ПРОЩАЙ, МОСКВА!
Мои дни в Москве сочтены... Знаете ли вы подобное состояние?.. Так спешишь со всеми встретиться, переговорить и наглядеться на нее, златоглавую матушку-Москву... Сколько пережито здесь за эти 10 лет!
Иду посетить могилу отца на Ваганьковском кладбище. Мечтал он умереть у себя на родине в тихом живописном селе, да не судил Бог.
Внезапно, на почте, куда он в трескучий мороз, желая оказать услугу другим, пошел сдавать заказное письмо, он упал и у мер от разрыва сердца на 75 году жизни, еще в 1915 году. Могила его находится под тополями на склоне кладбища, рядом с Александровной железной дорогой; оттуда непрестанно доносятся свистки поездов, уходящих туда, на его и мою родину, на юг, где много тепла и солнца!
На простом деревянном кресте надпись: «Я есмь воскресение и жизнь: верующий в Меня, если и умрет, оживет». Своей внезапной смертью, при оказании помощи другому, он как бы завещал мне: хорошо умереть на посту служения ближним.
Были минуты, когда я переживал тяжелое чувство при мысли о своей высылке. Бывало ночью проснешься, и кажется невероятно дикой и мучительной мысль — что меня отрывает чья-то вторгающаяся в мою жизнь человеческая воля. Хочешь — не хочешь, а уезжай! Но, ведь, я хочу быть здесь, со своими близкими, здесь, где столько работы...
Иногда такое чувство, точно живьем отдирают меня от места, к которому я прирос своим существом...
Вот и Пасха... В последний раз слышу звон к заутрене. Провожаю в храм свою мать. Последний раз в Москве слышу радостные гимны воскресению Христа.
Ночью после заутрени разговляемся. В Свете пасхальной радости Бог отнял у нас всякую грусть. Нет ни слез, ни вздохов — точно нет ни разлуки, ни смерти. «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа!»
Радость воскресения так близка нам, Христос воскресший так победно над всем торжествует! Ведь, ради имени Его мы терпим все это, и тюрьму и изгнание. «Ради Тебя несу я поношение»... И потому Он так близок. Некогда Он отрет всякую слезу с очей тех, кто доверился Ему; но вот Он отирает их уже теперь — и Сам незримо присутствует на нашей пасхальной трапезе. Все веселые, радостные, добрые... Лица отражают не ближайшее будущее, которое придет и уйдет, но отблеск иного, грядущего Дня, невечернего, незакатного... когда все возлюбившие Его и оставшиеся Ему верными будут призваны на великую, несказанную радость брачной вечери Агнца!
Прощальное собрание с друзьями устроено в частной квартире, и всем объявлено, что на вокзал могут придти не более десяти человек.
Студенты выражают мне пожелания, пишут в особый альбом. Дарят картину чьей-то работы, где нарисован странник с посохом в руке, идущий на высокую гору — там, на ее вершине, красуется Прага. Внизу картины надпись: «Блаженны изгнанные за правду». Приходят прощаться. О. Георгий присылает привет и напутственные пожелания из Данилова монастыря: он выражает уверенность, что все это испытание послужит к славе Божией и расширению моей христианской работы. Два пресвитера евангельской общины при прощании выражают то же убеждение, что Бог употребит это изгнание для будущего большого дела.
Вот и день отъезда — 20 апреля 1923 г.
Мать в слегка возбужденном состоянии. Она на прощание говорит мне: «Не забывай молиться обо мне».
Последний раз молимся вместе Тому, Кто может опять соединить нас в радостной встрече, если не здесь, то там, у Престола Своего.
Вещи уже вынесены на извозчика. Большими испуганными глазами смотрит на все моя маленькая любимица, чувствуя, что происходит что-то необычайное. Последние слова, поцелуи...
«Пиши, не забывай, молись»...
Выхожу на улицу. Густой завесой падает весенний дождь. Высовываюсь и последний раз вижу свою мать: она стоит на лестнице подъезда, маленькая согбенная старостью, и осеняет меня крестным знамением.
Последнее материнское благословение...
Лошадь трогает, и мы медленно двигаемся по лужам воды. Еду на Виндавский вокзал мало знакомыми улицами. И хорошо... На все привычные и дорогие места Москвы тяжело было бы смотреть в этот час. На вокзале уже ждет небольшая кучка друзей. Приезжает сестра с мужем. Мелькают еще некоторые хорошо угадываемые личности «в гороховом пальто», которые присланы быть безмолвными свидетелями моего отъезда. Это, так сказать, почетный караул.
Я уже в вагоне. Семь часов вечера. Поезд трогается по направлению к Себежу (пограничному пункту).
Прощай, Москва!..
Все это можно назвать политическими похоронами, причем покойник сознательно наблюдает все подробности своего погребения. Нет никакого основания сомневаться и в том, что с неменьшей сознательностью и физически умерший человек видит все совершаемые над ним обряды, слышит погребальные речи и т. п.
В Себеже — таможенный осмотр.
Пограничные солдаты заинтересовались одной моей религиозной брошюрой, и, так как их у меня несколько, я дарю им два-три экземпляра. Толстые стенки моего старого чемодана вызывают подозрение. Их тщательно выстукивают и даже выражают намерение их вскрыть. Я соглашаюсь, но предупреждаю о необходимости, в случае напрасной порчи, возместить мне убытки. Это убеждает недоверчивых людей в добросовестности моих слов. Как-то я проговариваюсь: «Я, ведь, высланный». Может быть, поэтому меня требуют в отдельную комнату и делают подробный личный обыск. Ничего не отнимают. На время отбирают документы, но потом все возвращают в целости и берут с меня расписку, что при обыске ничего у меня не было отнято. Из Себежа посылаю письмо, своего рода «последнее слово подсудимого», главному участнику моей высылки, в ГПУ. Пишу ему, как человеку — напоминаю еще раз, что он должен, во-первых, различать религию, как таковую, от ее политических применений, и, во-вторых, что вера в Бога нужна не только русскому народу вообще, но и ему лично, ибо и он человек, а бессмертную душу человека может насытить только Бог.