НА ВОРКУТИНСКОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ

Выше на полуслове оборвал рассказ о Прокопии Андреевиче. Железнодорожник. Начальник службы движения Омского отделения железной дороги. Арестованный в тридцать шестом по решению Особого совещания на основе формулировки «ПШ» — «подозрение (!) в шпионаже», отсидел срок, но в сорок третьем, без какого-либо гласного решения был оставлен в Воркуте без права выезда. До ареста один воспитывал дочь, и сердце разрывалось от страхов за ее сегодня и завтра.

Что-то было уготовано ей после вторичного исчезновения отца? Не повторила ли его судьбу?

Уже названный мной Мустафин Измаил Кадирович. Ленинградец, инженер, получил срок также без суда, по формулировке ОСО «КРД» — «контрреволюционная деятельность», никому неведомо, в чем состоявшая. Порядочность у него была возведена в жесткий, может быть, колючий принцип. Готовый всегда прийти на помощь, сам, однако, проблемами своими старался других не затруднять. Также был оставлен без права выезда. После пятьдесят шестого я имел радость посетить его в родном для него городе, в доме на Суворовском.

Непродолжительное время плановый отдел возглавлял Александр Михайлович Шершевский. Арестованный в тридцатые годы, произвольно обвинен ОСО в принадлежности к шести (!) иностранным разведкам. В пятнадцать лет в Гражданскую командовал партизанским отрядом. На момент ареста был главным редактором «Зари Востока». Деятельный, контактный, человечный.

Еще одной неординарной личностью в отделе был Константин Александрович Сороцкий, ставший преемником Шершевского на посту начальника отдела. Родившийся в восьмом году в Ленинграде, блестяще окончил там юридический факультет университета, став обладателем диплома со столбцом из одних пятерок в табеле. В тридцать восьмом получил судьбу «КРД», отмеченную, к счастью (и таким бывает оно!), лишь пятью годами лагерей. Лишенный права покинуть Воркуту, разделил одинаковую с его судьбу Валентины Горбуновой из технического отдела. До поздних лет не удавалось расстаться с Севером (прежние очаги были отняты или разорены и уничтожены), а по переезде потом в Москву, оказалось, жизнь оставила мало времени для ее радостей. Будучи широко одаренным, он тонко знал искусство, литературу, шахматы и был удивительно приятным и искренним человеком.

Самые теплые слова сохранились в душе для Виктора Леонидовича Колядинского, отмеченного в свою очередь клеймом «КРД». Эрудит и добрейший, мягкий, участливый человек, сам оставался сильно угнетенным своим положением уже вольного, но в правовых кандалах НКВД, не позволявших и шага сделать за пределы владений Воркутлага. По существу, и он и все другие, кому после лагеря было отказано в праве на выезд, оставались, как и мы, на положении лишенных свободы, только в зоне, охватывающей всю колонию лагерных пунктов и пространства между ними.

Репрессивная мера, обозначавшаяся в официальной терминологии словами «лишение свободы», на самом деле несла в себе изначаль-

но заданный смысл уничтожения человека в условиях несвободы. Для реализации этой установки предназначались рабский и опасный труд, где гарантом его безопасности не выступала ничья ответственность, отсутствие минимально необходимых не только человеку, но и всякому живому существу условий для восполнения энергии через отдых и сон, голодный паек. Кодекс уничтожения был рассчитан и на пулю стрелка, топор уголовника, клыки овчарки, каждодневное унижение, принуждение к сексотничанию под угрозой второго срока, запрещение переписки с волей (два наполовину зачеркнутых цензурой письма в год), ежедневные обыски (шмоны), нашитые номера.

Женская часть лишенных свободы испытывала на себе действие и других средств из арсенала физических и моральных форм изуверства, таких как отлучение от детей, не щадя и малолетних, принуждение к сожительству, насилие, стрижка наголо, гнет санитарного бесправия. Немаловажно сказать, что меры эти были направлены не на женщин - патологических убийц, участниц бандитских формирований, чье пребывание на свободе или по завершении сроков выход из лагерей в общую среду несли бы угрозу обществу — те могли рассчитывать на снисходительность судов, и их лагерные формуляры были обозначены умеренными сроками, режим содержания был незлым. Напротив, всю тяжесть от изобретательности идеологов и теоретиков режима ГУЛАГа надлежало выносить тем, кто сказал или предположительно мог сказать нечто, в чем можно домыслить неприятие системы власти. На них, кто работал не жалея души и сил, строил и оберегал очаг, растил детей, падали камни очных и заочных приговоров, несущих по десять, пятнадцать, двадцать лет каторги. На их спинах врезались в одежду крупные, как раскрытая тетрадь, номера. И лишь если повезет, они могли отделаться без каторги, получив «двадцать пять, пять и пять», то есть после четверти века в лагерях их ждала пятилетняя ссылка, отбыв которую, еще столько предстояло ждать обретения гражданских прав.

