ЕРЕМЕЕВ И ДРУГИЕ

В Транспортном управлении в ту пору нас невольников работало семнадцать-двадцать человек — в основной своей массе людей сходного социального склада и состава, хотя, разумеется, со своим у каждого прошлым, положением, опытом. Захваченные общими волнами репрессий, они, нередко, и к лагерю шли по повторяющейся в общих чертах схеме: работа (фронт, окружение, плен, побег, возвращение к своим, пребывание на оккупированной территории), арест по навету (подозрению), физическая и психическая обработка, скорое оформление дела, решение ОСО («тройки»), лагерь. Диапазон различий сюжетного наполнения этой схемы был безгранично широк — здесь разгул фантазии демонов, лепивших фигуру врага, был неукротим. Но логика схемы во всех случаях оставалась неизменной. Примечательно иллюстрирует сказанное путь, приведший в объятия НКВД единственного среди нас заводского рабочего в прошлом, а в описываемые дни коменданта (или завхоза) Управления Ивана Петровича Гладышева. Проводились выборы председателя фабзавкома профсоюза. Как и полагалось тогда, в бюллетени была внесена фамилия рекомендованного сверху кандидата. А вписанным во многие бюллетени и выбранным оказался авторитетный в рабочей среде Гладышев. Выборы объявили недействительными, провели предварительное расследование, усиленную разъяснительную работу, назначили новые выборы. Проголосовали, и снова в подавляющем числе бюллетеней значился Иван Петрович. Обвинили в подбивании рабочих голосовать за него, против кандидатуры партии, а это уже приобретало окраску подрывной работы против линии партии. Суд был скорым, за ним — тюрьма.

Закончив срок, собрался уезжать. За два часа до отправления поезда скоропостижно скончался: не выдержало сердце.

Чертежником здесь работал обладавший незаурядными данными в этом искусстве мой товарищ фронтовик Андрей Бауэр, после ряда перемен по прихоти лагерной судьбы в вольной жизни остановивший свой выбор на профессии железнодорожника. Если реабилитация в хрущевские годы и восполнила ему запас душевных сил, но здоровья, оставленного в лагерных бригадах, зонах и палатках, вернуть не смогло ничто. Удаленное легкое в еще молодые годы и, отсюда, длительная сердечная недостаточность стали причиной безвременной его кончи-

ны, тяжело оплакиваемой поныне его семьей — Эльвирой Генриховной, дочерью Олей и сыном.

Еще до меня пришел в плановый отдел Георгий Тихонович Кротов — лет на двенадцать старше по возрасту, приветливо-благожелательный и, вместе с тем, пожалуй, не замкнутый, а запертый, если речь могла коснуться коренных вопросов наших судеб: «За что?» и «Почему так?»

В соседнем с нашим отделе, ведавшем вопросами организации и оплаты труда и руководимом упоминавшимся на этих страницах вольнонаемным из «бывших» А. Я. Гуревичем, вторым лицом и высококлассным специалистом был в недавнем прошлом крупный работник наркомата путей сообщения (фамилии не называю — таково пожелание его близких: для больных немолодых сердец возвращение в переживания прошлого было бы небезопасным). Более чем десятилетний возрастной интервал не стал помехой для возникновения между нами взаимного доверия, ставшего затем основой для дружбы, продолжавшейся до самой его внезапной кончины в Москве от инфаркта.

В том сорок третьем с его арестом жена и малолетняя дочь, в прямом соответствии с беззакониями времени, тут же оказались выселенными на улицу, а страх в обществе был столь парализующим здравый смысл, совесть, способность к состраданию, что в приеме на любую работу женщине с ребенком и без угла неизменно отказывалось, едва называлось в анкете, где находится муж. Чем измерить и оправдать их страдания?

