ПЕРЕВОД В ТАГАНСКУЮ ТЮРЬМУ

День 11-го апреля принес некоторые новости. С утра пришел чекист из бюро и прочитал длинный список имен; среди них прозвучала моя фамилия. «Все с вещами!»

 

Я только что передал остаток хлеба анархистам, кончившим голодовку вследствие обещания дать им свободу. Новая передача хлеба придет сегодня, но после нашего ухода, — и мне придется идти без запаса; еще когда разыщут мое новое местопребывание! Есть немало людей, которые говорят, что Евангелие непрактично. «Ну, разве не лучше было бы вам свой хлеб при себе оставить?» — сказали бы они мне.

Нет, все оказалось к лучшему. Лучше уж было и то, что я по жаре не нес лишнего груза. А идти было далеко — из центра Москвы в Таганку.

Шло нас человек двадцать. Из этой среды сразу же прибился ко мне один молодой офицер из Красной армии (как оказалось, из охраны поезда Троцкого). Он очень не доверял окружающим. «Уж позвольте мне с вами не разделяться», — просил он. Еще один вступил в нашу тройку — это был староста нашей камеры, старый политический деятель — эсер.

Жаркий весенний день. Мы идем по Москве. Толпы народа идут, как ни в чем не бывало.

Вокруг нас конвойные с револьверами в руках, наготове...

Повстречавшийся старик-извозчик роняет с козел: «Вот так преступников набрали!..»

На Таганской улице трудный подъем в гору. Разрешают остановиться на отдых. Многие выбиваются из сил, под тяжестью мешков и чемоданов.

Садимся на тротуаре. За нами поодаль следуют женщины, очевидно, жены некоторых из заключенных. Одна из них подходит с ребенком лет трех. Она прощается с мужем: ведь ведут уже в настоящую тюрьму; пропала надежда на освобождение. Слезы текут по щекам молодой женщины. Ребенок молча смотрит широко раскрытыми глазами на отца и на мать...

Вот и Таганская тюрьма. Тяжелые железные ворота затворяются за нами.

Нас вводят в большую переднюю и оставляют впредь до распределения по камерам.

Мои бедные спутники погрузились в угрюмое молчание. Как стадо без пастыря, жались они в углу большой неприветливой комнаты, как бы ощущая себя во власти какой-то холодной беспощадной силы, казалось, столь же недоступной чувствам сожаления, как камень и железо, из которых построена тюрьма.

Я достал из кармана Библию — и вот какой стих мне открылся: «Там узники вместе наслаждаются покоем, и не

 

слышат криков приставника. Малый и великий там равны, и раб свободен от господина своего» (Иов 3: 18—19).

Никогда раньше я не замечал этого стиха.

Совпадение так поразило меня, что я не удержался и прочитал эти слова вслух своим соседям. Они тоже очень этим заинтересовались, начали говорить со мной, вообще оживились душевно.

Мы все узники в тюрьме большой или малой, но там, в ином мире, который Христос делает нам доступным уже здесь — через возрождение давая нам новую жизнь (инобытие) — настанет совершенная свобода.

Солнечная Москва, с ее журчащими апрельскими ручьями, осталась позади.

Нас ведут внутрь тюрьмы. Стоя в первом этаже, находишься как бы на дне огромного колодца; по стенам его четыре этажа сплошных железных балконов, соединенных железными лестницами: на балконы выходят ряды дверей — они ведут в одиночные камеры. Их более пятисот. Темно, угрюмо...

Мы стоим около конторки — где производится регистрация и распределение по камерам. Маленький сухенький старичок-чиновник, совсем не тюремным, тихим отеческим голосом объясняет каждому что-то. Среди суровости и официальности его голос звучит как-то особенно успокаивающе. Нас втроем помещают вместе согласно нашей просьбе.

Мы должны пройти карантин. Целое крыло первого этажа называется этим именем. Камеры здесь особенно грязны, неустроены, с разбитыми стеклами. Арестанты не заботятся об их благоустройстве — ибо жить в них приходится лишь временно. Фактически назначение карантина состоит как будто в том, чтобы испытать тюремную жизнеспособность новичка: уж если в этом неопрятном отделении выживет, так в остальных помещениях тюрьмы и подавно выдержит. За мою бытность один старичок не выдержал и скончался; он принадлежал к числу так называемых «неомарксистов»: так в шутку называли у нас группу арестованных на каких-то именинах, где распевалось юмористическое стихотворение по адресу Карла Маркса.

Нам попалась камера на редкость грязная. Земляного цвета мешок с деревянными опилками, и притом дырявый, валялся на полу. Другой лежал на железной койке, привинченной к стене. «Кому лежать на койке? По старшинству уступим вам», — сказал офицер, обращаясь к старому эсэру.

— Нет, уж тогда бросим жребий, — сказал он. Бросили

 

жребий; он достался все-таки старшему из нас. Мы вдвоем улеглись кое-как на полу. На другой день эсэр ушел от нас в так называемый политический коридор — а мы вдвоем перебрались в более светлую камеру. Пришлось мне здесь подвергнуться экзамену в здоровьи.

Окно в камере было разбитое, по ночам было очень холодно; отопление в тюрьме было центральное, но оно испорчено. Чувствую озноб, головную боль, опасаюсь: не тиф ли? Неужели умереть придется в тюрьме?

Это была странная болезнь: фельдшер не мог ее определить.

Тогда-то я вкусил высшее одиночество, если оно вообще возможно для верующего: родные еще не нашли меня, и всякая связь с внешним миром была прервана. Впрочем, через несколько дней я выздоровел.

Кто-то говорил у нас, что имеется план все русское население провести через тюрьму, как через политический карантин, — тогда, мол, оно будет благонадежным и вылечится от всякой контрреволюции.

Но, поистине, в Таганке уже была богато представлена вся Россия, — так, если эмиграцию кто-то назвал Россией N 2, то тюрьму я бы назвал Россией N 3. Таганка собственно является следственной одиночной уголовной тюрьмой, но теперь квартирный кризис перекинулся и сюда: за недостатком места в Бутырках (политическая тюрьма) много политических сидело в Таганке.

Здесь были при мне митрополиты (Кирилл Казанский, Серафим Варшавский), архиепископы (Филарет Самарский), епископы (Петр, Феодор Волоколамский, Гурий Казанский), игумены (Иона Звенигородский, Георгий Мещовский), священники, далее обер-прокурор св. Синода А. П. Самарин, профессор Кузнецов, целое крыло эсэров, анархисты, польский коридор (репатрианты^*), генералы и офицеры, матросы, рабочие. Основное население тюрьмы — уголовный элемент: воры, фальшивомонетчики, убийцы и т. д.