Однако вернусь к строкам о людях на моем пути, полагая, что рассказывать о времени — означает пытаться донести до читателя судьбы населявших его людей, их переживания, ощущения, разумеется, если описываемое — не набор казусов, не следствие действия сил случая, поступков, не вписывающихся в правовые и нравственные нормы, установки или догмы общества, системы, эпохи.

В числе вольного состава отдела были еще отсидевшие полагавшееся тогда «членам семей изменников родины» (учетная аббревиатура «ЧСИР») Мария Львовна Левина и Мария Захаровна Зарахович — жена бывшего секретаря ЦК Комсомола Украины. На самом деле, она

уже была вдова — несколько позднее тогда же обе они в ответ на запросы получили одинаковые тексты: их мужья «содержатся в отдаленных лагерях без права переписки». За этой формулой, как стало известно потом, пряталось слово «расстрелян». С позиций НКВД, враги-жены врагов должны были в данном случае оставаться в неведении, дабы не могли использовать знание правды со злым умыслом.

Список бесправных вольных в том Управлении, как и в других в структурах «Воркутлага», был длинен, и абсолютное большинство в нем составляли широко эрудированные люди и высококлассные специалисты. Главным инженером управления был Иван Сергеевич Трефильцев, безвременно ушедший из жизни в конце сороковых. Финансовый отдел возглавлял Абрам Ильич Грабой — до ареста управляющий Средазбанком, острого и живого ума, фанатично верный делу, но как человек сама доброта, совместная работа с кем и чье поощрительное отношение к моей точке зрения, позиции проявились еще одним крайне важным фактором, послужившим моему формированию как экономиста.

Отделом труда и заработной платы руководил Александр Яковлевич Гуревич, даже в столь интеллигентной среде выделявшийся скромностью, застенчивостью, когда речь касалась его личности, что не мешало ему находиться в одной шеренге с ведущими специалистами по знанию дела и отличаться разумно-деловой, не бюрократической принципиальностью. После реабилитации возвратился в Ленинград, но, оказалось, чтобы, очутившись вскоре в больнице на Чайковского (где в пятьдесят седьмом лишь раз я успел посетить его), провести там последние и уже недолгие дни своей жизни.

Даже опасность быть взятым на заметку за симпатию к бывшему заключенному, относимому согласно правовому ранжированию тогда системой своих граждан к категории понесших наказание за тяжкие преступления против народа, государства рабочих и крестьян, не остановила огромное число людей, посчитавших для себя невозможным не пойти за гробом человека столь высокой души, человечности и профессионализма, каким был начальник подъездных путей узкой колеи Дунаев. Он погиб под колесами поезда в пургу, по дороге на вокзал, впервые получив разрешение на поездку в отпуск за пределы Воркуты.

Не исключаю возможности того, кто-то из названных на этих страницах однажды поступал не самым лучшим образом, вызывал в ком-то обиду, не был безупречен. Но, оценивая их целиком как натуры, оглядываясь через почти половину столетия, чтобы проверить впечатления тех лет по критериям, выработанным опытом целой жизни, с удовлетворением подтверждаю, что глубокая интеллигентность, до-

брота как норма, жесткий нравственный самоконтроль были общими признаками лица каждого из них. Этот групповой портрет согласовывается и с самой логикой событий тридцать седьмого года: в царившей тогда неумолимости отбора большие шансы остаться на свободе имели те, кто не был щепетилен, выбирая, как поступать — сажать других или подвергнуться риску оказаться на одной из лубянок (из этой логики не надо выводить связь, будто судьба без лагерных бараков уже может бросить тень!).

Но продолжу череду имен, обретших к тому времени право работать в режиме вольнонаемных. Заместителем начальника управления по погрузочным работам здесь был Борис Павлович Столпинский, в прошлом ответственный работник ЦК Комсомола Украины, умевший работать результативно и, вместе с тем, легко, отчего и людям работалось с ним без ран на душах и барабанных перепонках.

В силу положения мои шаги, за самым крайним исключением, не шли дальше приемной, где иногда случалось диктовать материал очень доброй, но всегда с печатью глубокой скорби на лице машинистке из отбывших срок ЧСИР Александре Матвеевне Карташевой, разделившей трагедию жен половины всех полковников Красной Армии, расстрелянной за семнадцать месяцев всплеска террора после мая тридцать седьмого. Должно быть, мои не защищенные опытом жизни годы и несчастный облик вызывали в ней чувство материнского сострадания. Столь же участливым я видел и отношение к себе ее удивительно приятной юной дочери Нинели, получившей возможность и право быть с матерью после ее выхода из лагеря.

