МОЕ НАСТРОЕНИЕ

Я хотел бы много написать о тюремном окне. Это отдушина в смрадной келье.

Через нее видишь то, что так мало замечаешь на свободе — кусок неба. Ночью тихо смотрит оно с вышины мерцающими звездными очами... Сколько миров там в этой таинственной бездне! Днем небо сияет кроткой лазурью; проходят облака. Это почти единственная «природа» в тюрьме.

На окно прилетали голуби, воробьи собирать крошки оставшейся пиши — милые крылатые гости! По утрам и вечерам с пронзительным писком носились стрижи.

Если влезть на окно, можно видеть Москву: вон серо-желтые стены и башни Спасского монастыря (там концентрационный лагерь человек на 500); весь обрамленный зеленью Донской монастырь; с другой стороны пылает в лучах червонным золотом Храм Христа Спасителя. Взор впивается в ту сторону: там, пройдя мысленно два, три бульвара, будешь на Бронной, дома...

Но ближе — взору открывается прозаическая картина: тюремный двор; часовой на вышке за забором (его называют Петрушкой) наблюдает за гуляющими арестантами. «Отойди от окна», — кричит он, если видит группы гуляющих, скучивающихся у окон. Но окно в тюрьме имеет свою непреодолимую мистическую власть. Если не иметь свободы, то хоть видеть ее в созерцании! Какое счастье, что Христос открыл окно в вечность, которого никто не может затворить! Не только окно Он открыл, из которого видно небо, но и самое небо.

 

«Отныне увидите небо отверстым, и ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому».

Этого окна не заслонят никакие стены, даже стены могилы. Даже, если я потеряю окно своей души, око моего тела, это небо не уйдет из моих глаз, ибо оно не зависит ни от каких глаз, но зрится из глубин духа, куда не досягает никакой человеческий произвол.

Я никогда в жизни не был так весел, как в тюрьме. Я люблю петь в хоре, но здесь я часто пел один. Мой сосед просил повторять эти духовные песни, чтобы развеять его тоску и тревогу.

Другой знакомый сказал однажды: «Что вы так веселы? Уж не притворяетесь ли?» — «Ну, что ж? Вы хотите, чтобы я вздыхал нарочно, чтобы устранить подозрение в неискренности?» — сказал я, смеясь.

На Страстной неделе я даже составил ободряющее послание своим друзьям и послал его в качестве пасхального привета в стихах:

Братьям — сестрам

(Поется на мотив: «Есть на Волге утес»)

Жаждет правды народ,

Избавления ждет,

В темноте и грехе погибая...

Но великий Христос

Весть благую принес —

Он спасет мир от края до края.

Он болезнь исцелит,

Власть греха сокрушит,

Утолит все земные страданья.

Солнце братской любви

Переплавит мечи,

Песней радости сменит рыданья.

Братьям—сестрам привет,

Что несут Христов свет,

Жизнь отдали за счастье народа —

Свою юность Христу

И души красоту

Посвятили во имя свободы.

 

Всех зовите на пир!

Возвестите всем мир,

Унывающим слово отрады —

Что Спаситель воскрес,

Дверь лазурных небес

Отворил всем взыскующим града.

Царство Божие в нас

Мы созиждем трудясь —

В нем не будет раба-господина,

Но лишь братство людей;

Так гремите ж сильней:

Во Христе все да будут едино!

Одно время я сильно расстраивался при мысли, что моя судьба в руках людей.

Целый день раздавались крики снизу, от стола: «Такой-то, с вещами, к столу!» «Такой-то на свободу!»

Иногда высылали партиями в Бутырки, в Архангельск, во «внутреннюю тюрьму» на Лубянку на допрос (там по неделям приходилось ждать).

Я однажды решил взяться как следует за этот род страха. Я живо представил себе, что самое худшее это — расстрел. Но ведь умереть за Христа — это высшее преимущество. Ибо все и так умирают, часто за бессмыслицу. Притом смерть мне казалась даже легче, чем иные минуты ощущения в морально-грязной атмосфере или перспектива отправляться в Архангельск или Соловки. И когда я внутренне вновь пережил в горячей молитве смерть со Христом, которая, в сущности, должна быть уже раньше пережита в процессе духовной жизни (чтобы жить во Христе, надо умереть для себя) — я избавился от последнего груза, иногда пригнетавшего душу.

Что же касается пределов человеческой власти над нами, то мы имеем непреложное слово Иисуса Христа: «Ни одна из малых птиц не упадет на землю без воли Отца; у вас же и волосы все сочтены». И не сказал ли Он представителю римского правительства: «Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше».

«Дана Мне всякая власть на небе и на земле», — говорит Христос Своим ученикам по воскресении.

«И вы имеете полноту в Нем, Который есть глава всякого начальства и власти», — пишет апостол (Кол. 2: 10).

