ОСВОБОЖДЕНИЕ

Суббота 14 октября 1921 года.

Утром приносят мне обычную передачу. Я созываю свой кружок. Мы устраиваем заключительное чтение, вместе молимся. Потом братский чай... нечто вроде агапы... Раздаю некоторые свои вещи. Прощаюсь со знакомыми, с архиереями; посещаю смертников, но, прощаясь, не говорю им ни слова о своем освобождении: подобные вести особенно тяжелы для людей, лишенных всякой

 

надежды на свободу.

Время летит, как на крыльях. Вот и вечер.

Меня пропускают в контору тюрьмы.

Здесь стоит группа освобождаемых; они толпятся со своими мешками, чемоданами, сундучками.

Им выдают разные документы.

Служащий подзывает меня к столу: «На-те вот, подпишите». — «Что это?» Вижу, какая-то подписка, обязательство не работать среди студентов. Я возвращаю ему и говорю: «Этого я не могу подписать». — «Ну, что же я тут поделаю? Мне прислали с Лубянки с вашим ордером на свободу... Мое дело только получить вашу подпись и вернуть бумагу в Чеку».

Я внутренне сосредоточиваюсь, прошу помощи свыше. Беру еще раз бумагу и вижу, что я не совсем хорошо понял. На бумаге написано: «Сим осведомляется гражданин Марцинковский, что он не имеет права вести организационную и агитационную работу среди студенчества».

Осведомление еще не обязательство для совести; такое осведомление я слышал и раньше.

Но все же подписка стесняла меня... «Да ведь я же могу заниматься работой, не имеющей политического характера, а именно чисто религиозной деятельностью — в силу Конституции», — сказал я. Чиновник мягко уклонялся от объяснений. Тогда я взял перо и написал: «разумею работу в политическом смысле» — и дал подпись.

Обычно уходящих на свободу тщательно обыскивают — не найдут ли писем и т. п.

Меня пропустили без обыска. Вот уж я стою у ворот. Вот загремел ключ в замке, беззвучно отворилась тяжелая железная калитка. — «Ура! Я на свободе!»... Только тот, кто выходил из душной, смрадной тюрьмы знает, что это за невыразимая радость видеть перед собою отворенную дверь. Это нечто очень значительное, символически говорящее и о внутреннем освобождении...

Мой багаж был уложен в простой деревянный сундучок (арестантской работы); он не давил моих плеч: точно крылья выросли у меня за плечами. Шел мокрый снег, звонко цокали подковы лошадей, но я как будто ничего не видел и не чувствовал... Дорога шла через гору... Я все летел вперед...

Вот Ильинские ворота. Маросейка.

Здесь недалеко знакомая церковка, где служил знакомый мне старец о. Алексей Мечов. Была суббота, время вечерни. Меня потянуло зайти в храм. Окунуться после грязной тюрьмы в иной мир.

 

Вхожу, как во сне... Поднимаюсь по ступенькам. Складываю вещи у свечного ящика. В этом храме бывает много моих знакомых. Но никто не видит меня. Я стою сзади... Горят свечи, сверкают ризы икон, тихо возглашает священник, тихо и стройно на два хора поют... Какой контраст с тюрьмой!.. И как много в этом пении напоминания о том, что весь мир, лежащий во зле, находится в темнице греха!

«Изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему»... Этот возглас так значительно звучит в монастырях, зовущих мирского зла в пустыни, скиты и леса.

Стою как во сне — и чувствую, как душа, утомленная нравственной грязью тюрьмы, жадно пьет эстетику, благолепие и внутреннюю тишину...

Но и тюрьма — уже сон, странный, причудливый и темный, котором светлым лучом зрится близость Христа, как редко она ощущается на воле.

Благословляю Бога за это испытание! Оно дало мне глубокое непобедимое вовеки откровение, которое врезалось в душу огненными словами:

Со Христом и в тюрьме — свобода,

Без Христа — и на воле тюрьма.

Я недолго постоял в храме.

Вышел так же незаметно, как вошел.

Итак прихожу к себе в дом.

Вот и наша комната... Какая же она большая! После тюремных камер она кажется просторным залом. Мать и сестра встречают меня. Старушка-мать простирает ко мне руки с ее любимым восклицанием: «Ну, слава Тебе, показавшему нам свет»...

Вот радость! «За такую радость, — говорю я матери, — стоило посидеть в тюрьме»... — «Да, — говорит она и смахивает набежавшую слезу. — А мы уже думали, что тебя расстреляют... Но Бог милостив»...