О праве упомянул не случайно: приехать в Воркуту мог не каждый, а лишь получивший на то разрешение органов внутренних дел. Поэтому, когда под добрым давлением окружения на работе, особенно со стороны Левиной и Зарахович, летом сорок пятого, уже более трех лет считавшийся погибшим на войне, я написал родителям, отец пробирался в Воркуту тайно, на грузовых самолетах, и неделю оставался там, скрываясь — благо, что в ноябре там темень едва ли не круглые сутки.

Абсолютное большинство бывших заключенных приходилось на стандартно обвиненных в КРД (контрреволюционная деятельность), КРТД (то же с добавлением «троцкистская»), КРА (контрреволюционная агитация), АСА (антисоветская агитация), СОЭ (социально-опасный элемент), СВЭ (социально-вредный элемент), ПШ (подозрение в шпионаже) и всех их членов семей, но были здесь и пришедшие в лагерь относительно редкими путями. Главным бухгалтером работал в Управлении Володя Гробер. Комсомольский работник, посланный

разведчиком в Маньчжоу-Го, по возвращении был упрятан за проволоку. Столь изобретательным способом исключалась возможность контактов разведчика с обществом и через них — рассекречивания каких-то элементов деятельности разведывательных органов. Появляющиеся иногда в печати документальные свидетельства не оставляют сомнений, что тюремно-лагерная изоляция своих разведчиков по возвращении на родину была правилом, едва ли знавшим исключения. Забегая вперед, в подтверждение принятой в те годы как норма неизбежности такого исхода, приведу известный мне пример из лагерного пятьдесят второго года, когда довелось иметь беседы с Петром Петровичем Геллером. Выполняя задание своего руководства, ему удалось в качестве майора вермахта в сорок четвертом войти в состав командования соединения немецких войск на территории Румынии. Помимо агентурной сети в подчинении ему пребывала и группа отважных, безукоризненно владеющих языком и искусством обольщения прелестниц, в чью задачу входило физическое устранение офицеров противника, доверившихся ночи. Сам работал с большим риском, на грани провала, и были случаи, когда командир, собрав старших офицеров, заявлял: «Сведения, ставшие достоянием русских, были известны только присутствующим, значит, один из нас, десяти — враг. Кто?...». Уцелел. Возвратился к своим и без предъявления обвинений в чем-либо был арестован и препровожден в лагерь: «Так надо.»

Но вернемся в сороковые. Была еще одна внесудебная обвинительная формулировка Особого совещания — НПГ (незаконный переход границы). Володе Мартыновичу из семьи польских коммунистов было шестнадцать, когда в тридцать девятом пришли немцы. О матери и отце донесли — их расстреляли, а деда сожгли вместе с домом. Видя спасение единственно на советской стороне, перешел границу и получил пять лет лагерей. Освободившись, работал транспортным диспетчером, был общим любимцем благодаря своей контактности и доброму нраву.

Хотел бы рассказать буквально о каждом, отношусь к этому как к долгу своему, но задача эта неохватна. И все же, чтобы не обидеть памяти и чувств никого из прошедших через тюрьмы, следствия, карцеры, этапы и лагеря НКВД, переживших преследования, аресты, гонения, унижения их семей, о ком в небезграничной памяти почти через пять десятилетий сохранился след, приведу хотя бы их имена: Багриновский (начальник депо), Гендон Абрам Михайлович (старший товаровед коммерческой службы), Головко Василий Васильевич (начальник службы движения), Грабиас (начальник отдела материально-технического снабжения), Егоров Сергей Владимирович (старший дис-

петчер), Закалдаев (претензионист), Приходько Афанасий Иосифович (диспетчер), Симонов Петр Николаевич (старший инженер технического отдела), Славин (экономист мастерских), Тавтарадзе Рубен Георгиевич (инспектор по качеству), Хряпов Виктор (экономист строительной конторы), Шелонин Владимир (диспетчер).

Мало отличались своей правовой угнетенностью от «бывших» и не бывшие там, так называемые, мобилизованные из республики Поволжья и отовсюду — советские немцы: Берет Артур Генрихович, диспетчер, родной брат Эльвиры — будущей жены моего друга Андрея Бауэра; Феттер Гельма Федоровна (бухгалтер службы движения), Готлиб (работник той же службы).

