ВЫСЫЛКА ЗА ГРАНИЦУ

В первый день Нового Года состоялся духовно-музыкальный вечер в московской Евангельской общине. Исполнители много чувства вкладывали в свое искусство. Я играл на скрипке.

И тоже старался через струны передать то, что томило душ; — и грусть и протест против несвободы, которая связывает меня.

Завтра опять на допрос, и будет объявлена резолюция ГПУ.

Что за приговор ожидает меня? Но — ничто не может случиться без Божьего допущения.

Певец, при глубокой тишине переполненного зала, поет мощным басом знаменитую песнь, кажется, из времен гонений на гугенотов:

 

Господь, в моих песнях я славил

И милость Твою и любовь...

Но новою, дивною песнью

Теперь восхвалю Тебя вновь:

То песня разбитого сердца,

Песнь слез, воздыханий, скорбей,

Болезни, нужды и страданий

Тяжелых скитальческих дней;

То песнь изнуренных, голодных,

Покинутых вдов и сирот, —

Тобой сокрушенная воля Хвалу

Тебе громко поет.

То песня приявших мученье,

Изгнанье, позор за Христа,

Отверженных, нищих, гонимых

И верных Ему до конца.

Поет хор великий страдальцев,

И радость звучит в их хвале

Тому на престоле небесном,

Кто слезы пролил на земле.

Публика слушает, затаив дыхание. В конце собрания говорит экспромтом из публики православный протоиерей. Он выражает сердечное сочувствие «братьям евангельским христианам» и кончает свободной вдохновенной молитвой, при начале которой все встают.

На утро я опять отправляюсь туда же... Перед уходом я спрашиваю свою мать, как бы испытывая ее:

— А что, если мне предложат, как условие свободы, подписку — обязательство не проповедовать Евангелие? Что я должен предпочесть тогда — тюрьму или свободу?

Мать моя, для которой этот вопрос имел и личное значение, ибо я был главной опорой в ее вдовьей старости, не задумываясь, сказала решительно: «О, конечно, иди в тюрьму! Ни за что не отказывайся от проповеди Евангелия... Бог меня не оставит», — добавила она с глубокой верой.

О, как эти слова окрылили меня! Я полетел в ГПУ радостный, счастливый, что имею такую свободу... Если бы она ответила иначе, в духе малодушия, мысль и забота о ней, ее упреки пролили бы горечь в ту чашу сладкого вина, которой представлялось мне страдание за Христа...

Следователь с неизменной улыбкой на лице встречает меня.

 

Сажусь. Он говорит тихо, не подымая на меня глаз: «Согласно постановлению коллегии, вы высылаетесь на 3 года в Германию»...

— «А если бы я предпочел сидеть в тюрьме и остаться в России?»...

— «Нет, этого нельзя»...

— В чем же моя вина? — спрашиваю я. Следователь помолчал.

— В разложении красной армии...

«То есть как это? — удивляюсь я: — Ведь, я никогда не выступал в казармах и вообще не агитирую насчет военной службы». — «Так-то оно так... Да на ваших лекциях, где вы проповедуете Евангелие, в числе публики бывают и красноармейцы... и из них некоторые потом отказываются под влиянием Евангелия от военной службы».

Я развел руками: «Кто еще едет со мной?»

— Вы высылаетесь втроем: В. Г. Чертков (друг Л. Н. Толстого) и В. Ф. Булгаков (секретарь Л. Н. Толстого) — тоже с вами...

Впоследствии я узнал, что это было постановление «комиссии по очистке высшей школы от буржуазной идеологии».

По тогдашнему выражению, Университеты — эти «командные высоты знания», должны быть в распоряжении представителей революционных марксистских идей.

«Кто еще намечен к высылке?» — любопытствую я. «Эта ваша тройка последняя, — говорит следователь: — больше уже мы за границу высылать не будем».

(И действительно, впредь стали высылать только на дальний север, в Сибирь и Среднюю Азию.)

«Слушайте, — говорю я ему: — вот вы до сих пор все смешиваете политическую религию с чистой религией. Вы гоните и саму религию, а между тем, без нее нельзя строить общества.

Выгоняя нас, вы пилите сук, на котором вы сидите. Помяните мое слово — некогда вы в этом раскаетесь.

