа обслуживал занятия физкультурой высшего комсостава Министерства обороны?

— Да, и я там тоже занималась.

— Это хорошо. Молодец. А туда приходили Ворошилов, Буденный, Егоров, Тухачевский?

— Вы понимаете, я ведь занималась в группе членов семей комсостава, но папа говорил, что приходили. А что?

— Что, что! Ты только начинаешь жить. Очень многого не знаешь и не понимаешь. Возможно, папу вызвали в свидетели по делу Тухачевского. Он ведь с папой разговаривал там? Вообще запомни хорошенько: ты никого там не знаешь, ни с кем, кто занимался с тобой, не знакома и не дружила, понимаешь — не

 

- 136 -

дружила! И мы с тобой не разговаривали, и о том, что папу увезли на машине, тебе рассказала какая-то отдыхающая, поняла? Кто бы тебя где ни спросил — вот так все. Будем надеяться, что он им нужен как свидетель. Ты только не волнуйся. Я думаю, со временем все образуется. Ты все поняла, красавица моя? Не плачь! — Он обнял меня, поцеловал в щеку. — Поезжай домой. Никому ничего не говори.

Как я шла, как села в электричку — ничего не помню. Слезы текли и текли. Платок хоть выжимай. Только вошла в квартиру — звонок. Телефон звонил через каждые пять—десять минут. Я мучилась от этих звонков, потом вышла на улицу, позвонила Сергею Петровичу, и мы встретились у памятника Ивану Федорову.

— Что случилось, Иринушка? Твой голос по телефону был очень взволнованным, и глаза опухли от слез. Рассказывай.

Мы сели на дальнюю скамейку, в углу за памятником, и я ему все рассказала.

— Что мне теперь делать? Я места себе не нахожу. В квартире телефон не умолкает. Это наверняка он звонит.

— Подожди, Ирочка! Дай подумать. Значит, звонит? Непрерывно? Скоро, вероятно, многое прояснится. Придешь домой — не спеши снимать трубку. Заметь интервал между звонками. Трубку сними после третьего звонка. Ничего не рассказывай. Скажи, что очень плохо себя чувствуешь, что папа должен был позвонить и не позвонил, и это тебя очень беспокоит. На этом разговор прекрати, скажи, что телефон выключаешь и ложишься спать. На следующий день до обеда трубку не снимай — ты ездила в дом отдыха. После обеда, если будет звонить, скажи, что была в доме отдыха и тебе отдыхающая, ты ее плохо помнишь, рассказала, что папу позавчера куда-то увезли, и ты теперь совсем не знаешь, что делать и как быть. А сейчас иди домой и действительно, если будут звонки, выключи телефон, прими ванну и ложись спать. Если он просто военный, даже и из Генштаба, он никакой помощи оказать не сможет, а если из НКВД, то будет обещать помочь и даже что-то сделает. Но и тебе будет ставить определенные условия. Смотри сама, насколько сможешь их выполнить. Бить так, как ты била, не надо. Это опасно. До завтра. В семь позвони. Если нужно будет встретиться, то опять приходи сюда, в семь тридцать. Я сейчас пойду направо, в аптеку на улицу 25-летия Октября, а ты — через Театральную площадь.

Все произошло, как и советовал Сергей Петрович, — звонки, мой ответ, выключение телефона и т. д.

 

- 137 -

На второй день после обеда я включила телефон, и через полчаса раздался звонок:

— Алло! Ира?

— Да! — голос мой и без притворства был усталый и нервозный.

— Что случилось, Ирочка? Я по твоему голосу чувствую, что ты встревожена и чем-то озабочена. Что, Ира?

— Что вам рассказать, даже затрудняюсь, самой неясно. С папой что-то случилось. Я ездила в дом отдыха, и мне сказали, что его куда-то увезли на легковой машине.

— Подожди, Ира! По телефону не надо ничего говорить. Это что-то серьезное. Я через пятнадцать минут буду. — Он положил трубку и через двадцать минут позвонил в дверь.

— Ирочка! Рассказывай, только поподробней, чтоб я все понял и мог подумать, что надо делать. Ты плакала? Я вижу. Дай мне руку.

Он хотел взять мою руку, но я отстранила его:

— Не надо, Николай Николаевич! Мне сейчас не до сантиментов.

— Хорошо, хорошо, Ира! Я без твоего разрешения ничего теперь не буду делать. Да это и не сантименты, это просто выказывание уважения к женщине, тем более что в вашем мире, мире искусства, это естественно и, я бы сказал, принято.

— Нет, Николай Николаевич, вы это делаете не так, как у нас принято, а с особой страстностью.

— Опять я виноват. Ведь моя страстность оттого, что это твоя рука, а не трамвайной кондукторши. Мы опять начинаем пикироваться, а надо по существу дела говорить. У тебя тепло, и мне жарко в верхней одежде. Ты разрешишь мне раздеться?

— Хорошо. Вот этот стенной шкаф — для верхней одежды.

Он повесил свое пальто рядом с моей шубой и прижал их друг к другу.

— Пусть аромат вашей шубки перейдет к моему пальто, и я буду дышать вашим ароматом.

— Вы зачем пришли? Любезничать и болтать? Или выслушать не по телефону, а лично и что-нибудь посоветовать? Хотя ваши советы вряд ли помогут.

— Почему ты так говоришь? Я думаю, что мои советы и моя помощь будут полезны. Ты сказала, что твоего папу увезли на машине. Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал?

— Я сначала пошла в его палату. Сосед по палате ничего не знает. Обедали и ужинали они вместе, а после ужина он папу уже не видел. Главврач тоже ничего не знает. Ему только доложили,

 

- 138 -

что один отдыхающий не ночевал, а куда делся — неизвестно. А когда я уже уходила, за проходной меня остановила женщина, по-моему, она отдыхающая или из обслуги дома отдыха, и спросила меня, не я ли ищу пропавшего. Я ответила, что ищу папу, который не ночевал в своей палате. Она и сказала, что к нему приезжали приятели, и они уехали все вместе на легковой машине.

— А ты эту женщину еще расспрашивала? Какая она из себя? Как ее звать, не спрашивала?

— Она торопилась, я ее хорошо и не припомню. Да и я уже устала тогда, наревелась и пошла на электричку.

— Ты понимаешь, Ира, надо бы ее найти и расспросить хорошенько.

— Да что ее спрашивать, она только видела, что уехали на машине. Надо здесь, в Москве, искать, а где — я не представляю!

— Если они уехали в Москву, он должен был бы позвонить, так ведь?

— Ну, конечно. А звонков от него не было, и это на него не похоже. Почему он не мог позвонить, не понимаю.

— У меня разные мысли мелькают, но определенного, Ирочка, пока ничего сказать не могу. Скажи, пожалуйста, вот когда он работал дежурным врачом на физподготовке высшего комсостава, он всех там знал, и его все знали? Какие у него были взаимоотношения с этим комсоставом — приятельские, дружеские?

— Какое это сейчас имеет значение?

— Очень простое, Ирочка. Ты же знаешь, что занимались там высшие чины армии — Тухачевский, Гамарник, Корк и другие. Они все арестованы как враги, которые готовили военный переворот. Правда, Гамарник застрелился сам, до ареста. Может быть, папу пригласили как свидетеля. Если это так, то я завтра все узнаю. Наше особое управление Генштаба работает в постоянном контакте с НКВД, где у меня много друзей и мне помогут во всем. Ты хочешь, чтобы я этим занялся?

— Конечно, хочу. Для меня сейчас самое главное — узнать, что с папой!

— Ну, вот и хорошо. Значит, договорились с тобой. Я буду все для тебя узнавать. Ты ведь просишь меня об этом? Ну иди сюда, сядь на диван и повтори свою просьбу, чтоб я был уверен в твоей просьбе и почувствовал это. Ну, что ты задумалась? Мы же договорились с тобой?

— Правильно. Мы договорились. Что еще нужно-то?

— Ты, я вижу, не понимаешь того, о чем мы с тобой договорились?

 

- 139 -

— А что еще понимать? Вы сами предложили мне помощь во всех делах. Сейчас нужна конкретная помощь — что с папой? Где он? Что происходит?

— Нет, нет! Ты не понимаешь ситуации. Раз его увезли, как ты рассказала, на легковой машине и он не позвонил — это не так просто. Я уже сказал тебе, что его могли увезти как свидетеля, а может выясниться, что он с Тухачевским и другими его соучастниками был в очень хороших отношениях, обсуждал разные вопросы, — тогда ему могут предъявить и обвинение. Этим занимается НКВД, а иметь дело с НКВД, узнавать что-то, рассказывать родственникам — очень опасно и противозаконно. Ты понимаешь, на что я иду ради тебя?

— Так вы боитесь? Там же у вас друзья, и вы сами сказали, что вам помогут. Обвинять моего папу совершенно не в чем. Особой дружбы у него ни с кем не было. Он со всеми одинаково общался, как этого требуют его служебные обязанности. Если это опасно и грозит вам какими-то неприятностями, можете ничего не узнавать. Я завтра пойду на Кузнецкий мост, в справочное бюро НКВД, и мне скажут, у них ли он и, если у них, то, что с ним.

— Кто тебе сказал об этой справочной? Ты с кем-нибудь об этом говорила, советовалась?

— Об этой справочной вся Москва знает. Я слышала о ней в трамвае. Советоваться мне по этому вопросу не с кем. Да и о чем можно советоваться, когда неизвестно, где он.

— Тут ты, пожалуй, права. Пока неизвестно, где он и что с ним, нельзя ни о чем говорить — разговор будет беспредметный. Конечно, тебе в первую очередь надо пойти туда. После обеда ты уже, вероятно, будешь дома. По телефону ничего не говори, я позвоню, если надо, приду, чтоб помочь тебе. Ты же этого хочешь?

— Вы уже третий раз спрашиваете, хочу ли я. А что мне остается делать. Вы же прямо вынуждаете, чтоб я упрашивала вас.

— Нет, я не вынуждаю. Каждая твоя просьба налагает на меня большую ответственность. Иди завтра на Кузнецкий, а потом обсудим, что и как делать.

В справочной на Кузнецком было полно народу. В основном женщины. Почти все с заплаканными глазами. Разговаривают друг с другом тихо, почти шепотом. Потолкавшись среди толпы, я услышала обрывки разговора, отдельные фразы: «Идет следствие... во время следствия передачи не принимают... Свидания только по особому разрешению или по требованию следователя для уточнения или на очную ставку... На Лубянке передач не

 

- 140 -

берут, здесь только следствие... В Бутырке передачи берут, очереди там занимают с вечера... В Бутырку переведут после подписания статьи 206-й, то есть после окончания следствия».

Голова пухнет. Лубянка. Бутырка. Передачи, следствие, тюрьма... Тюрьма! Боже мой! Неужели мой папочка здесь, в тюрьме? Какой ужас! Почему? За что?!

Подошла моя очередь к окошку. Ноги немеют. Язык, как вареный, не слушается. В окошке молоденький... не солдат — командир. Теперь говорят — офицер. Кубики на петлицах. Смотрит на меня немного вопросительно.

— Ну? Говорите. Фамилия, имя, отчество?

— Моя?

— Зачем мне ваша? Вы же там, за окошком, а не здесь, у меня в журнале. О ком хотите справиться? Дайте ваш паспорт. Муж, брат, отец? Может, мать, сестра?

— Отец, отец. Попов Александр Павлович. Он у вас? Здесь? Уже пятый день его нет дома.

— Пятый? Недавно. Его дома взяли? Вы ничего не знаете? Первый раз здесь?

— Да, первый раз. Ничего не знаю.

— Сейчас проверим. Подождите.

Он начал листать журнал. Потом второй.

— Так. Попов, Попов... ага, вот... Попов Александр Павлович, 1890 года, 17 января, уроженец города Москвы, военврач. Так?

— Да, — еле выдохнула я. Горло пересохло. Глотаю, глотаю, а слюны нет. — А что с ним? Почему он у вас?

— Какая странная девушка... или женщина. У нас — значит, так надо. Следствие покажет, почему. Часто не ходите. Через неделю-две, да и то рано. Следующий! — громко позвал он.

Через неделю-две. О, Господи! Я встала и, словно во сне, пошла по Кузнецкому вперед, направо, дошла до угла... Вот он, дом. Большой, важный — прямо передо мной... Где-то здесь мой папа... В подвале? Повернула назад. Позвонить скорее Сергею Петровичу. Где автомат? Вон, на углу, и в гастрономе, и в парикмахерской. Нет-нет. Только не здесь. У этого дома, наверно, все автоматы энкаведешные. Дальше, дальше, в метро, скорей, скорей... Доехала до Парка культуры. Кабины между лестницами. Условились на старом месте, у памятника Ивану Федорову, в углу, минут через сорок. Встретились. Я ему все рассказала. Он задумался. Закрыл глаза, потом с закрытыми глазами

 

- 141 -

начал говорить тихо: «Да, да, да. М-м-м», — как бы отвечая себе на свои мысленные вопросы.

— Ну что, Сергей Петрович? Что вы говорите? Как будто отвечаете кому-то на вопросы?