 

Только бы нам предать себя всецело «Господу господствующих и Царю царей».

Как я уже сказал выше, моральную тяжесть в тюрьме составляет циничная нравственная атмосфера. Но в Таганке мы были более изолированы — устраивались маленькими группами и были больше предоставлены самим себе.

На соседей мне везло, хотя я и не искал их.

Так, попросился ко мне в соседи — некто N., архивариус св. Синода: человек очень чуткой, интеллигентной души, старик лет шестидесяти. Попал он в тюрьму за компанию со всем штатом служащих одного учреждения в Петрограде, обвиненного в каких-то злоупотреблениях. Одинокий вдовец, он был здесь еще более одинок. Бывало, станет на ящик и часами стоит у окна, смотря на Спасский монастырь.

Или ночью слышишь вдруг его тихое рыдание.

Много рассказывал он мне интересного — особенно из истории современной церкви, которую он представлял в ряде живых иллюстраций — типов высшего духовенства, прошедших перед его глазами в св. Синоде.

Глубоко православный в душе, он не мог без горечи вспоминать о наших епископах: «Я не встречал ни одного верующего среди них. Все они бонзы, бонзы!»²², — повторял он с гневом.

Далее с благодарностью вспоминаю бывшего русского консула в Италии, знакомившего меня, между прочим, с итальянским языком.

Вся внешняя жизнь в тюрьме вообще ясно подтверждала великую истину, что Бог «вникает во все дела наши»^* — и Он действительно заботился обо всех мелочах нашей жизни, как социальной, так и материальной: нужно было только самому оставаться Ему верным. Приведу один из многих примеров Божьей заботы.

Подошли морозы. В тюрьме, как я сказал, не было отопления. Но известно, как изобретателен русский человек, а тем более, что нужда — мать изобретений. Уже для того, чтобы в любое время кипятить воду, применялась «динамка», маленький прибор величиной с портмоне — состоящий из куска жести, скомбинированного с куском дерева; стоило опустить его в медный кувшин с водой, соединив с проводом, — и через четверть часа кипяток был готов. Иногда тю-

ремный мрак в коридорах вдруг озарялся голубой молнией, и тотчас же раздавался крик: «Снимай динамо!» Оказывается, электрическая сеть была перегружена, и провод перегорел. Сами виновники обыкновенно выбегали в коридор и присоединяли к общему шуму свой протестующий, полный возмущения крик: «Снимай динамо!», чтобы замести следы. Периодически помощник начальника тюрьмы обходил камеры и делал обыск; надзиратель шел за ним, неся мешок, полный «динамок». На другой день усиленно производились новые приборы; ничто не менялось — разве только рыночная цена прибора несколько поднималась. Наряду с динамо была изобретена электрическая плитка, на которой можно было жарить, что угодно: она представляла сеть проволок, закрытых глиной, и имела вид круглой подставки.

Не менее выдающееся изобретение представляло устройство электрического отопления.

Входишь, бывало, в чью-нибудь камеру — там тепло, когда кругом у соседей холодно. Откуда берется тепло? Оказывается, под столом намотаны проволоки, которые накаляются от соединения с проводом. Один приспособил для отопления пресловутую железную «парашу». Провод старательно скрыт в стене, замазан глиной; а внизу над полом выставляются его кончики — стоит придвинуть к ним посудину, она нагревается и дает тепло.

Я принципиально не покупал «динамок».

Когда наступили морозы, заключенный из соседней камеры звал меня поселиться с ним. Там проходила труба от кухни. Но мой сожитель просил меня не покидать его — было не по-товарищески его оставлять. Через несколько дней его выпустили — я остался и без соседа и без отопления. Опять, скажут благоразумные люди, я поступил непрактично. Но... терпение...

Приходит ко мне снизу старообрядец Е. и говорит: «У меня к вам просьба. Моего соседа выпустили. Не переберетесь ли вы ко мне? Я очень вас прошу. А то я боюсь — еще дадут мне в соседи курящего или вора какого-либо!» Для старообрядца оба вида зла почти равносильны. «Приходите, у меня труба от кухни». — «Но, ведь, меня к вам не пустят. Такие камеры, да еще во втором этаже (он считался аристократическим) берут с бою и по протекции». (Этих камер было во всей тюрьме 8.) — «Вы только дайте согласие. А я все устрою, через канцелярию». Я согласился, и мое переселение состоялось. (Е. был влиятельный человек. Он заведовал переплетной мастерской.) Моя новая камера N 106 был замечательно уютная. Почти весь день мой сосед отсутствовал (уходя на работу). Вечером он

 

Приходил и учил меня переплетному делу. Зная мой интерес к духовной литературе, он вытребовал из дому старинные старообрядческие книги. Вечером он вслух читал мне "Четьи—Минеи", держа при этом в руке восковую церковную свечу.