У ОСОБИСТОВ

Когда к концу третьего дня пути достигли штаба армии, сопровождающий (часто уступавший нам коня и время от времени пропадавший в поисках пищи для своих подопечных, так как штаб армии сменил место расположения, и дорога наша удлинилась) привел нас в указанный на пакете отдел, вручил пакет и был отпущен. После очень непродолжительного расспроса о виденных воинских частях и технике противника, был вызван дежурный для препровождения нас в Особый отдел.

Здесь хочу возвратиться на час-другой назад, когда день близился к концу, и впереди показалась цель нашего пути — населенный пункт, где расположились командование и службы управления армией. Конечно, мы не переоценивали совершенное и преодоленное за время, оставшееся по другую сторону фронта, но в душе каждого жила искорка ожидания похвалы за упорство и верность, сделавшие возможным наше возвращение в строй через многие смертельные опасности. Но Николая, хотя и был он старше лишь на год-два, служба взводным, да еще в разведке, снабдила его опытом, возможно, дала те новые знания, которые, накапливаясь, переходят из количества а качество, называемое, если не мудростью, то умудренностью жизнью. Поэтому, когда я

вслух порадовался близкому концу пути и выразил предвкушение сытного ужина, отдыха, он со скептической улыбкой бывалого человека заметил: «Как бы еще не заперли в каталажку на триста граммов!» К его словам я отнесся как к неуместной шутке.

И вот по завершении допроса, учиненного в Особом отделе (именем СМЕРШ — «смерть шпионам» — они были названы позже), в ходе которого жестко показывалось намерение вывести нас на чистую воду, и вопрос, с каким заданием пришли, повторялся многократно и в различных контекстах, на ночлег мы были водворены в подобие конуры, куда можно было попасть, лишь встав на четвереньки и оставаться там самое большее на корточках, с часовым снаружи и даже без обещанных Николаем трехсот граммов, которые оказались бы весьма ко времени.

Казалось бы, абсурдна сама исходная посылка, в каждом вышедшем из окружения, вырвавшемся из плена единственно видеть врага и относиться к нему только исходя из этой установки, но именно такое и только такое предназначалось нам испытывать повсечасно. Переведенные в последующем в пустой хлев, где нас оказалось уже восемь, мы охранялись так, что оставались под дулом винтовочного ствола, а то и двух сразу, и когда возникала нужда побывать за пределами строения. Все шестеро новых товарищей по этой по существу тюрьме были окруженцами. В основном это была молодежь, иные прошли по тылам врага, догоняя откатывающийся фронт, до тысячи километров, почти от границы. Здесь был и вовсе еще юноша по фамилии Одесский, повесившийся было, когда в населенный пункт ворвались немцы, но успевший высвободиться из петли, чтобы, пройдя сотни километров, добраться до своих. Самому старшему по фамилии, кажется, Войтковский было лет двадцать пять.

Случилось так, что на третий или четвертый день нашей неволи штаб армии менял дислокацию, следом за «работающим» с нами аппаратом предстояло проделать путь перемещения и нам. Сопровождавший нас восьмерых конвой из одиннадцати автоматчиков в пути изощрялся в садистских действиях. Особенно лютовал его начальник. Литманович сильно хромал и, стараясь изо всех сил, все-таки, получалось, отставал: его правая нога в области щиколотки и ниже, налитая синим гнойным отеком, была бесформенно огромной и потому не обутой, босой. И тот нечеловек с автоматом несколько раз, подскакивая к нему, с остервенением бил носком сапога по самой боли. Запомнилось, когда оказавшиеся свидетельницами этого деревенские женщины, с глазами, округлившимися от страха, с крыльца одного из домов решились спросить: «Дядя, это наши или немцы?» (от бесчисленных ноч-

ных, скрытно пройденных километров одежда иных была истрепана в клочья или утрачена, и потому на одном был где-то подобранный рваный немецкий френч, на другом — чужая пилотка). Ответ был: «Это хуже немцев!»...