— Да, Ирочка! Отвечаю на вопросы. На свои вопросы, которые возникают в мыслях, перебивая друг друга. Вопросы трудные, и ответов на них нет. Самый главный вопрос — почему взяли папу? Что ему предъявляют? В чем обвиняют? Ты понимаешь, Ирочка, если берут человека в НКВД, то хорошего ничего не жди. И ждать надо окончания следствия, тогда разрешат передачи, а может, и свидание. Как поведет теперь себя твой знакомый, скоро ты это почувствуешь. Он уже задает тебе разные вопросы? Ты должна быть умной. Если вопрос трудный, лучше совсем не отвечай. Он обещает помощь? Попроси, чтоб передал от тебя папе записку и от него ответ. Пиши коротко: «Милый папочка! Что с тобой? Как здоровье? Я от случившегося схожу с ума! Целую. Ира». Почерк папин помнишь?

— Конечно, хорошо помню.

— Ладно, Иринушка! Мужайся, крепись, старайся меньше волноваться, занимай себя чем-то побольше и позванивай. Ты откуда мне звонишь?

— Из автомата в метро.

— Правильно, молодец. Так и дальше поступай. Никаких имен, ни своих, ни моих, ни места встречи не называй. Только время. Поняла? И лучше так: если хочешь встретиться в пять, говори — в семь. Все на два часа позже. Хорошо поняла?

— Да.

— Дай обниму тебя. Иди опять через Театральную.

После встречи с Сергеем Петровичем стало спокойнее. Почему он так конспирируется? Хотя, пожалуй, он прав — могут и за мной, и за ним следить.

Вечером все происходило, как и предполагал Сергей Петрович. Звонок телефона.

— Ирина?

— Да.

— Была там?

— Да.

— Папа там?

— Да.

— Сейчас приду.

Минут через двадцать он пришел. Разделся. Сел на диван. Попросил меня сесть рядом.

 

- 142 -

— Расскажи все подробно.

Я начала рассказывать. Волновалась.

— Ирочка, не волнуйся. Успокойся. Дай твою руку и через это прикосновение передай все свое волнение мне. Я буду твоим успокоительным фактором.

— Ой, не знаю, Николай Николаевич, будет ли это успокоение или успокоенность — необоснованное, благодушное успокоение. У меня настоящего спокойствия не получится.

— Надо, надо стараться быть спокойной, рассудительной и разумной. Что тебе там сказали? С кем ты разговаривала?

— Там один человек в окошке. Он мне и сказал, что папа у них, и что идет следствие, и что приходить часто не надо, так как новости быстро не появляются.

— А ты с другими ожидающими разговаривала?

— Нет, ни с кем не говорила. Все там расстроенные, заплаканные. Да и хотелось скорей на воздух — там душно очень.

— Правильно! На воздух надо скорей. Ну, что еще там слышала?

— В справочном бюро НКВД на Кузнецком Mостy в основном говорят о передачах, свиданиях. А мне дадут свидание? Передачу разрешат? Или хоть записку пока?

— Ирочка, пока идет следствие, ничего не разрешат. А записку вообще не разрешат. Записку я постараюсь передать. Надо только узнать, кто следователь. Согласится ли он? Я постараюсь найти с ним общий язык. А что ты хочешь написать?

— Да вот, я уже приготовила, несколько слов всего.

— Вот как? Ты уже и записку приготовила? Стало быть, ждала меня, знала, что я приду.

— Вы сами сказали, чтобы я пошла туда, а потом все обсудим и решим, что делать.

— Ну-ка, что ты там написала? Садись рядом. Собственно, в записке один вопрос: самочувствие? здоровье? Это естественно. Буду завтра стараться. Ради тебя. Ты хоть понимаешь, сознаешь, что я должен делать? Дай руку. Так, хорошо. Теперь поставь свою правую ногу на мою левую.

— Это еще зачем?

— Я прошу — поставь. Что тебе стоит, трудно разве? Я хочу чувствовать твою ногу. Ну, что? Тебе трудно выполнить мою просьбу? Совсем простую.

— Я поставила ногу ему на ногу.

— Тверже, Ирочка! Чтоб я чувствовал.

— Не понимаю, зачем это? Что за прихоть? Какое в этом удовольствие?

 

- 143 -

— Вот правильное слово нашла — удовольствие. Для меня это удовольствие. Разве тебя папа в детстве не качал, как в кресле-качалке, на своей ноге, держа тебя за руки?

— Так то папа! Вы же не папа!

Вспомнив папу, я вырвала руку и вскочила.

— Ну вот, я вспомнил папу, и ты рассердилась. Я пытался отвлечь тебя от постоянных грустных мыслей, а вышло наоборот. Прости меня, Ирочка!

— Не надо меня отвлекать таким способом. Надо скорей передать записку и получить ответ. Вот моя главная просьба. И вы обещали помочь во всем! Выполните свое обещание. Докажите, что вы действительно ко мне хорошо относитесь.

— Ирочка! Я докажу тебе, и просьбы твои буду выполнять. А ты будешь выполнять мои просьбы?

— Если они не будут такими глупыми, как сегодня, и не будут переступать границ приличия.

— Хорошо, договорились — выполнять просьбы друг друга. Согласна?

— Согласна.

— Давай твою руку... и вторую.

Он взял мои руки и приложил их ладонями к своим щекам, потом к вискам, ко лбу и по очереди к губам, прижимаясь и шевеля при этом кончиком языка.

— Ой, не надо! Мне щекотно, — невольно улыбнулась я от щекотки.

— Вот и хорошо. Ты улыбнулась. Я этого и хотел добиться, чтоб ты улыбнулась. От щекотки часто улыбаются и даже смеются, потому что это забавно и иногда приятно. Тебе приятно, Ира? Говори честно, ну? Почему молчишь? Боишься правду сказать?

— Я не боюсь. Чего мне бояться? Мне просто непонятно и удивительно все. Вот скажите и вы мне честно и правдиво — вы часто так поступаете с женщинами?

— Как? — серьезно спросил он.

— Да вот так, как со мной. Ухаживаете. Целуете руки, да не просто, как это принято и как делают все. Ваши поцелуи необычны и непросты. Они выражают какую-то болезненную страсть и обязательно коленопреклонение. Я же не первая вызываю у вас такое отношение? Сколько у вас было таких женщин?

— Первая, первая! Ты, Ирочка, первая! Такая, что я теряю голову, только перед тобой становлюсь на колени, целую твои руки и готов целовать ноги твои, если ты разрешишь, если ты

 

- 144 -

захочешь этого. И лучше, если б не просто разрешила, а захотела бы, приказала бы мне. Прикажи, Ирочка! Скорей!

И он упал на колени, уставившись возбужденными глазами в мое лицо.

— Нет-нет, только не сейчас! Встаньте! Сейчас же встаньте! Приказываю! Вы же любите, чтобы я приказывала. Встать!

Он смотрел в мои глаза, как провинившаяся собака смотрит в глаза своему хозяину.

Я быстро отошла и села на диван.

— Николай Николаевич! Подойдите сюда по-человечески, а не по-собачьи — ползком, когда она виновата. Сядьте и успокойтесь.

— Да, ты права — я становлюсь твоей послушной собакой и поползу, как виноватая собака, к ногам своей хозяйки. — И он пополз на коленях ко мне, а глаза точно собачьи, виноватые.

Я вскочила и закричала:

— Нет! Встать!!! Сию минуту — встать! Приказываю, в конце концов, как вы любите. Ну?! — строго, жестким голосом потребовала я.

Он присел, закрыв лицо руками, и пробормотал:

— Что ты со мной делаешь? Что?!

Я вспомнила, как он хватал мои ноги, тискал икры... Он же опять становится ненормальным. Надо быстрее успокоить его, пусть мягким отношением, ласковым голосом, лишь бы остепенился, и скорей, скорей его выпроводить.

— Успокойтесь же, Николай Николаевич. Еще раз прошу вас. Вы опять начинаете терять контроль над собой, и опять ваши поступки страшат меня.

Я подошла к нему, взяла его за руки:

— Вставайте, вставайте. Вот так. Садитесь на диван.

— Ирочка! Ты сказала: «Только не сейчас, только не сейчас». А когда ты сама прикажешь, чтоб я целовал твои руки и ноги?!

— Потом, потом. Может быть, когда-нибудь! Возможно, и прикажу, если уж вам хочется моих приказов. Но мне это удивительно и кажется странным и необычным.

— Да, ты опять права. Все странно и необычно. И я необычен, и ты, это главное, очень необычна. Знаешь, вот бывает так: тысяча женщин проходит перед глазами, и это не только у меня, это у многих мужчин, и все они, эти женщины, совершенно обычны и довольно просты. И вдруг... встречается женщина, которая вообще-то как и все, ведь все вы одинаковы по сути своей, но тут чувствуешь, что вот она — богиня моя! И все

 

- 145 -

кажется в ней особенным и божественным. И одежда и обувь — все кажется непростым. Появляется фантазия, романтика, мечтательность. Вот ты для меня стала такой необычной, божественной, и я теряю голову.

— И часто это бывает у вас? Сколько было у вас необычных и божественных?

— Ты опять иронизируешь и смеешься. Такой, как ты, загадочной, влекущей до безумия и недоступной не было никогда!

— Хорошо, все ясно. Мне, хотя и не верится всему, что вы говорите, дальнейшее ваше поведение покажет, кто из нас прав. А сейчас, раз уж вы любите получать от меня приказы, то слушайте мой приказ.

— Слушаю, приказывай!

— Встать! Да, да, встать! Вот так. Завтра... Вы уже знаете, что я приказываю на завтра — передать записку и получить ответ. Понятно?

— Да!.. Гм... Кажется, понимаю. Но...

— Никаких «но»! Передать и принести ответ, хоть несколько слов. Выполняйте! И, пожалуйста, поскорее. Разрешаю вам поцеловать мне руку. Приказываю — целуйте! Но без особых фантазий.

— А ногу, Ирочка?

— Нет. Потом!

— А когда? Завтра?

— Что, вы завтра уже все сделаете?

— Не знаю, но буду стараться.

— Пока не сделаете — не звоните! Жду вас только после выполнения моего приказа. Ясно?

— Ясно, повелительница! Дай другую руку.

— Другую? А не много ли на сегодня?! Ну, ладно, целуйте и идите.

На следующий день, встретившись с Сергеем Петровичем, я ему все рассказала, не вдаваясь в подробности. Он наморщил лоб.

— Вы опять задумались, Сергей Петрович?

— А как же не задумываться? Теперь я боюсь за тебя. От папы будем ждать записку, если этот «твой подчиненный генерал» не обманывает. А вот чего он от тебя хочет? В какую трясину он тебя засасывает? Ты сама-то понимаешь это? Он ведь не успокоится на поцелуях рук и ног. Он захочет гораздо большего. Ты это понимаешь? Что вздрагиваешь? Представила? Ужаснулась? На все твои просьбы он будет отвечать своими требованиями, и они будут все настойчивей, требовательней и для тебя все труднее

 

- 146 -

выполнимы. Я убежден, что он самый типичный мазохист, весь вопрос — сколько и какую боль он хочет получить от тебя? Есть женщины, да и мужчины, любящие причинять боль, это уже садизм. Не дай Бог, чтоб у него сочеталось и то и другое.

— Ну, а ты-то сама как относишься к его просьбам? Тебе безразличны его приставания или тебе противно? А может, тебе приятно, что он валяется у твоих ног?

— Нет, Сергей Петрович, приятных ощущений нет. Когда он целует руку обычно, как делают все при встрече или перед уходом, — это вполне естественно, и никаких ощущений нет, а когда эти приставания, как вы правильно выразились, становятся чрезмерными, то мне неприятно и даже противно. А когда он валяется у моих ног, самолюбие мое получает какое-то удовлетворение. Ведь у моих ног — генерал! Такого у меня еще не было. Где-то там, с подчиненными, он властелин, а у моих ног — раб, плебей, и я от этого получаю моральное удовлетворение. Конечно, иногда задумываюсь о том, что же будет дальше, и мне становится страшновато.

— Тебе страшновато, а мне страшно. За тебя страшно, Ира. Он в сложившейся ситуации старается сделать тебя зависимой от него, а чем это кончится — неизвестно. И повернуть назад, прекратить все, будет тоже непросто, тем более, если просьбы твои будут выполняться, в чем я еще не совсем уверен.

В этот день звонков не было, и я даже забеспокоилась — почему? Значит, ничего у него не выходит. Если б хоть что-то вышло — он уже был бы у меня, у моих ног. Плебеем! Холопом!

А на второй день все произошло, как сказал Сергей Петрович. Звонок:

— Ира?

— Да.

— Ты разрешишь прийти к тебе?

— Есть новости?

— Да. Я бы не звонил, как ты и просила, но есть весточка.

— Тогда разрешаю, и, пожалуйста, поскорее. Я жду.

— Ты просто разрешаешь? Или хочешь и меня видеть?

— Зачем эти глупые вопросы? Скорее, я жду!

— Через двадцать минут он был уже здесь и, войдя, начал не спеша раздеваться.

— Да подождите вы раздеваться. Дайте мне скорее, как вы сказали, «весточку».

— Слушай, Ирина, может быть, мне вообще не раздеваться? Ты что, считаешь меня простым почтальоном? Я ведь с мороза.

 

- 147 -

— Хорошо б горячего чайку или вообще чего-нибудь горячительного.

— А вы перестаньте тянуть резину и издеваться. Дайте скорее то, чего я жду с нетерпением.

— Дам, дам! Все, что надо, все отдам. Всего себя отдам, если захочешь.