Народный Суд, освободив меня от военной службы на основании советского закона, предоставил мне право вести культурно-просветительную работу среди молодежи и детей улицы...

Дети без религиозного воспитания одичают и сядут вам на шею^*. У вас лично есть дети?» — вдруг спрашиваю я его.

— Да, трое, — отвечает он и затем молчит. Видно, уже и сейчас он имеет с ними немало затруднений.

Стук в дверь. Входит Булгаков, молодой человек лет 34, с румяным приветливым лицом и совершенно седыми волосами.

—Здравствуйте, гражданин следователь! Ну, что хорошенького скажете?

— Вы высылаетесь на три года в Германию...

— Высылаюсь?.. Как это грустно!.. И это уже окончательно?.. Нельзя обжаловать?            

— Окончательно.

— Дайте мне хотя срок для устройства личных дел... для сдачи музея Л. Толстого, которым я заведую.

— Мы можем вам дать десять дней сроку. Вчера мы вызвали и Черткова... Старик рассмешил нас. Он явился на допрос с чемоданом. «Знаю, - говорит, -чем ваши допросы кончаются!"... Но нет, мы теперь не так суровы... Мы в тюрьму за идеи не сажаем...

Из соседней комнаты доносится голос начальника отдела. Я решаюсь поговорить еще с ним.  

— Гражданин N.. позвольте справится у вас - за что меня высылают?

«Я вам скажу откровенно, гражданин Марцинковский, мы вас не считаем политическим, иначе мы вас посадили бы в тюрьму. Мы знаем, что вы человек идейный и искренний; вы всех призываете к вере в Бога — но линия вашей работы для нас в настоящее время вредна...

К вам собирается интеллигенция, белогвардейцы... Все это ютится под флагом ваших религиозных идей"...

Я пытаюсь возражать, но он увлекается дальше и, возвышая голос, продолжает:

 - Ведь, мы все, все знаем. Знаем и про Самару... И еще в 1918 г. вы читали лекции в Рабочем клубе в Ивано-Вознесенске.

- Да ведь лекция была чисто евангельская. Я разбирал тогда после публичной лекции текст  Евангелия для интересующихся.

- Это все равно... Вот через три года, когда рабочие будут поумнее, тогда пожалуйте с вашей религиозной проповедью... Но самое главное зло вашей работы в том, что вы работаете среди студентов.

- Вот уж этого я никак не предполагал... Еще я понимаю, когда меня обвиняют в разложении "сырых рабочих масс"...

- Как раз евангельских народных проповедников мы не

 

 

трогаем. Они вне связи с буржуазной классовой идеологией.

— Да, ведь, студенты — люди сознательные. Комиссар нетерпеливо встал и повернулся к окну.

— Довольно дураков и среди студентов... — сказал он. «Вот вы и на собрании у евангельских христиан 22 ноября были председателем».

— Это у вас ошибочное сведение... Я там выступал, как обыкновенный оратор по приглашению.

— Да, вы стремитесь создать единый фронт из всех религий — вот вы уже хотите православных объединить с евангельскими. Я все, все знаю... Вы называли нас в своей речи «красным зверем».

— Опять недоразумение... Я цитировал слова Откровения Иоанна Богослова, где, церковь, прислуживающаяся мирским началам и сильным мира сего и опирающаяся на мирскую силу, называется «великой блудницей, сидящей на звере багряном»^*.

— А что вы думаете о деятельности Живой Церкви? — вдруг спросил он, переходя в конфиденциальный тон и назвав некоторых лиц.

— Лиц я не берусь судить... Я признаю необходимость реформации Церкви, но не допускаю, чтобы Церковь вновь подчинялась государству...

— Хамы они, вот что! — сказал он вдруг неожиданно и с презрением по адресу некоторых лиц (обвиняемых и обществом в оппортунизме).

«Мы всех их как на ладони видим».

Я опять пытаюсь протестовать против высылки.

«Да мы вас в Сахару что ли высылаем? Ведь в культурный центр Европы! Там с голоду не помрете»... — «Я вам повторяю то, что уже сказал и следователю: Борясь с Богом, вы идете против самих себя... Я вполне понимаю вас, когда вы боретесь с религией, как политическим средством партии, но»...