Наивно было бы думать, что подобные слова выражали личное, только его отношение к нам старшего сержанта, что он решился бы оценивать нас таким образом, будь установки ведомства, подарившего ему отнюдь не фронтовую судьбу, иными. Но нормы господствовавшего тогда права строились на негласном принципе: «Пусть пострадают десять невиновных, зато не пройдет один враг» (в жизни это соотношение было куда большим, делавшим лагеря и тюрьмы по численности содержавшихся в них не уступающими иным государствам в целом). Один из авторов и теоретиков подобных норм Вышинский упражнялся даже подведением под них марксистской базы: манипулируя положениями философских трудов Ф. Энгельса, в частности, об относительном характере истины, он «обосновал» бессмысленность ее поиска в уголовном судопроизводстве, ввиду чего, согласно его установкам, достаточным было лишь возникновение подозрения, чтобы поступить с подозреваемым, как с врагом. Такое «право без упрека» давало основание видеть врага в каждом вышедшем из окружения, пришедшем, преодолев плен. По различным документальным источникам, используемым исследователями, за войну захваченными в плен оказались более пяти миллионов советских воинов (А. Френкин: 5237660. ЛГ № 37, 13.9.89. «Власов и власовцы»; Д. Волкогонов: 5160 тыс. чел.— «Триумф и трагедия», «Октябрь», № 7, 1989 г.) — значит, все пять миллионов, пробейся они к своим, могли быть осуждены как враги на основе подозрения, причем не персонального, основанного на, пусть не выясненных, фактах, а всеобщего, построенного на теоретической максиме. Если же сюда приплюсовать окруженцев, возвратившихся, избежав плена, число признаваемых врагами окажется неизмеримо больше. «Часто вина этих людей заключалась лишь в том, что в результате неудачно сложившихся боев или бездарного командования вышестоящих штабов они оказывались в окружении, из которого пробирались к своим неделю, другую, а то и месяц»,— пишет директор института военной истории Д. А. Волкогонов в упоминавшемся выше исследовании «Триумф и трагедия» («Октябрь», № 8, 1989 г., стр. 80). В окружении оказывались полностью армии. Так случилось во второй половине июня 1942 года и с нашей, 40-й армией, окруженной тогда вместе с 21-й (Дм. Волкогонов. Там же, стр. 76), как малая частица которой в окружении оказался и я.

Неоценимо значение мемуаров, несущих в себе свидетельства

участников событий минувших лет. Но воспоминания нередко не свободны от влияния особенностей личного восприятия, видения, наконец, от состояния механизма памяти на момент обращения к ней. Все это, естественно, думаю, оправдывает мое частое обращение к написанному Дмитрием Антоновичем Волкогоновым, поскольку оно, как исследование, привлекает для анализа деталей истории громадный документальный материал, сужая границы возможности проявления в нем субъективного.

Но вернемся к дням работы с нами Особого отдела армии. Строилась она с каждым по-разному: о ком-то, казалось, просто забыли, его не вызывали на допросы, других тревожили часто, и первые завидовали, полагая, что устойчивое внимание ускорит выяснение истины и снятие подозрения. Но, увы, из тех и других отпущены не были никто, и около начала октября сорок второго всем до одного предстояло узнать нечто новое — так называемый пересыльный (на пути куда?) пункт в селе Дрезгалово под Ельцом. Допросы кончились, и около сотни пришедших через фронт к своим вызывались с единственной целью дать знать, что едва ли ни все, кроме вызванного, подосланы немцами и что известно это почти достоверно. Поэтому считающий себя верным сыном родины обязан прислушиваться к разговорам вокруг и докладывать обо всем, что покажется подозрительным, враждебно-пропагандистским, либо опрометчиво раскрывающим скрытую суть говорившего. Брались подписки о сотрудничестве с органами контрразведки, присваивались в этих целях псевдонимы. И, что таить греха, многие принимали сказанное в подобных беседах с верой, настораживались, готовые видеть в ближнем своем маскирующегося врага, и, трагическим образом заблуждаясь, истолковывали сказанное другим слово в строго заданном свете, что и предрешало судьбы на многие годы. Со мной подобная беседа содержала вопрос, что я думаю по поводу нескольких имен, уверение, что, оценивая их положительно, наивно заблуждаюсь, что это враги, и нужно выяснить лишь какие-то дополнительные моменты. Последовало предложение сотрудничать и взять конспиративное имя. Ответил, что, увижу врага — обязательно скажу. Но в моем окружении, был убежден, таковых не было, не возникало даже сомнения в ком-либо.