— Он разделся и сел на диван.

— Сядь Ира. Будь поспокойнее. Ну, сядь же! Почему стоишь? На, читай! Почерк папы помнишь?

— Еще бы не помнить! Так это моя записка к нему, а где от него мне?

— На обороте. Ответы на твои вопросы. Читай.

Я перевернула листок. Почерк родной, папин. Глаза туманятся. Буквы пляшут. Холодеющая слеза катится по щеке. «Доченька! Я здоров. Что со мной — пока не понимаю и возмущаюсь, говорят, скоро все пойму. Целую. Твой папа».

— Ой, как мало! Почему так мало, Николай Николаевич?

— Слушай, девочка милая. Ты хочешь длинных писем? Ты же задала два вопроса, он на них и ответил. Ну-ка, дай мне. Вот твои вопросы: «Здоровье? Что с тобой?» На оба вопроса он ответил. А ты знаешь, чего стоит эта записка? Это же преступление! Пособничество подследственному в незаконной переписке. И ответь на мой вопрос.

— Какой вопрос? Ничего не понимаю.

Когда ты потребовала: «Давай скорей!», я сказал тебе: «Дам, дам! Все что надо, все отдам. Всего себя отдам, если захочешь». Вот и ответь мне — хочешь меня взять?

— Вас взять? Как это понимать? Да и зачем вы мне?

— Зачем я? А кто-нибудь сможет заменить меня? Кто пойдет на преступление? Да я тебе нужен как воздух. Без меня ты ничего не будешь знать. Без меня никто тебе не поможет. Так хочешь ты меня иметь... около себя? Или я тебе не нужен, совсем безразличен, несмотря на мою преданность тебе?! Встать и уйти?

— Нет-нет, вы нужны мне, Николай Николаевич! Вы хороший и добрый человек, и я благодарю вас от всего сердца. Вот вам моя рука. Вы хотите поцеловать ее? Или после холода чайку вам горячего? Сейчас согрею...

— К черту чай! К черту все! Вот в саквояже «Шампань-натураль» из Франции и торт от Елисея. Давай бокалы, Ириша!

Он вынул из саквояжа шампанское и торт.

— Да я ведь не пью. И не люблю пить. Вы, пожалуйста, пейте на здоровье.

 

- 148 -

Я поставила на стол бокал.

— Нет-нет, давай второй. Папа здоров? Здоров! Вот и давай за его здоровье. Ты не можешь не выпить за его здоровье.

Он сам достал из буфета второй бокал и наполнил его. Дождавшись, когда пена осела, он долил еще.

— Бери! За здоровье чокаются, за упокой чокаться нельзя. Давай за здоровье твоего папы!

Мы подняли бокалы и чокнулись. Я сделала несколько глотков. Ох, какое чудное! (Я ведь шампанское как раз люблю.)

— Почему остановилась? Не ставь на стол. За здоровье всегда пьют до дна. Разве ты не хочешь здоровья папе? Ну-ка, до дна! Так-так-так. Молодец! Любишь папу.

Мы поставили бокалы, и он опять их наполнил.

— Мне не надо! — Я закрыла свой бокал ладонью.

— Как не надо? Тебе больше не надо? Тогда я допью свой бокал и ухожу...

— Нет-нет, пока не уходите. Я напишу папе, а потом вы уйдете.

— Вот выпьем за вторую записку и напишешь. Дай твою ладошку.

— Взяв мою руку и приложив ее ладонью к своему лицу, потом к губам... стал лизать ее.

— Не надо, Николай Николаевич! Не надо, прошу вас. Мне щекотно. Прошу, слышите? Или надо приказывать? Ну!!! Прекратите! Наливайте лучше.

Отпустив мою руку, он стал наполнять бокалы. Я пошла писать записку.

— Вот. Это папе, а ту дайте мне.

Он взял. Прочитал. Лицо стало суровым.

— Это не годится, Ира. Зачем вы учите его, что говорить, что не говорить. Такую не передадут. Только потеряем время. Спросите, когда что будет известно, и напишите, чтоб о записках он никому ни слова. А первую я сожгу. Никаких следов. Ясно? И вы никому ни слова.

Он пошел на кухню, положив записку в карман. А потом в открытую дверь кухни я подсмотрела, что он из другого кармана вынул такую же по размеру бумажку и поджег ее. Что же это такое? Почему он сжег другую бумажку? Я вошла в кухню.

— Николай Николаевич, дайте, я еще посмотрю на папин почерк.

— Все, Ирочка! Вот в раковине только пепел, и тот я смываю водой. Пошли в комнату.

 

- 149 -

Он сел на диван:

— Ну-ка, дайте мой бокал и возьмите свой.

— Я еще записку не набросала. Подождите чуть-чуть.

— В другой комнате я написала записку и задумалась: почему он обманывает? Зачем ему моя записка?

—     Вы будете читать? Читайте.

—     Прочитав записку, он сказал:

Эта, пожалуй, пройдет! Давайте, Ирусь, чтоб прошла. Пришлось выпить и второй бокал, после которого в голове немного зашумело. Надо выпроваживать, чтоб он не начал опять безобразничать.

— Николай Николаевич, мы выпили за обе записки. Вы грозились уйти, а я попросила остаться, чтоб написать вторую записку. Вот теперь все сделано и можно уходить, тем более что я себя чувствую неважно.

— Как, уже уходить? А шампанское, а торт? Я не согласен, Ирусенька!

— Если вы действительно ко мне хорошо относитесь и не хотите, чтоб мне стало плохо, то без споров и уговоров дадите мне возможность скорей отдохнуть и хорошенько выспаться. Когда вас теперь ждать? За один день, наверно, вы не успеете, поэтому послезавтра жду вашего звонка. До свидания!

Я протянула ему руку, но он не торопился ее взять и в некоторой растерянности бормотал:

— Как же так, Ира? А я хотел побыть у вас еще. Выпить еще.

— Нет-нет! Значит, вы плохо относитесь ко мне, тогда не надо и руку мою целовать. Одевайтесь.

— Ну, руку-то дайте!

— Оденетесь — дам. Обе дам. Одевайтесь! — уже строго сказала я.

— Ну? — уже с возмущением и приказным тоном настаивала я.

Он медленно, что-то шепча, оделся. Подошел ближе. Взял мои руки. Мелькнула мысль: «Слушается! Команды-то лучше исполняет, чем просьбы».

— Сразу обе руки не разрешаю. По одной. По очереди. И надо... надо встать передо мной на колени. Ну! — строго, как собаке. — Быстро!!!

И он слушается. Исполняет мои приказы, как собака исполняет приказы своего хозяина. А в глазах действительно собачье выражение — готовность служить. Так вот как надо с тобой, холуйская душа. Надо повелевать тобой. Строго! Это мне больше

 

- 150 -

нравится. И самолюбие мое как-то странно удовлетворяется. Как растение в пустыне, получая живительную влагу, оживает и набирает силу в борьбе со зноем и жарой. И я, после всех нервотрепок, волнений, как будто стала спокойней и сильней. Да — спокойней, уверенней, сильней. Я почувствовала это и сознанием, и умом, и мускулатурой своего тела. Оно, будто после хорошего массажа, стало упругим и готовым к борьбе. Ведь у меня идет борьба. Надо из него выжать все, что он может узнать, сделать, для моего папы. Выжму, заставлю. У ног моих будет докладывать мне, служить, повиноваться. А там, у себя на работе, у друзей своих, пусть прилагает, все силы и способности, чтобы выполнять мои просьбы, мои приказы.

Весь следующий день никаких звонков, не было, но я уже беспокоилась, как в первый раз, ожидая записку от папы. У меня появилась какая-то уверенность, что «генерал» будет каждый раз что-то выполнять для меня. Но что я должна выполнять для него? Я с тревогой думала об этом, надеясь, что особенного ничего не произойдет. Не допущу ничего, что будет мне нежелательным. Я теперь знаю, как управлять им — приказами, жесткостью, порабощением, тем более что он этого постоянно просит и добивается.

На второй день, как я и предполагала, — звонок.

— Ира?

— Да!

—Минут через сорок буду. Можно?

— Есть новости?

— Иначе я не звонил бы.

Записка от папы была на тетрадном листочке в клетку. «Ирочка! Доченька моя любимая! Ты помочь мне ничем не можешь. Это исключено, особенно сейчас, когда идет следствие. Сходи только к тете Зине и Всеволоду — помнишь с мамой ходила к ним в Брюсовский переулок и вы там давали семейный концерт на вечеринках у них? Пусть сократят вечеринки и количество гостей, половина которых — люди-дрянь. Я много думаю о них. Всеволод поймет. Привет им. Целую, папа».

— А что это за вечеринки, Ира? И как это половина гостей — люди-дрянь? Ты что-нибудь понимаешь?

— Ничего не понимаю, Николай Николаевич! Просто какой-то ребус. Но раз папа просит, я все сделаю.

— А я догадываюсь, Ира. Папа в камере не один. Вот кто-нибудь из сокамерников рассказывал про эти вечеринки, где,

 

- 151 -

конечно, некоторые выпивают лишнее и болтают лишнее, вот папа, узнав об этом уже в тюрьме, и дает им добрый совет.

— Господи! Что же это происходит: тюрьма, камера, сокамерники... А как там кормят? Наверно, голодно?

— Там все по утвержденным нормам. Деликатесов, конечно, нет, икры ни черной, ни красной тоже нет.

— А передачу можно ему передать?

— Нет, Ирочка, сейчас нельзя. Во время следствия передачи не разрешают. Вот попробую добиться свидания. Хочешь?

— Боже мой! Конечно, хочу. Еще бы. А когда это может быть, что для этого надо сделать?

— Не спеши. Это не так просто. Вот сходи завтра же к друзьям папы — Мейерхольдам, поговори с ними. Потом папе напишешь, ему, наверно, интересно, раз он посылает тебя к ним. Давай допьем шампанское, Ир. Оно где у тебя, в холодильнике?

— В холодильнике. Не волнуйтесь — цело ваше шампанское, но сегодня пить не будем. Вот устройте скорее свидание, тогда и выпьем, а сейчас целуйте руку и до свидания. Ну! Что раздумываете?

— Сейчас, сейчас, Ирочка! Раздумываю я, как лучше и скорей сделать возможность вашего свидания. Уж очень это сложный вопрос. Да еще вы хотите скорей. Завтра приду, а вы подготовьте папе ответ о Мейерхольдах. Поподробней.

Он быстро подошел, поцеловал мне руки, по очереди, несколько раз, причем без особой страсти.

— Вот видите, Ира, как сегодня все идет по-вашему: я не вызываю вашего гнева, веду себя послушно или, как вы говорите, «благопристойно». Вы довольны?

— В общем-то, да. Ваше поведение сегодня похвально.

— До завтра, Иринушка моя, красавица моя!

Он ушел, а меня охватила тревога. Что он задумал? Уж очень не похоже его сегодняшнее поведение на его обычное. Что он затевает? Спать я легла с какими-то тревожными мыслями. Утром, не успела хорошенько проснуться, — звонок.

— Ира, ты сейчас пойдешь в Брюсовский. Хорошенько рас спроси у них о вечеринках и что это за половина — люди-дрянь?

В середине дня он позвонил и, уточнив, что я дома, пришел.

— Ну-ка показывай, что ты там нарисовала папе, выполняя его просьбу.

Я подала мою записку.

— Нет-нет, ты опять не совсем правильно пишешь. Давай я поправлю, а ты перепишешь. Ведь папу беспокоят вечеринки и

 

- 152 -

люди-дрянь. И зачем ты сказала им, что он под следствием? Не надо было это говорить... пока.

После его правки я переписала записку вот в такой редакции: «Дорогой папочка! Я выполнила твое поручение. В Брюсовском все по-старому. Всеволода не было. Тетя Зина была недовольна моим приходом и сообщением о твоем положении. Она сказала, что у них не вечеринки с пьянками-гулянками, а культурные встречи порядочных солидных людей — руководителей союзных ведомств, известных артистов, музыкантов, высших командиров армии и НКВД, а иностранцы — аккредитованные работники посольств. Что у тебя нового, милый папочка? Целую, Ира».

— Ну вот, хоть и длинновато, но ему все будет понятно. Давай, я постараюсь сегодня передать и у меня еще будет разговор о возможности свидания. Ты ведь этого хочешь скорей, красавица моя?

— И что вы спрашиваете об этом? Неужели не ясно, что я очень жду этого свидания.

— Хорошо, для тебя я готов на все. А ты готова?

— А что мне готовиться? Я только и думаю об этом.

— О свидании? И обо мне? Без меня никакого свидания у тебя не будет. Понимаешь ли ты это?

— Понимаю, конечно, понимаю!

— Так вот, если понимаешь, будь сговорчивей и уступчивей, хотя и властной до известной степени. Я пойду выполнять твои поручения. Вечером приду доложить о результатах. Хорошо?

— Да, конечно!

— Вот и молодец. Готовься меня встретить. Я ушел.

Любовь чекиста-садомазохиста

 

Мысли мои мчатся молниями. Он становится немного другим. Мои просьбы выполняются. Его просьбы-требования усложняются. Прав был Сергей Петрович! О какой готовности встречать его он намекал? Согласна допить шампанское с ним. Приготовлюсь... поставить его на колени у моих ног. А если свидание состоится?! Чего он захочет еще? Противно представить себе. На всякий случай надену чулки-паутинки и концертные туфли, чтобы он подчинялся беспрекословно.