«Надоел он вам, этот Марцинковский! — говорит, улыбаясь, входящий вдруг из комнаты следователя Булгаков. — Пойдемте, Владимир Филимонович! Пора уж...

И охота вам спорить с ними!.. Ведь это дело безнадежное», — добавил он добродушно-шутливым тоном.

Еду домой в трамвае. Час обеденный, вагоны переполнены. Я стою среди толпы... Вагон мчится по Софийке, мимо Большого теат-

 

ра... Я чувствую, что вагон моей жизни катится по каким-то новым рельсам. За границу!.. Я и сам мечтал когда-то попасть туда... Я жил в разных областях России — на западе, в центре, в Москве, и на востоке (Козлов, Самара). Шесть лет провел на Кавказе, был в Финляндии... Но скольких краев России я еще не видал! Теперь меня звали за границу, в том самом письме, которое осталось у следователя; и неужели представители власти не остановились перед тем, что их решение совпадает с желанием чуждой им воли?

Прихожу домой, полный новых дум и настроений. Все уже обедают, не дождавшись меня. Я захожу в свою комнату и в краткой молитве принимаю от Бога новый период своей жизни. Открываю Библию. Бросается в глаза стих: «И помогал Господь Давиду везде, куда он ни ходил». (1 Пар. 18: 6. Против этого стиха я поставил на полях Библии дату 2 янв. 1923 г.). Я объявил домашним о высылке. Все смолкают... У сестры по лицу катятся слезы. Она выходит из-за стола. Мать, всегда бодрая, и тут первая овладела собой. «Ну, что же! И за то слава Богу! Лучше, чем в тюрьму или в Сибирь... Я, по крайней мере, буду спокойна за тебя, что ты жив и невредим. Хорошо и то, что Рождество ты проведешь с нами»...

«И помогал Господь Давиду везде, куда он ни ходил». Эти воспоминания я пишу теперь, 16 января 1927 г. И я подтверждаю, что Бог всегда верен и в этом Своем обетовании — помогать рабам Своим всюду, куда бы они ни пошли, если только они идут во имя Его.

«Благословен грядущий во имя Господне» — и всякий, идущий во имя Божие, уподобляется Христу, направляющемуся к воротам Иерусалима. В конце концов только там наше отечество, где царствует Отец во славе Своей и святых ангелов, в горнем Иерусалиме; а здесь мы только странники и пилигримы, Града взыскующие, устремленные к Сиону Грядущему.

Кто-то сказал в Германии:

«Jcdes Land ist mein Vaterland, weil jedes Land meines Vaters Land ist».

(Всякая страна мое отечество, ибо всякая страна принадлежит моему Отцу).

Наступило Рождество^*. Как нарочно, Москва была удивительно хороша в эти дни — вся в пушистом снегу, белой фатой,

словно грезой овеянная...

В сочельник я посетил храм одного знакомого священника, известного красноречивого проповедника. Он стремится всю общину преобразовать в духе древнехристианского братства, примыкая в церковном смысле к упомянутому выше «пресвитерианскому» течению.

На первый день Рождества внезапно умер мой близкий друг, бывший член нашего кружка, впоследствии ставший священником. Он пришел от ранней обедни домой, чтобы отдохнуть перед поздней литургией. Причесывал волосы — и вдруг упал бездыханный^*.

Я был на его погребении. Отпевание происходило на Маросейке. В старинном небольшом храме с колоннами было душно от множества народа. Я входил в 6 часов утра, как раз, когда пели Херувимскую (в этом храме бывают иногда всенощные стояния, которые продолжаются с позднего вечера до раннего утра». Херувимскую пели на мотив известного песнопения Страстной недели, которым сопровождается обряд погребения Христа («Благообразный Иосиф»...) Этот мотив и всегда производил на меня глубокое впечатление, особенно, на заре Великой Субботы — теперь же он соединял в душе так много переживаний, связанных с памятью почившего друга! Дня за два перед его кончиной я посетил его: он огорчился сообщением о моей высылке. Мы вместе молились. Он ободрял меня, говоря, что Бог употребит и эту возможность для расширения моей работы во славу Его.

После литургии и панихиды почти весь народ пошел провожать гроб на кладбище. Духовенство шло в ризах, несли хоругви и пели. Никто не препятствовал процессии.