Пришел и муж сестры. Он много хлопотал за меня, и теперь труды увенчались успехом.

В той же комнате, где мы в день ареста 4 марта, семь месяцев ому назад предали Богу все это дело, там же теперь мы воздали богу горячее благодарение...

В ту ночь мать стояла бледная, перемогающая волнение — теперь она вся сияет от радости. Кошка, наша общая любимица, соскакивает с печки и внимательно обнюхивает мою одежду и вещи:

 

видно, ее озадачивают незнакомые тюремные запахи.

Итак, я на свободе! Просто не верится... Изо дня в день переживаю одну за другой радостные встречи с друзьями. Получаю поздравления и приветствия. Один знакомый поздравляет меня с выходом «из чрева Китова подобно Ионе».

(Таганскую тюрьму в Москве народ называет «китами»; не в честь ли тех «трех китов», на которых, по народному поверью, мир держится?)

Весело опять пойти по улицам Москвы — благо, начинаются морозы и снег, делающие ее такой прекрасной. Встретил я как-то и своего супротивника, который меня в тюрьму засадил. Идет в шубе, запрятав выбритое лицо в каракулевый воротник. «Здравствуйте!» — говорю ему. Он отвечает легким поклоном.

Побывал и в Таганской тюрьме. Какая разница в ощущении!

Вот они — окна с решетками, возвышающиеся над высоким кирпичным забором. Ни признака жизни не видно в них — а сколько там людей, сколько жизненных историй и трагедий!

Постоял с полчаса на морозе в длинном хвосте пришедших с передачами. Некоторые прибыли из дальних деревень «на побывку» к сынам своим... с кульками и мешочками.

Многие неграмотны или не знают тюремных порядков; я пишу заявления и вообще даю советы, как «спец».

Входим в переднюю. Через маленькое окно в перегородке сторож Н., тот самый, который разговлялся со мной на Пасху в моей камере, принимает от меня передачу без проверки. Принес кое-что о. Георгию. Вызвал его на свидание, также и епископа Гурия — передал ему просимое Евангелие на калмыцком языке. О. Георгий сообщает мне новости о разных моих знакомых — этот на свободу вышел, того перевели в Бутырки и т. д.

Вскоре оба они были освобождены. О. Георгий поселился в Даниловском московском монастыре (в том, где погребен Гоголь) и состоит старцем, т. е. дает духовные советы приходящим. Так как он вполне убедил власть в своей аполитичности, то его не беспокоят. Знаю и других православных священников (не из «живой церкви»), из тех, которым удалось доказать свою непричастность к политике — они живут на свободе и работают открыто.

Радость моего ощущения свободы увеличилась, когда я узнал, что и руководительница женского христианского студенческого кружка, сидевшая в тюрьме по тому же подозрению и столь же

 

долго, как и я, была освобождена (в тот же день, что и я); она убежденно православная в старом духе.

Меня подобные случаи освобождения особенно удовлетворяли: это показывало, что власть, по крайней мере, в лице своих лучших представителей, преследует не религию, а политику под флагом религии.

В данном случае я имею в виду тех духовных лиц, которые принадлежали к так называемой патриаршей «Тихоновской» церкви, а отнюдь не к привилегированной, так называемой, Живой Церкви — основная ошибка которой состояла в том, что она повторила грех государственной церкви, стремясь «приспособиться» к новой власти.

Вообще, в России есть, по крайней мере, три основных вида православия: 1) Тихоновское, 2) обновленческое, сменившее Живую Церковь, и 3) старообрядческое. Судьба их весьма поучительна не для одного лишь историка Церкви.

Старообрядчество, эта многомиллионная русская Церковь, гораздо более благочестивая и строгая в своей вере и нравственности, чем бывшее государственное православие, не подвергалось, как таковое, насколько мне известно, преследованиям со стороны советской власти: и понятно — оно и раньше, при старом режиме, было свободно от государства и даже было гонимо светской властью, при участии господствующей церкви.

Уже в XVII веке оно стало на самостоятельный путь (при Патриархе Никоне, предпринявшем исправление церковных книг и церковных обрядов).

В том же Соловецком монастыре, где томятся теперь епископы бывшей господствующей Церкви, в XVII столетии отсиживались в осаде монахи, восставшие против деятельности Никона и присоединившиеся к сторонникам старой веры: они были сурово наказаны царским войском.

Вожак старообрядчества протопоп Аввакум был сослана после тяжкого 14-летнего заключения сожжен живым в Пустозерске вместе с тремя своими приверженцами (1681). За ревность и стойкость его недаром сравнивают с Гусом и Савонаролой.