 

- 153 -

Через три часа Николай Николаевич явился... как на званый ужин. В новом шикарном костюме, выбритый до блеска и надушенный хорошими французскими духами.

— Николай Николаевич, вы собираетесь на званый прием?

— Почему вы так думаете, Ирочка?

— По вашему виду. Вы разодеты, как говорят в народе, в пух и прах, и дышать около вас тяжело — духи очень терпкие.

— Все вы заметили и все почувствовали. А «пух и прах» мой, Ирочка, — для вас. Хочу, чтоб вы видели во мне не только «почтальона» вашего величества. Вы, кстати, в этих туфельках просто королева, и я готов броситься к вашим ногам, как в старом цыганском романсе — «войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней». Помните?

— Помню, помню. А что хорошего «почтальон» скажет?

— О королева, о! Моя отрада! Сегодня ты должна быть со мной особой, ведь все твои поручения выполняются. Записка твоя папе прочитана, им и сожжена. Свидание в принципе раз решено. О точном дне и часе я сообщу или сообщат по телефону. Поднимаем бокалы, королева? Давай шампань сюда.

Он налил бокалы, достал из кармана маленькую коробочку и, вынув из нее небольшие таблетки, бросил по одной в бокалы.

А что это за таблетки? Зачем они?

— Это, Ирочка, шипучки. Я люблю, когда шипучесть повышенная, тебе это тоже понравится. — Он взял свой бокал. — Давай, Ирусенька, за успехи!

Ой-ой! Что-то у меня в правой туфле, ногу больно. Скорей снимите, посмотрите, что там.

Я подала ему правую ногу, облокотясь о стол. Он стал на одно колено, снял туфлю, поставил мою ногу на свое колено и начал шарить в туфле пальцем.

— Что вы так неумело держите туфлю? Вы возьмите ее за подметку, вот так, правильно. Ну что, ничего нет?

— Ничего не нахожу, Ира.

Я сняла ногу с его колена и стала рукой смахивать как бы мусор со своей ступни.

— Ага, вот. По-моему, это гречневая крупинка. Откуда она взялась?

Он надел туфлю мне на ногу и хотел взять мою руку.

— Нет-нет! Ваши руки сейчас антисанитарны. Я последний раз в туфлях выступала и не вытирала их совсем, а в актерском туалете, куда пришлось пойти, было очень грязно и сыро. Это был какой-то рабочий клуб. Идите скорей в туалет и хорошенько

 

- 154 -

помойте их с душистым мылом. Чего раздумываете, ну-ка быстро, а я пока у зеркала поправлю волосы.

Он пошел в туалет, вода зажурчала, я быстро поменяла местами бокалы и подошла к трюмо, в котором было видно все в комнате. Когда он стал входить через дверь, я быстро повернулась к нему, поправляя волосы:

— Помыли хорошо?

— Да! А вы прихорошились?

— Так, чуть-чуть. Скорее для себя, чем для вас.

— Что вы, Ирочка! Мне тоже очень приятно сознавать, что вы и для меня прихорашиваетесь. А теперь, как говорится, если бокалы наполнены — их следует осушить.

Он подал мой бокал и взял свой:

— За что пьем, царевна?

— Самое желанное на сегодня — свидание с папой!

— Давай за свидание! Залпом! Ира, а когда мы выпьем на брудершафт?

— Странный вы человек, Николай Николаевич! Ну какой мне сейчас брудершафт, когда я только и думаю о папе, когда я в постоянной тревоге. Вот давайте сядем, и вы расскажете, как это вам удается так быстро выполнять мои просьбы и поручения.

— Во-первых, потому что это ваши просьбы и поручения, ваши, а не какой-то безразличной мне женщины. И потом — пусть это будет моей тайной. Тайна остается тайной, пока ее знает один человек. Если ее узнает второй, уж не говоря о третьем, она перестанет быть тайной.

Мы пикировались еще минут десять. Я все ждала, будет ли какое-то действие таблетки, предназначенной мне.

— Николай Николаевич, я решила сделать вам приятное.

— Ирочка, наконец-то! Что ты хочешь сделать?

— Вы помните, как мы познакомились?

— Еще бы! Это было так чудесно, так романтично!

— Нет, вы, наверно, не то вспоминаете. Я имею в виду тот концерт, когда вы меня увидели впервые.

— Я вас видел и любовался вами на многих концертах.

— А я говорю о том, когда вы передали через кого-то букет роз с запиской, в которой писали, что восхищены моим изумительным исполнением и спрашивали, когда и где я буду еще выступать. Так вот, сейчас я буду выступать специально для вас. Сядьте поудобней на диван и внимательно слушайте — исполняю свои любимые вещи для вас.

— А может, сначала еще выпьем?

 

- 155 -

— Да вы что? Вам выпивка дороже моего концерта только для вас? Ну-ка устраивайтесь удобней.

Я села за рояль и начала исполнять любимые произведения, но достаточно медленно. Начала с Чайковского: спокойные места из «Меланхолической серенады» и «Времен года», потом бетховенскую «Аппасионату», патетическую сонату с траурными мелодиями.

— Вам нравится мое исполнение? — тихо спросила я.

— Да, конечно! Такие приятные, успокаивающие мелодии, под такую музыку можно уснуть, — ответил он тоже тихим голосом.

Я продолжала фантазировать, импровизировать, создавая попурри из Массне, Римского-Корсакова, Грига, выбирая необходимые мне места и посматривая на лицо сидящего слушателя. Сначала он стал чаще моргать, еле-еле поднимая веки, потом глаза его совсем закрылись, и голова склонилась на бок. Я начала играть громче — он не реагировал.

— Ну, как, Николай Николаевич, хорошо я играю?

Он молчит. Я сыграла несколько громких аккордов — никакого движения. Подошла к нему, взяла за руку — никакой реакции. Приподняла его руку и отпустила — рука безжизненно шлепнулась на колени. Спит. Мне все стало ясно — таблетка была снотворной. Он хотел усыпить меня и сделать совершенно беззащитной и податливой любым его желаниям. В голове у меня помутилось — что делать со спящим мерзавцем? Пиджак весь как-то помялся, надо снять его и повесить на плечики. Сняла с трудом. Почему-то одна половина пиджака была тяжелей. Я сунула руку во внутренний карман — пальцы коснулись холодного металла. Небольшой черный браунинг. У меня задрожали руки. В другом кармане — удостоверение. Читаю: «Комиссар государственной безопасности Раковский Анатолий Михайлович». В голове у меня все пошло кругом. Скорей все в карман. Чувствую — теряю сознание. Сейчас упаду. Нет-нет, сознание терять нельзя. Налила себе полбокала. Выпила. Стало легче. Села на стул, и слезы хлынули из глаз. Что теперь будет? И с папой, и со мной? Сколько он будет спать? Что с ним делать? Будить не буду, да это и бесполезно. Он как труп. Живой труп. А должна была я стать такой. Ах, сволочь, негодяй! Как он играл со мной — как кошка с мышкой. Пусть проспится и выкатывается отсюда. Ноги его здесь больше не будет. Я села за рояль, невольно наигрывая какие-то гнетущие мелодии.

 

- 156 -

Спал он примерно час-полтора. Поморгав глазами и окончательно проснувшись, он как-то подозрительно, не понимая, видно, всего происшедшего, посмотрел на меня:

— Ира, я что, уснул? Когда? Давно?

— Да, вы задремали под мою спокойную, убаюкивающую музыку. Я не стала вас будить. Вероятно, вы не высыпаетесь. Часто работаете ночами?

— А как мой пиджак оказался на спинке стула?

— Вы что, все забыли? Он почти валялся на полу — во сне вы его пытались снять и измяли, я вам помогла снять и повесила его на спинку стула.

— Странно! Совсем не помню, что было! Что-нибудь выпить бы... А, вот шампанское на столе. Хорошо. Налейте мне, Ирочка!

— Нет уж, увольте! Наливайте сами, пейте и отправляйтесь домой отсыпаться.

— А почему ты стала такой сердитой? Мне помнится, ты была доброй и покладистой. Что случилось? Почему ты превратилась в прекрасную злюку, и глаза твои светятся злом? Если я вино ват — накажи. Вот я у ног твоих на коленях и жду наказания.

«Ах, тебе хочется наказания? Хочется получить от меня боль? Давно просишь. Давно», — пронеслось в голове. Я взяла хлыст, который он принес недавно.

— Ну-ка ложись на живот. Вытяни ноги. Хорошенько! Вот тебе — раз, вот тебе — два!..

— Ой! Почему так больно? Не бей сильно. Я не просил так избивать!

— Ах, ты не просил? Все хочешь в игрушки играть, комедию ломать? Не-е-ет, любезный, довольно комедии! — И я начала хлестать его по определенному месту.

Он вскочил и почти закричал:

— Ты что с ума сошла?! Это не наказание по уговору между нами — это истязание. За что ты так озлобилась?

— За что? А вот за это, а вот за это! — И я начала давать ему пощечины — справа, слева, справа, слева.

— Да ты, я смотрю, совсем чокнулась! Свихнулась баба! Ну- ка, иди сюда. — Он схватил меня за руку, намереваясь привлечь силой к себе. Я ребром ладони ударила по протянутой руке, которая сразу повисла. Он начал быстро растирать руку другой рукой и буквально прошипел:

— Ты еще и дерешься! Падла, паршивая! Ну, погоди — пожалеешь.

 

- 157 -

Видно, поняв, что произошло, что он выпил мой бокал и игра его расшифрована, он буквально остервенел, превратившись из галантного джентльмена в противного чекиста — опытного, изощренного и беспощадного.

Он поспешно оделся, поднял с пола хлыст.

— Будем прощаться? До свидания, Иринушка, — сквозь зубы прошипел он.

— Не до свидания, а прощайте, противный человек!

— Нет-нет, я не ошибся. Я специально говорю — до свидания. У нас еще будут свидания! — подчеркнуто с угрозой произнес он.

— Боже мой! Вот он, тот сон с паутиной и пауком. Паутина опутала меня, а паук хочет выпить мою кровь.

В ловушке

 

Засыпала я с трудом, а в полночь раздался резкий звонок в дверь. Господи, кто это? Ночь ведь. Подойдя на цыпочках к двери, прислушалась — тихий мужской разговор. Опять звонок, требовательный, нетерпеливый.

— Кто там?

— Ирина Александровна! Это я, дворник Анисим. Тут вас спрашивают. Какой-то важный документ вам надо подписать.

— Да ведь ночь! Что за срочность?

— Ирина Александровна, извините, пожалуйста, но этот документ должен быть подписан вами именно сегодня — завтра уже будут неприятности.

— Какие неприятности? У кого?

— У всех, Ирина Александровна. Да вы откройте, что же мы беседуем через дверь, мы же не воры, не бандиты, тем более ваш дворник, Анисим, нас привел.

— Да, с дворником... не воры приходят. Сейчас я накину халат и открою.

Вошли трое и дворник с какой-то женщиной. Двое штатских, один в сапогах и, видно, в военной форме, поверх которой макинтош, как у Н. Н.

— Коля, сядь за стол и давай документы. Стол надо освободить, — командовал военный. — Бокалы? Вчера у вас были гости? Вернее, гость, бокалов всего два!

— Был гость, был! Гость, которого я провожала... хлыстом.

— Гостя — хлыстом?! Интересно!

 

- 158 -

— Не интересно, а противно! И визит ваш мне непонятен.

— Сейчас все объясню. Вы знаете, что ваш отец арестован и находится под следствием по делу Тухачевского и других?

— Знаю.

— Хорошо. Он по делу — лицо второстепенное, но в связи с арестом по таким вопросам всегда делается обыск у обвиняемого. Своевременно обыск не был сделан, сегодня последний день срока ордера, утвержденного прокурором, а с прокуратурой ссориться не хочется, вот поэтому мы и торопимся. Подойдите сюда и распишитесь, что вы ознакомлены.

Я расписалась, не очень вникая в то, что мне было предъявлено. Голова буквально раскалывалась от неожиданных событий и потрясающих сознание мыслей.

— Чтобы упростить и ускорить нашу с вами работу, давайте сразу конкретизировать. Первое — оружие есть?

— Да. У папы охотничье ружье. Дарственное, от Ворошилова.

— Давайте его на стол и документы на него. Петя, помоги Ирине Александровне. Коля, записывай все в протокол изъятия.

— Второе — драгоценные металлы, ювелирные изделия есть?

— Золотые часы, тоже дарственные, от Министерства обороны. Вот документы.

— Дайте прочитать. Ага — подписал Тухачевский. Ваш папа дружил с Тухачевским? Общался?

— Дружбы не было. Общался на занятиях физкультурой.

— Третье — какая есть антисоветская литература: Троцкий, Каменев, Зиновьев? Петя, посмотри по книжным шкафам, полкам, в диване, ну и так далее.

Петя с книгами не очень церемонился. Первые две—три просмотрел, потряс, держа за корешки с двух сторон, и бросил на пол, чтоб легче вынимать остальные — они стояли на стеллажах и полках очень плотно. Из какой-то книги вдруг выпало какое-то письмо папе. Петя пробежал его глазами и передал старшему. Тот прочитал внимательней и сказал Коле:

— Занеси в протокол изъятия, — и, обращаясь ко мне, спросил: — Кто такой Федя?