Был бы глубоко несправедлив, не сказав, что остальной вольнонаемный состав Управления во главе с начальником майором Глуховцевым Николаем Тихоновичем и позднее сменившим его Фатеевым подобрался столь незаурядных культуры духа и ума, что в организации неизменно поддерживалась атмосфера полного гражданского равенства, никак не фиксировавшая ни чьих правовых различий. Это был единый коллектив, и каждый оценивался лишь как работник.

Кроме руководителя Управления климат этот обеспечивали все:

Абрамов (парторг), Богомолов Василий Иванович, фронтовик (начальник службы эксплуатации), его жена Богомолова Прасковья Семеновна, благожелательная и чрезвычайно приятная женщина (начальник отдела кадров), Иванов (начальник коммерческой службы), Качарава (начальник службы пути), Красовский Лев Николаевич (старший диспетчер), Либерман Абрам Ильич (заместитель начальника финансового отдела), Мадоян Айрапет Михтарович (начальник восстановительного поезда), Марета Надежда (инспектор по кадрам), Мещеряков Эварест (инженер паровозной службы), Мурзин (начальник учебного комбината), Нестерук (начальник паровозной службы), Отченашенко Михаил Петрович (диспетчер), Фомин Василий Иванович (начальник службы движения узкой колеи) и его жена, Шебунина Вера (экономист узкой колеи), прибывшая вместе с Линой, ставшей женой Артура Берета, в составе группы демобилизованных после войны архангельских зенитчиц, и наконец, совсем юная и милая девушка Анфиса (диспетчер узкой колеи).

Пусть простит читатель за столь длинный список, но во времена, когда на простое обращение не равного по положению со словом «товарищ» признавалось почти нормой отвечать: «Тамбовский волк тебе товарищ!», оставаться истинными людьми требовало мужества. Его не лишены были, мне кажется, все, кого по этой причине счел невозможным не назвать персонально.

Атмосфера, поддерживаемая средой на работе, для нас, заключенных была спасительным воздухом, не дававшим задохнуться в другой, лагерной. А она окружала нас не только в зоне, где каждого пересчитывали по нескольку раз в день, обыскивали, стригли под нулевку, травили уголовниками, но и по дороге на работу и обратно в бригаде с конвоиром заключенным-бытовиком («самоохранником»), обязанным быть при нас неотлучно, помногу раз в течение дня заглядывая в помещения, где находились наши рабочие места. Нас могли перемещать из одного барака в другой, перемешивая заключенных нашего сорта с рецидивистами, по причине чего в сорок седьмом, проснувшись поутру, мы стали свидетелями того, что у одного из обитателей нашего жилища ночью оказалась отрубленной голова. Могли перевести внезапно в другой лагерный пункт, что означало бы столкновение с необходимостью приспосабливаться к неизвестным условиям жизни, быта, среды, работы (как и произошло в сорок восьмом) и выжить, не роняя чести и достоинства.

Царивший не только в системе лагерей, но и в стране произвол властей и НКВД сфокусированно предстает в эпизоде из лагерной были, выпавшем на долю Ш. Оказавшись в лагере в Воркуте в результате инцидента на студенческой вечеринке на геофаке МГУ, через год бежал. Питаясь ягодами, около трех месяцев пробирался тундрой на юг, старательно обходя населенные пункты, избегая встреч с людьми, широко оповещенными о причитающемся всякому вознаграждении в виде пуда муки за каждую голову пойманного беглого (в первые лагерные месяцы мне случилось лично знать двух бывших граждан республики, должно быть, из самого глухого ее угла, воспринявши слова обращения к населению в их буквальном значении, доставивших властям отрубленную ими голову и получивших за это пять и семь лет срока — по мере вины каждого). Несмотря на все предосторожности, выйдя к неизвестной реке, встретился глаза в глаза с плывущими на лодке. Видя охотничий азарт в цепких глазах и действиях плывущих, побежал, оторвался от преследования. Спустя время, вышел к новой реке, безлюдной в том месте, расположился на отдых под стогом, заснул. Проснулся в окружении людей с топорами и вилами — тех же, от кого недавно ушел. Оказалось, он пересек излучину одной и той же реки.

Сдали наместнику НКВД в районе. Дали конвой и отправили по реке на барже в лагерь. Избитый до тяжелого травмирования почек, был раздет догола и, привязанный к кнехту, трое суток оставался пищей для озверелых туч тундровых комаров. Шел ему тогда двадцать третий год. Наверное, потому — выжил. Хотя и был оценен его печально закончившийся шаг в новые десять гулаговских лет — «за саботаж», то есть побег как уклонение от принятия кары, то бишь воспитательной меры, вынесенной советским правосудием.