Из биографий А. Н. Туполева, С. П. Королева, В. М. Мясищева, В. М. Петлякова и долгого ряда других имен Отечества известно, что система, если не расстреливала, иногда не пренебрегала возможностью заставить интеллект лагерей работать на себя, ради чего шла на создание шарашек со сколько-то человеческими условиями быта. Но так бывало, лишь когда возникала нужда в этом интеллекте для реализации совершенно новых технических идей, без чего, по мнению Самого или кого-либо из ближайших его сатрапов, произошло бы отставание на уровне государства, а это уже могло предстать в виде угрозы самой их личной власти. В абсолютном же большинстве случаев очень крупные специалисты гибли, как все, в продутых полярными ветрами палатках от всего, что составляло лагеря НКВД, иногда лишь выбиваясь из безнадежности лагерных общих бригад. Таким специалистом первой величины, видится мне, был тогда главный инженер строительной конторы Управления Александр Лонгинович Еремеев, до ареста инженер-полковник, начальник строительства оборонных укреплений на Западной границе. Человек большой души, незащищенно-мягкий во

внеслужебном общении, он был сурово строг, если видел деловую или инженерную недобросовестность. Семья его — жена и сын — пропала во время эвакуации в первые недели войны.

На второй день после освобождения в июле пятьдесят третьего я едва успел подхватить падающую ничком почти двухметровую его фигуру. Инсульт. Умер в больнице.

Признанно крупной, авторитетной величиной был начальник подъездных путей нормальной колеи Донской. В виде невероятного исключения и невиданной льготы ему было разрешено жить вне пределов зоны, в немыслимой клетушке поселкового «шанхая».

Мой ровесник Александр Фадеев из северных районов России работал экономистом строительной конторы. Идеалист, склонный к философским обобщениям. С первых лет знакомства запомнился скрупулезно, в мучительных сомнениях, выверяющим каждый свой предстоящий шаг, обмеряя его по самым строгим нравственным тестам, что, может быть, перерастало в нерешительность. Правда, в более зрелые годы эта черта заметно притупилась разочарованиями от человеческого цинизма вокруг.

В техническом отделе инженерной работой были заняты москвичи динамичный, лет за тридцать, Виктор Брек и достаточно в зрелых годах, несуетный, аристократически строгий к себе Петр Николаевич Случаев. Колоритной личностью и, одновременно, простым и контактным в общении был полковник авиации из Главного штаба одного и видов авиации дальнего действия Денисенко Александр Дмитриевич. Имел служебные контакты с американскими союзниками: принимал от них самолеты на Камчатке для перегона их через наскоро оборудованные по Северу аэродромы в европейскую часть, на территории, сопредельные с районами боевых действий. Последствия контактов — лагерь.

Несомненно выделяющейся, благородной личностью и умелым организатором дела зарекомендовал себя инженер-строитель Лангусси. Были здесь державшийся по-деловому, с достоинством и, одновременно, без позы инженер-снабженец Яковлев и снабженец, в прошлом высокого ранга работник Наркомата внешней торговли Косицын Иван Михайлович. Но числом более всего был состав заключенных в бухгалтерии Управления — Трофимов, Томчук, Медведев Василий (кладезь народных шуток, в чьем обществе становилось легче в самые мрачные эпизоды тех дней), Иван Андреевич, Кулешов...

В отличие от событийно-личностного портрета моих единозонцев по Транспортному управлению состав обитателей барака отличался полярным разбросом принадлежностей к социальным группам, сосло-

виям, даже политическим системам. Под его крышей лагерь свел тогда продавца отдела тканей столичного ЦУМа и начальника отдела стро-ительства портов Минморфлота Нилова, вывезенного в двадцатом из России подростком в составе кадетского корпуса через Константинополь в Югославию и пережившего там годы унижений и материальных лишений Николая Васильевича Воинова (русского всей душой, остроумного и неозлобленного) и советника румынского монарха Николая Васильевича Мошкауцана. В одном кругу здесь пребывали защитник Севастополя Николай Синюков и сын бывшего заместителя председателя Совнаркома Узбекистана инженер-паровозник Вали Ганеевич Ганеев, инженер-механик из Белоруссии Николай Васильевич Матюшков, за общительный, добрый, открытый нрав и умение быть товарищем признаваемый моими сверстниками интересным и приятным по критериям молодости, «хотя ему и сорок!» (в сорок шестом был вызван с вещами для следования в Белоруссию — по версии администрации, на освобождение), и крупный работник Госплана Союза Борис Моисеевич Коткин. А в сорок седьмом в одной паре двухъярусных нар от меня располагался привилегированный угол (без второго яруса нар) известного певца Дейнеки, чьим исполнением равной гимну песни «Широка страна моя родная...» в конце тридцатых — начале сороковых московское радио открывало каждый новый день государства.