— Не знаю. У папы много знакомых, разве всех запомнишь?

Через несколько часов квартира приняла ужасный вид. Хаос был во всех комнатах.

Когда было кончено это «мамаевское» действо, меня усадили за стол и предъявили еще один ордер: «В целях сохранения тайны следствия взять под стражу сроком до 15 дней».

 

- 159 -

— Распишитесь, Ирина Александровна, и дайте ваш паспорт. Понятые тоже вот здесь распишитесь, в протоколе обыска. Все происходило в вашем присутствии, и вы все слышали.

У подъезда стояли две легковые машины. В первую сели старший, рядом с шофером, я на заднем сиденье, между Колей и Петей. На вторую погрузили все, что было изъято, — ружье, книги и прочее.

Везут меня по Москве, по знакомым, родным улицам. Куда? На Лубянку.

— Коля, документы все у тебя? Пойдемте со мной, Ирина Александровна и Коля. Изъятое все с протоколом и описью сдать на склад изъятых вещей.

Он пошел вперед, я за ним, Коля за мной. Войдя через двустворчатую дубовую дверь в здание, мы оказались в небольшом холле. Через несколько ступеней на площадке — стол, за которым сидит офицер, а солдат-часовой с ружьем стоит рядом. Предъявив офицеру удостоверение и указывая на меня, старший проговорил:

— Прошу пропустить со мной эту гражданку в следственное управление, — и положил ему на стол мой паспорт.

Офицер по паспорту записал меня в журнал, затем встал, отдал честь и сказал:

— Пройдите.

Повернув налево, мы прошли по коридору до лифта, поднялись на пятый этаж и опять вышли в коридор, но с мягкой ковровой дорожкой. Через несколько шагов повернули налево, потом опять направо, три ступеньки вниз, через несколько шагов опять три ступеньки, но вверх. Между этими ступеньками — помещение наподобие холла, из которого кроме нашего коридора шел коридор влево, перпендикулярно нашему. Поднявшись и повернув через несколько шагов направо, мы оказались в более длинном коридоре, и буквально через несколько шагов наш старший резко остановился, постукивая ногтями по медной пряжке своего широкого ремня с портупеей и цокая языком. Эти звуки напоминали звуки, которыми призывают поросят и свиней к корыту с едой.

Вдали по коридору двое шли нам навстречу. В ответ на наше цоканье от них послышалось такое же цоканье и металлические звуки от ударов по медной пряжке ремня.

Наш старший, видно, был главнее встречного, и поэтому на его жест рукой: «Уберись, освободи дорогу, прочь!» — встречный моментально попятился назад, поставил конвоируемого лицом в

 

- 160 -

угол и повернувшись в нашу сторону отдал честь, как бы открывая семафор: «Проходите, путь свободен!». Потом я не раз была свидетельницей таких непредвиденных встреч, свинопризывных цоканий и металлических звуков постукивания о медную пряжку. Это энкаведешное правило о недопущении встреч и взглядов шагающих друг к другу арестованных строго соблюдалось всегда и везде, и особенно в период следствия.

Остановившись у двери № 518, он открыл ее и указал мне на стул за дверью в углу кабинета. Когда я села, он закрыл дверь и подошел к столу в противоположном углу.

— Вот все документы, ордера и прочее. Продолжайте работу - после ознакомления. Надо все оформить через приемное отделение, — полуприказным тоном сказал старший.

— Да я, пожалуй, сначала отправлю ее в приемное — что она будет сидеть здесь, только помещает мне.

— Ну, решайте сами. Я пошел, а то не высплюсь, а на завтра список опять немалый. Пока.

Вызвав конвоира по телефону, следователь (это был мой следователь) распорядился:

— В приемное отделение. Все оформить, потом в камеру № 3, там освободилось одно место. Вот распорядительное направление.

— Встать! Идти впереди меня и внимательно слушать мои команды, — убедительно строго проговорил конвоир. — Вперед и сразу направо.

И пошла я, то вперед, то направо, то налево, вниз, вверх, стоп у лифта. Почти тем же путем, по которому шли сюда. Пошла я по новому пути моей жизни. Куда этот путь приведет меня? Что будет со мной? И что с папой?

Приемное отделение. Как в больнице. В больнице оформляют документы — история болезни, врачебные осмотры, температура, рентген, что-то еще — и в палату. А здесь? Что здесь оформляют? Ведь все документы у следователя.

Большая комната. Большой длинный стол посередине и тяжелые деревянные диваны (как вокзальные) около стола, причем с одной стороны стола они стоят сиденьями к столу, а с другой — спинками, чтоб сидящие не были лицом к лицу. По двум стенам комнаты много дверей под номерами. Когда мы вошли в комнату, она была пуста.

— Девочки! — закричал конвойный. — Довольно дремать. Надо работать поскорее. Мне некогда.

Одна из дверей открылась, и вышли две «девочки». Одна весом не менее ста килограмм. Фигура как у известного в начале

 

- 161 -

30-х годов борца по фамилии Циклоп, который своего противника — борца толкал выпуклым пузом-животом, и противник отскакивал, как от громадного туго накачанного шара.

Вторая «девочка» весом, конечно, меньше, но чувствовалось, что и она обладает достаточными физическими силами для воздействия на своих «клиентов».

— Ну, чего разорался, как петух на заре? Мы только вздремнули на три минуты. Всю ночь работы невпроворот. Все бабы да бабы. Мужиков-то наших не допустишь до голого женского тела — начнут хамить и безобразничать, а это по инструкции запрещено. Ладно, уходи прочь. Карточки-то личные оставь.

— Иди сюда! — обратилась она ко мне и взяла мою руку своей ручищей, да так крепко-крепко, чтоб, вероятно, показать — сопротивляться бесполезно.

Меня это очень возмутило, да и противны были ее фамильярность, бахвальство, переходящее в хамство. Я резко крутанула рукой, вывернула ее и легко освободилась. Она выпучила глаза и, промычав что-то невнятное, снова протянула руку, чтоб схватить меня. Я не очень сильно ударила ребром ладони по ее протянутой руке и с обидой в голосе проговорила:

— Зачем вы так больно сжимаете мою руку? Зачем применять насилие. Можно сказать вразумительно и решить, как говорят, все миром. Вы женщина очень сильная, привыкли на этой работе именно силой заставлять, чтоб вас слушали, а я женщина слабая и привыкла понимать все, что надо, не от насилия, а от разумных слов.

— Нюра, ты глянь-ка, какую птичку нам подбросили, какую проповедь она прочитала о насилии. Может, отделать ее по всей форме, чтоб сразу вразумить хорошенько, как надо у нас вести себя?

— Да подожди ты, не торопись. Сегодня ты и так «навразумлялась» порядочно. Дай-ка я взгляну на нее, что это за птичка.

Она подошла ко мне с папкой-скоросшивателем. Фигура гораздо худее, лицо порядочней, не злое, глаза голубые, вдумчивые. Осмотрев меня с ног до головы и посмотрев внимательно в глаза, она открыла папку и прочитала вопросительно:

«Попова Ирина Александровна»? — И обратила взгляд на меня.

— Да, — ответила я.

— Русская? — утвердительно, но с вопросительной интонацией произнесла она, глядя на меня.

 

- 162 -

— Да, русская, — ответила я опять с миролюбивой интонацией и доверительно посмотрела ей в глаза.

— Вот, Николавна, ты сказала — «птичку подбросили», а это не птичка залетела к нам, а настоящая русская красавица. Как ты залетела сюда, птичка? За что тебя взяли?

— Не знаю, ума не приложу.

— Ты замужем?

— Нет.

— А отец твой, Александр, кто он? Крупный начальник? Министр? Заместитель? Генерал?

— Нет, папа врач. Военный врач.

— Военный врач? Лечил высокое военное начальство?

— Не лечил, а присутствовал как дежурный врач при занятиях физкультурой действительно высокого военного начальства Министерства обороны.

— А сейчас он где? Дома?

— Нет. Он тоже здесь, у вас, на Лубянке.

— Все ясно! Значит, ты идешь не по 58-й, а как «ЧС».

— Что значит «ЧС»? — удивилась я.

— Ты еще ничего не знаешь. Следователь тебе, вероятно, потом объяснит все, что необходимо. А сейчас давай, мы выполним указания инструкции, по которой мы работаем. Пойдем со мной в одну из этих комнат. Занесем все в эту папку, и храниться это будет сто лет.

— Сто лет?! Да зачем же это? — удивилась я.

— Так положено по инструкции. У нас все по инструкции, а инструкции по закону. У нас все по закону! Никакого беззакония! Вот смотри, какой гриф на твоей папке «Совершенно секретно» и во второй строчке — «Хранить 100 лет». Вот так. Пошли.

В комнате — длинный узкий стол вдоль стены и две табуретки.

— Николавна! Иди сюда и посмотри все, что положено по инструкции, а я прощупаю все в одежде, нет ли каких предметов, которые не положено иметь арестованному в камере. Ирина, разденьтесь и положите всю свою одежду на стол.

— Зачем же совсем раздеваться? Что это за инструкция?

— Ничего, ничего, красавица. Сейчас все поймешь. Все, все снимай и клади на стол Нюре. Она займется твоей одеждой — не спрятано ли что-нибудь в отворотах, швах, рубцах. А ты останься, в чем мать родила, чтоб я всю тебя могла посмотреть и проверить.

— Господи! Да, что же это такое, вот наказание то!

— Ничего, ничего. Это не наказание. Наказание может быть потом, если ты не будешь послушной. Ишь ты, какая красивая!

 

- 163 -

Открой-ка рот, так, пошире. Протезов нет. Теперь встань на эти табуретки, повернись ко мне спиной, наклонись как можно сильней, так. Сейчас я одену резиновую перчатку и пощупаю твой задний проход, попочку твою симпатичную. Так-так, не напрягайся, наоборот, расслабься совсем. Хорошо. Все пусто. Теперь повернись ко мне лицом. Сейчас сменю перчатку. Да не жмись ты, больно не будет. В этой тоже пусто. Поставь ногу на стол. Между пальцев пусто. Другую ногу. Тоже. Ишь, какие ножки! Ладно, сойди на пол. Руку. Вторую. А почему ноги с педикюром, а на руках только легкий светлый лачок?

— Мои руки — это мой главный трудовой аппарат. Руки и голос.

— Так ты машинистка и певица?

— Не машинистка, а пианистка и певица.

— Стало быть, играла-играла, пела-пела — и к нам села? Ладно, одевайся, сейчас будешь играть на нашем пианино. Вперед сыграешь на черных клавишах, и твои пальчики станут черными, потом сыграешь на белом поле — и оставишь отпечатки своих пальчиков в эту папку на сто лет. Потом тебя сфотографируют, и в анфас, и в профиль, с нашей бирочкой, что на фотографии именно Попова Ирина, а не Сидорова Анна. Поясок оставь на столе, его нельзя с собой. Ни поясочков, ни шнурочков, ни заколочек. Ничего колючего и режущего в камеру не положено. Тебе все ясно, Попова Ирина?

— Ясно, — ответила я, почти ничего не соображая.

— Ирина, — обратилась ко мне Нюра, — ты на Николавну особо внимания не обращай. Она, видно, у кого-то уже причастилась, вот язык-то и развязался. Вообще мы тут с тобой разболтались не в меру. Положено-то только: вопрос по делу нашему короткий и ответ короткий. Ты уж не распространяйся нигде об этой нашей болтовне, договорились?

— Да, конечно, какой разговор, — ответила я Нюре, которая была, безусловно, умней и порядочней Николаевы.

Вызванный конвоир отвел меня в камеру № 3. Подъем уже был объявлен в 6.00. Значит, сейчас уже больше шести утра. Мои часы изъяли в приемном отделении. Обитатели камеры — пять женщин разного возраста и социального происхождения, приготавливались к оправке — они держали в руках вафельные полотенца казенного вида, тюремные. У одной женщины — домашнее, большое, и мыльница с мылом. Одна из них, по виду и одежде монашка, взяла с крайней кровати (около параши) небольшое вафельное полотенце и подала мне.

 

- 164 -

— Возьми, голубушка, это твое полотеничко, утрешься им, а мыльце я тебе дам. Сейчас нас поведут, вон соседняя камера уже возвращается, слышь, как по-разному идут — кто на каблучках цокает, а кто в шлепанцах шлепает, а иные и не слышны вовсе, видно в тапочках. В тапочках-то хорошо, мягко, но в туалете в них плохо, сыро...

Кормушка в двери вдруг резко открылась, и грубый голос объявил: «Приготовиться к оправке!» Все женщины встали и выстроились одна за другой в очередь к двери. Впереди всех встали две женщины с парашей, держа ее за ручки с двух сторон.

— Не торопись, не торопись, милая, — обратилась ко мне опять монашка. — Тебя как звать-величать?

— Ирина.

— Иринушка, стало быть. С парашей всегда идут первыми, чтобы скорей освободить ее, сполоснуть хорошенько и самим успеть умыться.

Не успели мы тронуться с места в коридоре, как тюремный надзиратель почти закричал:

— Почему не приготовились, как положено?! Я же предупреждал, чтоб приготовились. Форточка плохо открыта. Проветривание будет слабым. Ну да это еще ладно. Вам в камере дышать, не мне, а вот параша плохо закрыта, и тут уже мне придется дышать вашей бабской мочой. Ну-ка быстро исправить и то и другое!

