ТОРГСИН — ОГПУ

Картина экономической жизни на рубеже двух первых пятилеток была бы не до конца достоверной без рассказа о месте в ней системы магазинов «Торгсин» (Торговый синдикат), предоставляющих возможность в обмен на сданные изделия из золота, других благородных металлов либо из драгоценных камней купить продукты — в небольшом количестве, но такие, что детское воображение, не имея их в багаже памяти, не могло и представить: консервы невозможных вкусовых качеств, колбасы, сахар. В Астрахани такой магазин открылся в помещении первого этажа дома на углу улиц Халтурина и Братской (впоследствии Кирова). Казалось, что эти прилавки пришли из неведомого фантастического мира, и мы, завороженные, не могли отвести глаз от диковинных витрин. Но в магазин и входили: одни, стиснув сердце, несли единственное скромное украшение, бесценную семейную память, другие — шли с набором побогаче, иногда принося в жертву иссыхающей плоти нечто уникальное. Молва рассказывала о сданном вдовой именитого в прошлом капитана великолепном трехкилограммовом макете парусника из золота. Два или три раза покупателями «Торгсина» становились и мои родители: пошли в обмен на консервы мамины серьги, а немного спустя — и обручальные кольца. Мне же запомнились консервы — продолговатые, как поле стадиона, с золотой красавицей — рыбкой на пурпуре, крышки, с надписью «Севрюга» и какими-то таинственными словами еще.

Но «Торгсин» помимо решения коммерческой задачи служил и выявлению лиц, имеющих драгоценности. Как видно, было достаточно раз или два появиться в нем, как сдатчик оказывался на заметке у ОГПУ, после чего в неурочный час к дому предполагаемого держателя

богатств подкатывал автомобиль, бесстрастные люди увозили последнего в свои владения по ул. Свердлова и «работали» с ним, пока не будут названы секреты тайника с золотом. Не миновал этой участи и мой отец, но после более чем месяца выяснений истины отнюдь не с помощью детектора лжи, отпущен домой — худой и решительно отказывающийся рассказывать что-либо о беседах там. Это было в зиму с тридцать четвертого на тридцать пятый год.

Между тем, несколько выше рассказ о школьных годах уже коснулся тридцать седьмого, в начале которого был окончен седьмой класс. Завершил его успешно, ввиду чего именно мне было предоставлено право от имени уже восьмиклассников просить со сцены школьного актового зала ГорОНО разрешить продолжить преподавание математики у нас Самуилу Львовичу Рабиновичу — замечательному педагогу, умевшему добиваться внимания и успеваемости, никогда не повышая голоса, но по формальным признакам не обладавшему правом перешагивать за черту седьмых классов. Педагогическими властями города просьба была услышана. Назвав успешным в своей школьной биографии седьмой класс, должен оговориться, что годом раньше слово «успех» было не про меня. Напротив, были три переэкзаменовки. К тому времени мы жили вдвоем с мамой, и ее подстерег тяжелый недуг — суставный ревматизм, приковавший к постели без малого на год. Я был предоставлен самому себе, и, как видно, распоряжался этой свободой не во благо, пока, наконец, не включилось в ход событий чувство самоуважения.

Мне кажется, история болезни матери заслуживает приведения отдельных подробностей, поскольку в ней есть детали, несущие черты нравственного климата той поры. Когда она вдруг оказалась лишенной возможности пошевелить даже единым суставом, после месяца неподвижного нахождения на домашнем лечении, трех месяцев в больнице, после возвращения на носилках снова в дом и еще трех месяцев неописуемых болей подсказанное кем-то имя некоего целителя, практикующего лечением травами, даже не пробудило надежды. Но Абдуллаев (так звали этого талантливого и доброго человека), осмотрев больную, заключил, что выздоровление наступит после приема двух-трех доз приготовленного им состава. В небольшой летней кухне с топкой под внушительных размеров котлом (казаном) со множеством приготовленных здесь снадобий разных цветовых оттенков и доз на полках он вручил мне большую бутылку темной жидкости, взяв за нее лишь три рубля (масла килограмм в ту пору стоил в магазине шестнадцать рублей).

Вторая бутылка была только начата, когда недуг был снят полно-

стью, без малейшего следа, и не напомнил о себе в последующие почти сорок лет оставшейся жизни.

Примечательно, что стало с самим Абдуллаевым. В медицинских кругах с настойчивостью доказывалось, что его, фельдшера по образованию, лечение своими средствами противозаконно, опасно, а потому должно быть запрещено. В его успехе, популярности, как видно, усматривалась угроза авторитету дипломированного персонала, вслух квалифицируемая как внушение опасного для здоровья населения недоверия к официальной медицине. Была и просто недобрая зависть, нет, черная зависть, носители которой, в конечном счете, использовали весьма распространенное в обстановке тех лет средство устранения успевающего соперника: по навету он был обвинен в проведении антисоветской агитации (ст. 58¹⁰ уголовного кодекса). Исчез не только он сам, но и слух о нем.