Сколь ни была бы емкой память, воспроизвести она в состоянии, увы, не все, что предлагало ей время — наверное, особенно, когда это время вырастает до размеров полувека. Мне тоже удалось оживить в ней имена и штрихи судеб лишь тех людей, общение с кем носило длительный стабильный характер — на совместной работе или под общей крышей жилья в зоне. Но даже в рамках жизни, ограниченной жесткой связкой работа — лагерный барак, да, пожалуй, раздаточная кухни, конечно, были встречи еще. Однако отрывочный характер бесед и краткость высказанных в них слов каждым о себе, должно быть, не оставили достаточной массы известного, чтобы и их имена ввести в приводимую здесь трагическую галерею персонажей правды о прошлом. Несомненным исключением в ряду последних, с кем не было общей работы иди частых бесед, ввиду уж очень лица необщего выражения был Николай Кузьмич Лошаков, по причине пятилетнего только срока допущенный к работам на аэродроме. Получил свою дозу лагеря он за то, что, оказавшись в ходе войны у немцев в плену, он, боевой летчик, угнал их самолет и перелетел на нем к своим, чем вызвал сильное подозрение у НКВД. Но, видно, не настолько сильное, чтобы получить за подвиг десять лет, как летчик Девятаев за такой же поступок. Вот только если к последнему, спустя годы по истечении тех десяти, не-

легко пришла Звезда героя, Николаю Кузьмичу пришлось довольствоваться участью реабилитированного, которому, как и всей категории подобных, оставалось мириться со многими «нельзя» для них — шла ли речь о назначении, поездке в режимные зоны, не говоря уже о загранице, о поощрении или, не дай бог, о награждении за труды.

Даже в самом конце шестидесятых, в бытность пребывания его в должности помощника начальника одной из воркутинских шахт, мне довелось быть свидетелем доклада заместителя управляющего трестом Г. своему руководителю о посещении той шахты и состоянии дел у Николая Кузьмича. «Оказывается, он сидел! — со значением окрасил свои выводы докладывающий, — Правда, потом был реабилитирован, но все же!...»

А годы мучительно, но шли. Отгремели салюты Победы, прошла амнистия — куцая, для минимальных сроков и уголовников. Но ознакомление с ее содержанием принесло облегчение: я боялся амнистии — ведь захлестни меня она, это означало бы выйти на свободу виновным, но прощенным. И продолжал верить в пересмотр и отмену своего дела как предупредительной меры военного времени, когда не до отдельных судеб. И вздрагивал при каждом случае, дающем повод думать: вызывают на освобождение.

Рубежным для этой уже изрядно уставшей и израненной по дорогам лагерных лет веры стал, пожалуй, год сорок восьмой — половина срока! Следовательно, будь в работе высших органов правосудия и надзора механизм исправления ошибочных решений, он не мог быть настроен на столь позднее реагирование. Кроме того, оставшиеся пять лет были уже соизмеримы с пережитыми — это создавало почву для надежды вынести и их. Поэтому стало явственнее пониматься, что возможность увидеть свободу, придя к концу срока, в первые годы всем существом отвергаемая из-за своей абсурдности ввиду чудовищной несправедливости и полностью исключаемая из картин видения себя в будущем — единственно могущее стать реальным направление развития событий. Нужно только собрать на него все силы тела и духа...