У двери в туалет стоял еще один надзиратель и каждому входящему давал маленький кусочек бумаги.

Я не сразу поняла назначение этого кусочка бумаги и спросила свою приветливую монашенку — зачем это?

— Да ты что, голубушка? Совсем затуманилась твоя головушка. Как же можно оправиться и потом не подтереться? Бывает так, что и нечем оправиться, тогда эту бумажку надлежит вернуть назад. В камере не положено иметь чистую неучтенную бумагу. Вдруг ты записку нацарапаешь да незаконно, тайком, передашь ее куда. Это строго наказывается, но ловкие людишки приноравливаются и пишут, и передают, хотя передавать через тюремных работников совершенно бесполезно и уж точно, что опасно. Они все передадут начальству и донесут все обстоятельства «преступления», как они это называют. Тайная переписка или даже попытка тайной переписки — преступление и преследуется по какой-то статье. У них много статей.

Так, за короткий период оправки, эта добрая монашенка просвещала меня, новобранца Лубянки. И хорошо, что в уголке

 

- 165 -

туалета она успела шепнуть: «Вон с той крашеной осторожно, она стучит!»

Это предупреждение было весьма своевременным. Не успели мы разойтись по своим койкам, как эта «крашеная» была уже около меня.

— Здравствуйте! Вы новенькая? Это вас почти с подъемом к нам поместили? Значит, ночь-то совсем не спали, а еще, не дай Бог, на допрос на ночь возьмут, тогда совсем ослабеете. А днем спать не дадут, дармоеды! — ласково начала она свое знакомство со мной.

Монашенка ходила по «прогулочному» проходу камеры, а потом, встала так, чтобы из глазка двери не было видно ее лица и чтобы «крашеная» лица ее не видела. Я же лицо монашенки хорошо вижу и читаю по ее мимике: «Осторожно! Не откровенничать! Не сближаться!» Я закивала головой, как бы отвечая «крашеной» на ее вопрос о сне и усталости.

— Да, вы правы — я устала и спать хочу до чертиков.

— Спать нельзя. За это наказывают, если разбудят несколько раз за день. Я вас научу, хотите? Как вас звать?

— Ирина.

— О! А меня Марина! Какое созвучие. Давайте дружить, Ирочка. — И она положила свою руку на мою. Рука ее была прохладной, а от ее прикосновения словно передавался какой-то импульс. Пальцы шевелились, но как-то странно. Кожа подушечек была спокойной, а шевелилось что-то под кожей. Неужели это пульсация крови?

— Ирочка, мое прикосновение необычно? Вы это чувствуете?

— Да, ощущение странное...

Кормушка со скрипом открылась. Завтрак: 500 г черного хлеба, 10 г сыра, 2 кусочка сахара, чай — оранжевато-коричневая жидкость с непонятным запахом. Есть не хочу. Аппетита нет. Чай выпила. Сонливость чуть-чуть прошла. Подсела монашенка. Наши кровати рядом.

— Почему не ешь? Тебя, Ирочка, всему сейчас надо учить. У тебя совсем нет опыта тюремной жизни, а она особая. Ты, конечно, аппетит потеряла — это у всех в первые дни так, да еще и пища не ахти какая. Завтра аппетит появится, через неделю он будет уже сильнее, а через месяц — ненасытным. Есть же надо с первого дня. Через силу, но жевать и глотать. И прошу, ты уже поняла меня, — будь с этой говорливой и ласковой «красавицей» очень осторожна. Каждый ее вопрос — это вопрос следователя. Помни это постоянно. Меня зовут Анна. Зови — тетя Аня.

 

- 166 -

— Тетя Аня! А почему у этой «красавицы» Марины белый хлеб, масло, сыр?

А ты спроси у нее сама. У нее, видишь ли, язва желудка и поэтому больничное питание. Что, интересно, она тебе расскажет? Спроси, спроси. Она к тебе еще не раз будет прилипать и ухаживать начнет как за неопытной в тюремной жизни, симпатичной, доброй и красивой. Это все она выскажет тебе. Хотя ты действительно очень красивая и, по-моему, добрая. Съешь хоть немного хлеба. Съешь обязательно. Организм человека должен получать питание в любом случае.

Тетя Аня была права. Не прошло и пятнадцати минут, как «красавица» Марина подсела ко мне на кровать.

— Ирочка, почему ты... Прости, что я на «ты» с тобой, но у меня к тебе какое-то необъяснимое доверие и влечение, — почему ты почти ничего не ела? Аппетита нет? Это всегда так. Первые дни тяжелей проходят, особенно в моральном отношении. Голова забита разными мыслями, переживаниями, и не до еды чело веку. Потом постепенно все это меняется, переживания притупляются, и чем скорее появляется аппетит, тем быстрее пропадают нехорошие мысли обо всех бедах и неприятностях. Еще очень важно иметь рядом хорошего, доброжелательного человека, с которым можно посоветоваться, поделиться своими мыслями, переживаниями, который поможет и советом, а иногда и делом. Там, на свободе, когда общаешься с большим количеством людей, легче найти такого человека — ведь есть родные, близкие, сослуживцы, друзья. А здесь, в тюряге, с кем пообщаться? Вон те две женщины — молчуньи, только друг с другом и шепчутся, а соседка твоя, монашенка, может быть, и хороший человек, монахи в основном люди хорошие и доброжелательные, но у нее все разговоры в конце концов сводятся к одному — к служению Богу. Я верую в Христа, правда не признаю все эти внешние обряды церковной службы, придуманные людьми и как бы уза коненные ими. Все эти обряды искусственны, а настоящая вера — в душе, внутри человека, в его мыслях и делах, которые должны быть добрыми. Все православное, внешне красивое и торжественное, очень обманчиво. На воле у тебя, наверно, были знакомые, с которыми ты общалась более откровенно, чем со всеми остальными. Они тебе доверяли свои мысли, свои тайны сокровенные, и ты им все доверяла и советовалась с ними, и вы помогали друг другу. Отсюда с ними связаться трудно, почти невозможно. Хотя у меня в банный день, это когда нас поведут мыться в душ, уже есть надежный человек, она тоже евангелист-

 

- 167 -

ка, работает в душевых санитаркой и помогает добрым людям, если это в ее силах. У тебя кто остался на воле? Отец, мать, братья, сестры?

— Нет, Марина, никого у меня нет на воле. Мама недавно умерла, братьев, сестер нет, а папа... он тоже здесь, на Лубянке. Его взяли раньше.

— Господи Боже! Значит, ты как сирота обездоленная. И некому будет тебе помочь после следствия, когда разрешат пере дачи? У тебя ведь с собой нет никаких вещей? А если шуганут куда-нибудь на север, в Сибирь или, не дай Господь, на Колыму? Как ты будешь без теплых вещей? Надо подумать, кто из твоих знакомых сможет помочь тебе. Кто нам более надежный человек, вспоминай, думай!

— О чем ты говоришь, Марина? Я только первый день здесь, я еще ни разу не разговаривала со следователем — а ты уже о Сибири, о Колыме?

— Голубушка, со следователем увидишься не раз, наговоришься вдоволь. Он еще тебя помучит бессонницей. Допросы-то в основном ночью, а днем спать не дают. И становишься как рыба вареная, готова на все, лишь бы выспаться. Я-то уже прошла все это. У нас пастора взяли раньше, да так хитро беседовали, что он всех «хороших, послушных верующих» поименно и назвал. Нас и взяли сразу человек двадцать, прямо с молитвы. Потому-то я так долго здесь — ведь со всеми были очные ставки о наших «молитвах и разных разговорах». Вот у меня язва-то желудка и обострилась, а теперь хоть дают и белый хлебушек, и масла кусочек, и два раза в ихнюю больничку клали. Подлечат, подлечат и опять — то допросы, то очные ставки. Людей-то по делу много. Хотят, чтоб все были виноваты, а вины-то как таковой и нет. Все разговоры да сплетни. Ну, да тут и вину придумают, и «дело» состряпают. Недаром они говорят: «Был бы человек, а статья найдется».

— Послушать тебя — так уж все кончено для меня. Ты и о Сибири, и о Колыме предсказала, и хоть нет вины, так ее придумают и меня обвинят. Что же делать остается? Смириться со всем? Лапки кверху — и подписывать любые протоколы?

— Ирочка, милая! Не совсем так ты меня понимаешь. Я не призываю со всем смириться. Смотря еще, что тебе предъявят и что из этого докажут, а что нет. Многое будет зависеть и от следователя, и от тебя — как сложатся ваши взаимоотношения. Но в любом случае исход один — срок! Иногда ссылка, но это

 

- 168 -

редко, а учитывая, что и папа твой здесь, это уже серьезно. Кто он у тебя? Большой начальник?

— Он военврач.

— Военный? Военных сейчас гребут, особенно важных. Большую сеть закидывают и всех подряд тянут. Мелкота разная выскочит, сетка-то крупноячеистая, а у солидных рыбин блестящую чешую сдерут, на рыбозаводах разделают и... в банки, в банки железные. Ты не сердись на мою образную речь, это я пересказываю слова одной генеральши. Ее привезли из Мордовии на очную ставку, она мне многое порассказала.

После всех этих бесед и разъяснений Марины я почти окончательно убедилась, что она опытная, квалифицированная «утка-подсадка» — стукачка. Надо придумать, что бы ей рассказать такое, что заинтересует следователя, а уж по его вопросам я пойму, стучала она ему или нет.

Кормушка со скрежетом открылось: «Приготовиться к прогулке!» Все зашевелились, одеваясь кто во что, и выстроились перед дверью один за другим, как перед оправкой. Марина встала последней, я перед ней.

На задрипанном лифте-клетке (специально для арестованных) поднялись на самый верх. Лифт-клетка, наподобие больничного, открывался и вперед и назад, но внутри больничный обычно свободен, и в него санитары завозят на каталке больного, а наш лифт разделен решетками на три части: средняя, большая, часть — для арестованных, и две маленькие, одна спереди, вторая позади, — для конвоиров. Во всех дверях защелкивающиеся замки, а у конвоиров большой трехгранный ключ, которым они при встречах с арестованными стучат по медной пряжке-бляхе своего ремня.

Конвоир, который шел первым впереди нас, постучал своим ключом по решетчатой двери. В ответ послышался писклявый, но громкий голос:

— Сейчас, погоди минуту. Освободим дворик, — и дальше глуше, видно, в другую сторону: — Поскорей, поскорей. По лестнице вниз. Живо!

Двери лифта отворились. За ними стоят два конвоира. Первый командует: «За мной!» Через несколько шагов — дверь на улицу, вернее, на воздух. Улицы шумят где-то внизу. Мы на крыше этого большого зловещего дома. До революции это было Третье жандармское управление — теперь НКВД. Задача сотрудников и тогда, и сейчас одна — борьба с врагами государства.

 

- 169 -

Тогда врагами были коммунисты, теперь коммунисты борются со своими врагами.

Впереди перед нами, вправо и влево, очень высокая кирпичная стена, в которой через каждые 10—12 метров маленькие металлические двери. Конвоир, находящийся сзади, командует: «Не задерживайтесь. Проходите!» Первый открыл дверь в стене, считает, хлопая проходящих по плечу: «Одна, две, три, четыре, пять, шесть... Шесть штук!» Дверь защелкнулась. «Штуки» гуляют. Прогулочный дворик — площадка примерно 10x10 метров, с кирпичными стенами со всех сторон высотой не менее 5 метров. На стыке стен четырех таких двориков (в центре их) устроена наблюдательная будка, из которой надзирателю хорошо видны четыре дворика, и он частенько делает какому-нибудь дворику замечания вроде: «Не разговаривать так громко! Стены не царапать! (Имеется в виду — не делать надписи.) Прекратите спор! Эй ты, длинный! Не затевай драку — получишь карцер!» Мы как на ладони. Ему сверху видно все. И мы это хорошо знаем.

Прогулка длится минут 20—25, в зависимости от погоды и настроения конвоиров, хотя по закону положено 30 минут. Хожу по этому маленькому квадратику. Глубоко дышу свежим воздухом и не могу надышаться после душного, спертого смрада камеры. А за высокими стенами слышны звуки города, шум моторов и гудков автомашин, которые мчатся по Лубянской площади.

Крашеная Марина несколько раз пыталась заговорить со мной, но я просила пока дать мне возможность побыть одной и подумать хорошенько обо всем происшедшем.

— Подумай, подумай! — поддакивала она. — Вспомни получше, кто может потом, когда разрешат, организовать тебе передачу.

— Вот об этом-то я сейчас и думаю, вспоминая всех знакомых, верных людей.

После Марины ко мне подошла монашенка тетя Аня. Гуляя с нею около стен по кругу, или, вернее, по периметру этого дворика, мы тихонько разговаривали.

— Иринушка, что-то эта мерзавка липнет к тебе. Наверно, в душу влезает, вызывает на откровенность. Помни, что я тебе сказала, — не откровенничать.

— Не волнуйтесь, тетя Аня. Я ей такой крючок закину, что сразу будем знать о ее делах. Кого только раньше вызовут — ее или меня?

— Смотри, голубушка, будь осторожна. Дай Бог тебе ума и здравомыслия. Тебя, наверно, быстро не вызовут. Они ведь иног-

 

- 170 -

да сразу, как говорится, с места в карьер, если о человеке все уже известно, с первой ночи спать не дают, а все таскают на допросы. Если же о человеке надо еще что-то узнать, о его родных, друзьях, — бросают его в камеру, где есть надежная стукачка. Вот у нас-то такая есть. Ты ничего не почувствовала?

— Почувствовала, тетя Аня. Осталось только получить убедительные, точные факты.

После прогулки Марина подсела ко мне:

— Ну как, Ирочка? Подумала? Вспомнила?

— Да, ты знаешь, Марина, вспомнила. Мне даже легче стало. Есть на воле человек. Верный, надежный. Ему можно во всем довериться. Не подведет. Не выдаст. Не продаст. И по возможности непременно поможет. И папа, и мама вполне ей доверяли. Мама ей даже ключи от квартиры давала, чтобы она сама и приходила и уходила после уборки.

— Так это женщина? Уборщица? Как звать-то ее?

Вообще-то она не уборщица. Она образованная, культурная, знает французский. С папой и с мамой часто по-французски говорила. Имя ее не простое. Имя дали по церковному календарю — Феоктиста, а я ее звала с детства баба Фекла.

— Как интересно. Фекла. Французский язык. Живет-то где она? Фамилия-то тоже французская?

— Нет. Фамилия — Игрушечкина, а живет в Марьиной роще, на третьем этаже какого-то дома около Марьинского универмага. Я у нее не была ни разу.

Кормушка загремела и открылась: «Обед!». Первое: суп пшенный — мутная водичка и несколько крупинок пшена, которые мечутся в этой водице. Второе: овсяная каша с мясом. Овсянка есть, мяса не видно, но запах мяса ощущается. Я попробовала то и другое. Аппетит пока не появляется.

— Ира, ты опять не ешь, — замечает тетя Аня. — Надо в любом случае отправить это все в желудок. Ему необходима работа. Слышишь? Я тебя очень прошу — проглоти все.

Проглотила. С трудом. Ради просьбы. Желудок действительно как-то наполнился.

У Марины больничный стол. Бульон с гренками. Рисовая каша с кусочком настоящего мяса, компот. Вскоре после обеда принесли книги из библиотеки. Много. Не меньше десяти штук. В основном русская литература: Горький, Чехов, Пришвин, Лермонтов, Фадеев, Маяковский, Шевченко и еще разные советские. Взяла Горького — рассказы, сказки. Вспомнила, как папа рассказывал: Горький писал, что в царской тюрьме арестанту на

 

- 171 -

сутки выдавали, кроме круп, картошки и прочего, триста грамм мяса или рыбы. В нашем обеде сейчас было не более десяти грамм мяса. Может, в ужин будет еще что-нибудь существенное. Посмотрим! В ужин «существенного» ничего не было. Рыбный суп — мутная похлебка с отвратительным запахом протухшей рыбы и тремя рыбными шкурками. Чай, как и утром. Все еле теплое.

Вскоре после вечерней оправки в кормушке прозвучала негромкая команда: «Отбой!» Все укрылись с головой — в камере холодно, не выше 18 градусов. На нижних стеклах окон — лед. Я, хоть и не спала сутки, уснула не сразу — тяжелые мысли не давали покоя, все казалось кошмарным сном. Но усталость дала о себе знать и, согревшись под байковым одеялом, я заснула.

В 6.00 — подъем. Оправка. Завтрак. Около 11 часов открывается кормушка, и все слушают — кого вызовут? На «К» кто? Подбегает Марина:

— Киселевская.

— Звать?

— Марина.

Мужская физиономия отстраняется, и в кормушке появляется женское лицо, виднеется белый халат:

— Боли в желудке ночью были?

— Да, были.

— Приготовиться в санчасть, к врачу.

Минут через десять Марину увели в санчасть. После ее ухода тетя Аня подошла ко мне:

— Ты думаешь, ее к врачу повели? Дудки. Сейчас доложит следователю все, что у тебя вчера выведала. Все врет — никакая она не верующая, и никакой группы молящихся у нее нет. Это все придумано, чтобы объяснить ее долгое пребывание здесь. Вот у меня действительно группа — почти всех монашек взяли. А ее рассказы о язве желудка и лечении в больнице — тоже все вы думка. На моих глазах она однажды была отправлена «в больницу» на две недели. Ушла с отросшими темными корешками волос, а вернулась одним цветом. Подкрасилась? Где? В больнице? Врет! Болталась на воле. Отдыхала. И запах принесла с собой не больничный, а вольный — городской. И ты смотри, Иринушка, не проговорись, если станет ясно, что твои «сведения» у следователя через нее. Отвечай на допросе так, чтобы никто не заподозрил, что тебе известно все об их игре. Думай хорошенько, прежде чем что-то сказать.

 

- 172 -

— Перед самым обедом вернулась Марина. Расстроенная. Говорит — больно было. Что больно? Где больно? Не рассказывает.

Через час после обеда вызвали меня. После спертого, тяжелого воздуха камеры в коридорах с ковровыми дорожками дышалось легко. Кабинет 518. Конвоир постучал. «Войдите!» — мой следователь, тот самый, что принимал меня после ареста. Он расписался на бумажке конвоира и указал мне на стул, но не в углу, а у его стола.

— Давайте знакомиться. Я — ваш следователь, зовут меня Алексей Сергеевич, фамилия Пыжов. Первое, что я должен сделать, это объявить: вы не просто взяты под стражу временно до пятнадцати суток — вы арестованы за антисоветскую деятельность...

— Но я никакой антисоветской деятельностью не занималась!

— Так говорят все, с кем мы здесь начинаем работать. Умные и порядочные граждане сразу честно отвечают на все наши вопросы. Это значительно ускоряет дело, и все заканчивается наиболее благоприятно для них. А другие начинают юлить, фальшивить, упираться против предъявленных обвинений. Нас мучают и сами мучаются, а кончается все для них всегда одинаково — предъявленное обвинение признается, но дается это дорого!

Я надеюсь, что мы с вами сразу найдем общий язык и поставим точки над всеми «i». Вы согласны, Ирина Александровна?

— Нет, Алексей Сергеевич! Я не согласна. Я никакой антисоветской деятельностью не занималась!

— Ну, вот видите, вы сразу начинаете с полного отрицания своей вины. Это нехорошо. Будем конкретизировать все отдельными вопросами, а для начала — вот вам чистые листы бумаги, и сами, добровольно, подчеркиваю — добровольно, напишите: пер вое — автобиографию; второе — список всех родных и знакомых, с указанием близости знакомства, их адреса; третье — с кем были наиболее близки и какие от них исходили просьбы и поручения, которые могут расцениваться как незаконные. Пишите спокойно, разборчиво, а главное — правдиво. Чем правдивее будет все изложено, тем быстрее мы приблизимся к финишу нашей работы с вами. И еще знайте, что нам все известно о вашей семье — и от сотрудников по работе, и от разных ваших друзей, соседей и так далее. Итак — честно, правдиво, откровенно. Прошу! На меня не обращайте внимания. Я пока тоже буду работать: читать, писать. Наша работа в основном такая — читать, записывать

 

- 173 -

правдивые показания, делать выводы, заключения, давать предложения.

Придвинув ближе к себе бумагу и, облокотившись локтями о стол, я задумалась.

— Правильно, правильно! Сосредоточьтесь. Вспоминаете? Хорошенько вспоминайте!

Мысли в голове роятся, как клубок пчел, шевелятся, жужжат и не дают сосредоточиться. Биография! Вот с нее и начну. Особой сосредоточенности не надо. Написала ее довольно подробно. Теперь — о родных. Никого нет! Папа здесь. Мамы нет. Знакомые? Кого же? По школе? Давно было. Все разлетелись. По консерватории? Секретаря комитета ВЛКСМ, хотя сама я не комсомолка, запишем. По Москонцерту? С кем выступала? Со многими. Пианисты всегда выступают первыми. Только знаменитые — последними. После меня выступало много знаменитостей: Смирнов-Сокольский, Владимир Хенкин, Анна Редель и Михаил Хрусталев, Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Клавдия Шульженко, многие солисты Большого театра. Конферировал часто Михаил Гаркави, который ко мне относился по-отечески и часто, объявляя мое выступление, говорил: «Выступает не только замечательный музыкант, пианистка, но и очень красивая и обаятельная... Ирина Попова! Прошу!» И зрители, еще не слыша моей игры, уже приветствовали мой выход. Вспоминая все это и записывая, я стала волноваться и, подперев лоб ладонью левой руки, опять задумалась.

— Не волнуйтесь, Ирина Александровна! Вспоминать прошлое нелегко. Я вас хорошо понимаю...

Зазвонил телефон.

— Пыжов слушает! Да, она у меня. Пишет биографию и все остальное. Прямо сейчас? Хорошо. Сейчас придем.

И следователь обратился ко мне:

— С вами хочет поговорить мой начальник. Пройдите вперед.

Из нашего коридора мы перешли в более широкий, с мягкой ковровой дорожкой. Открыв одну из дверей, Пыжов жестом предложил войти. Приемная. Секретарь — мужчина. Официально предложил мне:

— Пройдите в кабинет! А вы, Алексей Сергеевич, свободны. Я позвоню, когда надо будет!

Я вошла в кабинет. Большой. Шикарно обставлен. Окна полузашторены. В глубине, за большим столом — мужчина в очках, из-за отблеска которых лицо как-то скрадывается.

— Подойдите ближе!

 

- 174 -

— Ба! Голос знакомый! Только он был, этот голос, всегда просящим, иногда дружелюбным, часто умоляющим, а сейчас, как и в последнюю встречу, — официальным, строгим. Он снял очки и, обойдя стол, остановился против меня:

— Встретились? Ты говорила «Прощайте!», а я говорил «До свидания!». Вот оно и состоялось, как я и предупреждал, наше «свидание»!

— Что вам от меня надо, ужасный человек?

— Мне? От тебя? Сейчас? Абсолютно ничего. Тогда, когда я мечтал о тебе, а ты была недоступна, мне хотелось видеть тебя, общаться с тобой, выполнять любое твое желание и, исполняя его, получать наслаждение. И чем больше ты была недоступна, тем больше было мое влечение к тебе. Вообще-то это была интересная игра. Мне было интересно и увлекательно играть, зная, что победа будет за мной, что ты хоть и свободна в жизни той, но во власти была уже в моей, хотя там, у себя, считалась хозяйкой. Теперь ты здесь. Здесь хозяин я. Что хочу, то и ворочу — так говаривают в народе.

Сейчас сюда, ко мне, я приказал доставить тебя вот по какому поводу. Запомни хорошенько: все, что было в нашей игре там, у тебя, надо забыть, вычеркнуть из памяти и нигде никогда не болтать об этом. Не послушаешь моего совета, забудешь, разболтаешь — горько плакать и страдать будешь. И где б ты ни была, куда б тебя ни увезли из Москвы — если узнаю, достану тебя из-под земли, вызову на переследствие сюда, ко мне, и любые твои огорчения покажутся тебе смешными по сравнению с тем, что ты получишь здесь.

Наши руки сейчас развязаны для любой нашей «самодеятельности». Политбюро ЦК в 1937 году разрешило органам для получения от обвиняемых правдивых показаний применять физические меры воздействия. Понимаешь ты это?

Он подошел ко мне ближе. Смотрит мне в глаза, а я смотрю в его глаза. Они стали другими: раньше были не такими злыми. Часто они были собачьими, плебейскими, по-собачьи виноватыми. Вообще-то у собак глаза в основном хорошие, внимательные, преданные. У него глаза сейчас стали какие-то выпуклые, как у крысы, и зловещие, противные.

Он, видно, почувствовал мое к нему отношение, быстро подошел к двери и, открыв ее, крикнул:

— Пыжова ко мне!

Через несколько минут появился Пыжов.

— Разрешите? — угодливо спросил он.

 

- 175 -

— Да, войдите. Заберите арестованную и продолжайте работу. Желательно побыстрее.

— Слушаюсь! — также угодливо ответил Пыжов и другим, уже формально-официальным тоном скомандовал мне: — Пройдите!

Я пошла вперед. Пыжов за мной. В голове неслись мысли, которые словами высказать здесь нельзя — гады какие, все гады, сволочи, мерзавцы!..

Указав мне на тот же стул, на котором я сидела и писала биографию, он недовольно проговорил:

— Что вы здесь понаписали? Перечислили множество знаменитых артистов. Биографию свою расписали так, что можно подумать о вас тоже как о знаменитой. О Мейерхольде и Зинаиде Райх — ни слова, о соседях, с которыми дружили, — ни слова. О старых знакомых, которые с вашими отцом и матерью долго и доверительно общались, — ни слова! Садитесь и дополняйте. Бумага у вас есть.

Я дописала кое-что о Мейерхольде, Зинаиде Райх, указав, что они не мои знакомые и друзья, а моих родителей. Дала прочитать следователю. Он прочитал, подумал.

— Ну что, Ирина Александровна? Вспоминайте хорошенько. Вот дворничиха ваша — она ведь очень давно живет в доме и семью вашу помнит с незапамятных времен — рассказывала, что у вашей семьи есть хорошая, близкая женщина, которой ваша мама даже ключи доверяла. Вспомните-ка ее, где она сейчас?

— Ой, эта дворничиха, баба Соня, вечно чего-то придумает, — ответила я, а сама жду — пусть-ка он сам первый назовет имя. Должен назвать!

— Вы дворничиху зовете — баба Соня, а ту женщину, по словам дворничихи, звали баба Фекла. Вспомнили? Где она сейчас?

— А, баба Фекла! — Сердце мое екнуло: есть! Крючок проглочен! — Ну, как же, помню бабу Феклу. Только она куда-то пропала.

— Как пропала?! Куда пропала?! — с интересом начал спрашивать Пыжов. — Она же очень близкий вашей семье человек. Вместе с ключами пропала? Когда вы ее видели последний раз?!

— Последний раз? — задумчиво сосредоточившись, повторяла я сама себе и начала «вспоминать»: — Вы знаете, Алексей Сергеевич, еще мама была жива, а она уже не появлялась, и даже на похороны мамы не пришла. Как сгинула баба Фекла.

— Ладно, кончим с этой бабой Феклой. Непонятная история. Была баба Фекла — и нет бабы Феклы. Давайте, Ирина Алек-

 

- 176 -

сандровна, обсудим некоторые конкретные вопросы. Сколько раз вы посылали записки своему отцу?

Я онемела: знают! Все знают! А как не знать, если они сами все это делали?! Сами организовали. Спровоцировали. Но просила-то я. Ведь не он предложил, он только дал согласие на мою просьбу.

— Почему молчите, Ирина Александровна? Думаете? Да, думать надо хорошенько! Мы, собственно, все знаем, но хочется увидеть, насколько вы правдивы в своих ответах. Так, вспомни ли? Сколько раз вы писали записки отцу?

— Я не могу точно вспомнить, но это было несколько раз.

— И на каждую вашу записку вы получали ответ?

— Да, папа всегда сообщал о самочувствии.

— Какие просьбы или поручения вы получали от отца в его ответах на ваши записки?

— Он всегда просил меня не волноваться и спокойно ждать окончания следствия.

— Я спрашиваю о просьбах и поручениях с его стороны вам, находившейся тогда на свободе. Он давал вам задание сходить к Мейерхольдам, предупредить их о гулянках и быть осторожней с людьми, которые на этих гулянках встречаются и общаются? Вы ходили к Мейерхольдам?

— А, вы имеете в виду это? Почему вы называете эту просьбу папы заданием?

— Задание может быть высказано в виде поручения, просьбы. Перед вами была поставлена задача — сходить к Мейерхольдам. Вы эту задачу выполнили, сходили?

— Да, сходила. Почему вы простую просьбу сходить к знакомым формулируете как задание?

— Не будем спорить о названии: задание или поручение. Суть одна. И вы это выполняли. Вот еще такой вопрос: когда вы просили передать записку и писали ее, вы понимали, что это незаконно, что тайно переписываться с подследственным является преступлением и по закону наказуемо?

— А что особенного в этих записках? Вопрос о самочувствии, о здоровье? Ну что тут особенного?!

— Сам факт вступления в тайную переписку с арестованным уже карается законом, а вы не просто переписывались, но и выполняли поручения. Давайте прекратим дебаты по этим вопросам.

Он вызвал конвоира, и меня переправили в камеру. Марины Киселевской в камере уже не было.

— Где? — кивнула я на ее кровать.

 

- 177 -

— Отправили в больницу. Будто бы.

На следующий день, только я заснула после отбоя, с грохотом открывается кормушка:

— На«П»?

— Попова.

— Звать?

— Ирина.

— Приготовиться на допрос.

— Мы прошлый раз говорили о вашей переписке. Вот здесь, в протоколе, все записано с ваших слов. Прочтите и распишитесь.

— Читаю, читаю — и чувствую, что вся интонация протокола обвинительная.

— Вы опять акцентируете слова «задание», «поручение», «выполнение заданий и поручений». Почему не просто, как я говорила, — просьба и ответ на нее?

— Вы хотели бы как-то по-своему изложить пояснительное дополнение к этому протоколу?

— Да, конечно, если можно.

— Иду вам навстречу, хотя это не практикуется. Дописывайте в протоколе: «Подписываю с пояснительным дополнением». И пишите свое пояснение.

Он дал мне протокол и чистые листы бумаги. Сделав приписку на протоколе и расписавшись, я стала писать свое пояснительное дополнение.

Вдруг дверь резко открылась. Вошел небольшого роста военный человек. Пыжов быстро вскочил и с явным волнением доложил:

— Товарищ народный комиссар! На допросе Попова Ирина Александровна. Допрос ведет старший следователь капитан Пыжов.

— Как ведет себя гражданка Попова? Попова — это пианистка, кажется?

— Так точно, товарищ народный комиссар, пианистка!

— Ну и как на нашем «фортепьяно» — не фальшивит? Как звать- то пианистку? Ну-ка дайте дело. Ага — Ирина Александровна?

— Некоторые ноты пока не очень чистые, но совместными усилиями мы фальшь удаляем.

— А почему за месяц — всего несколько листков протокола? Ордер выдан больше месяца назад. Почему медленно работаете?

— Товарищ народный комиссар, она у меня всего несколько дней. Поступление ее задерживалось.

— Кем задерживалось? Почему?

 

- 178 -

— Вероятно, Анатолием Михайловичем. Я точно не знаю.

— Опять Анатолий Михайлович! У нас запарка, хлопот полон рот, не успеваем — а он свои штучки все откалывает! Через час приходите с Поповой ко мне. Я сам разберусь! Захватите ее «дело».

Он резко повернулся и ушел. В голове моей как будто помутилось. Она потяжелела, и я стала медленнее осознавать происходящее. Что еще будет? Предыдущий, просто комиссар, обещал адские муки, если я «проболтаюсь». Чего теперь захочет народный комиссар? Этот маленький, но всесильный человек с ежовыми рукавицами?

Кабинет наркома, по сути, представлял собой небольшой, но шикарный зал с мебелью, обтянутой темно-красной кожей. Ноги утопали в мягких коврах. За громадным столом в конце кабинета сидит еле видный из-за стола маленький человек — народный комиссар внутренних дел Страны Советов Николай Иванович Ежов. Лицо у него было, как у лилипута, небольшое и будто сморщенное.

— Подойдите сюда и сядьте в это кресло, — он указал на правое кресло около своего стола. — Пыжов, вы свободны. Вам позвонят, когда надо будет.

Повернув настольную лампу в мою сторону, он обошел вокруг стола и сел в кресло напротив меня. Глаза небольшие, смотрят откуда-то из глубины сверлящим, пронизывающим, прищуренным взглядом. С головы до ног и опять в глаза.

— Да, выбирал он со вкусом. Женщина вы интересная. Поиграть с вами в любовь заманчиво. Только эти игры его надоели уже. Время сейчас не то. Надо работать напряженно, а он все увлекается любовными играми. Приблизил я его к себе, поднял высоко, да, видно, напрасно. Вы понимаете, о ком речь?

— Догадываюсь, — ответила я тихо.

«Догадываюсь, догадываюсь»... Прекрасно знаете, о ком речь. Как он вам представился? Для начала, конечно, — шикарный букет роз, так?

— Да, розы. А представился Николаем Николаевичем.

— Ишь ты! Николаевич! Почти тезка! Ну, вот что, Ирина. «Игры» эти его я прекращаю. И возню с ним кончаю. Садитесь вон за тот стол, бумага и ручка там есть. На мое имя напишите пояснение о взаимоотношениях с ним. Не обязательно все подробно, но, что вы считаете главным, напишите.

— Николай Иванович...

— Ну что? В чем дело?

 

- 179 -

— Он предупредил меня, что если буду «болтать» о том, что было, то он «достанет» меня хоть из-под земли и сгноит.

— Вот как? Сгноит?! Ишь какой всесильный! Не волнуйтесь, ничего он не сделает. Ему теперь надо больше о своей шкуре думать. Пишите. Вы не первая пишете о его «работе». Хватит! Мне уже надоело это.

Минут 45 я писала, вспоминая основные его «фокусы». Вдруг — резкий телефонный звонок. Такой звучности я не слышала никогда. Пронзительный и какой-то требовательный звонок. Ежов подскочил и буквально прыгнул к телефону.

— Ежов слушает! — подобострастно сказал он. — Так точно, товарищ Поскребышев! Все будет исполнено! Успеем обработать, успеем, но пусть и на местах не спят и не либеральничают. К нам только главных. Да. Свой аппарат чищу. Нерадивых и неисполнительных с понижением отправлю на периферию. Да, конечно, подальше. Слушаюсь!

Он положил трубку и сделался еще меньше, как-то съежился и сел в кресло, обмякнув.

Я наклонилась над своей писаниной, делая вид, что меня больше ничего не интересует. Ежов встал и, подойдя ко мне, спросил:

— Пишете? Еще долго?

— Нет, сейчас закончу.

— Вы слышали, с кем я разговаривал?

— Нет. Я так занята этим пояснением, что ничего не замечаю. Помню только, что звонок был необычный. Громкий и резкий, а разговора я уже почти не слышала.

— Это звонил Поскребышев, личный секретарь товарища Сталина. Ваш «благодетель» теперь вот здесь у меня, в «рукавице», — и он сжал пальцы в кулак. — Распустился он очень. Не прислушивается к моим указаниям, уж не говоря о приказах. Написали? Давайте почитаю. Хорошо, пойдет. Подпишите.

Вызвав Пыжова, приказал:

— Поповой срочно оформить 206-ю. И поскорее освобождать места! Завтра поступит партия из Орловской области. Все надо срочно! Всех на ОСО (особое совещание — без суда)! И не миндальничать ни с кем! Ясно?

— Ясно, товарищ народный комиссар!

На следующий день в 11 часов Пыжов дал ознакомиться с «делом», в котором были подшиты все мои записки к папе и его ответы мне, протоколы допросов. Все «дело»-то тоненькое. Присутствующий при этом прокурор заметил:

 

- 180 -

— Такого короткого и срочного следствия я не видел. Легко отделались, Ирина Александровна! Это все потому, что вы попались на глаза наркому, а он сейчас всех торопит — надо скорей освободить места для вновь поступающих из разных областей. Там не успевают проводить следствия.

После подписания 206-й я спросила Пыжова:

— Мой папа здесь, у вас. Что с ним? Можно попросить свидание?

— Нет, Ирина Александровна, свидание сейчас не разрешат, так как следствие у него продлится не как у вас — раз, два и готово. Вы одна по суду. У него много подельщиков. Дело сложное, запутанное, свидетелей много. Если вы задержитесь в Бутырке дольше обычного, может быть, и свидание будет возможно, а пока нет.

— А со мной что будет? У меня ведь никакой вины нет.

— Как нет? Вы, что плохо читали «дело»? Во-первых, ваш отец, хотя следствие еще не закончено, является участником организации, которая занималась антисоветской деятельностью и готовила военно-фашистский заговор. Тухачевский и другие его подельщики признались в этом...

В тот же день меня и еще трех женщин из других камер перебросили в Бутырскую тюрьму. После всех «процедур» приема и оформления вновь поступающих «клиентов», что в Бутырке очень четко налажено и отработано до автоматизма, меня препроводили в камеру, в которой по норме должно быть 10—12 человек, а находилось в этот момент не менее 25 человек.

Состав сокамерников был довольно разнообразным. В основном, конечно, статья 58-я — «враг народа», «ЧС» — член семьи врага народа, «СОЭ» — социально-опасный элемент, «СВЭ» — социально-вредный элемент и другие «литературные» статьи «ОСО», по которым это «ОСО» в составе трех человек выносило решение или, как значилось в этом решении, — накладывало административное взыскание для воспитания, исправления, наказания сроком до 25 лет ссылки, а в некоторые периоды, с перерывами, в зависимости от указаний Политбюро ЦК ВКП(б) — расстрел с конфискацией имущества и без права обжалования. На «ОСО» жаловаться некуда. Выше «ОСО» никого нет. Подчиняется оно только министру, который является членом «ОСО». Нельзя же жаловаться тому, на кого жалуешься! Хотя в практике советской действительности очень часто происходило именно так: на жалобу с резолюцией «Разобраться и принять необходимые меры», меры принимались — если не репрессивные, то, как говорят в народе, «сживали со свету» с характерис-

 

- 181 -

тикой на всю последующую жизнь: «клеветник, провокационный жалобщик» и т. д.

«ОСО» и наложило мне административное взыскание для воспитания и исправления — 5 лет ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь) по статьям «ЧС» и «СОЭ».

После мучительных этапов, где кормили соленой селедкой с черным глиноподобным хлебом и часто без воды, после вшивых, антисанитарных, перегруженных пересылок добралась я до Юг-востЛага, где, благодаря Господу Богу и помощи хороших людей, мне удалось стать библиотекарем.

На этом я закончил повесть-рассказ о замечательной женщине, красивой и обаятельной пианистке Ирине Александровне Поповой и передал мои рукописные тетрадки нашему лектору-беседчику разведшколы Абвера в местечке Кейла-Иоа Григорию Сергеевичу.

О дальнейшей судьбе Ирины Александровны мне ничего не известно. В 1939 году я получил отпуск на четыре месяца (два — за неиспользованный отпуск после окончания учебного заведения и два — за работу на ДВК в системе НКВД). Находясь в отпуске, призывной комиссией был направлен на операцию по поводу грыжи, а через 6 месяцев призвался в РККА (в 334-й ОЗАД), где меня и застала война.