В МОСКОВСКОЙ ЧРЕЗВЫЧАЙКЕ

В ночь на 4 марта 1921 года я видел отчетливый и внушительный сон и не мог удержаться, чтобы утром не рассказать его своим домашним.

Огромная равнина, окаймленная цепью высоких гор. На самой высокой вершине сидит орел с человеческой головой, лицом напоминающий одного из моих противников-атеистов. Он зловеще клекчет, как бы взывая к каким-то страшным силам: доколе, мол, они будут терпеть эту мою дерзость с религиозными лекциями, на глазах у атеистической власти, в главной сфере ее владычества, в центре Москвы.

Другое странное существо увивалось за мной, наподобие тонких и длинных ножниц. Оно тоже напоминало собой знакомое мне лицо другого оппонента. Орел поднялся с вершины и, летя над моей головой, вдруг выпустил из своих лап две сосновых доски. Мой друг схватил их и ими старался попасть в преследовавшее меня существо... Что бы значило такое предчувствие?

Было одиннадцать часов вечера. В нашей квартире водворялась тишина, обычная перед отходом ко сну.

Я устраивал свою постель, раскладывая матрац на столе. Вдруг раздается тихий стук в дверь, и слышатся голоса, Кто бы это был так поздно?

«Кто там?» — «Председатель домового комитета»... Отворяем. Впереди знакомый нам человек из домового управления с огарком свечи в руках. Дальше вырисовывается из тьмы бледное лицо бывавшего на моих лекциях моего оппонента-чекиста. (Он оказался юрисконсультом ВЧК — Всероссийской Чрезвычайной Комиссии). За ним трое или четверо вооруженных солдат.

— Ну вот, я так и знала... — сказала сестра упавшим голосом.

— Товарищ Орлов, поставьте караул у входов, — деловито командует чекист. Один солдат отправляется к черному ходу.

 

Оттуда слышится его голос: «Товарищ Орлов, здесь кто-то есть». Действительно, из кухни доносится какой-то неясный шорох среди наваленных там дров. «Это кошка... — кричит сестра: — пожалуйста, не выпустите ее на улицу».

— Не беспокойтесь, сударыня, мы никого не выпустим, — что-то в этом роде сказал чекист.

«Я пришел по ордеру ВЧК сделать обыск... Гражданин Марцинковский дома? Потрудитесь предъявить ваши документы, — говорит он, увидев меня. Он садится за стол. Перечитывает мои бумаги. — Вы преподаватель Самарского Университета? — говорит он, обращаясь ко мне. — Почему же вы в Москве, а не в Самаре?..» — «Я в отпуску».

«А это вы на днях на собрании не дали мне слова?» — говорит он, обращаясь к моему другу. Последний широко улыбается: «Да, это я... Что? Это вам не понравилось, гражданин? Ну, что же делать? Порядок и равенство прежде всего»...

Шутливый тон вносит некоторое успокоение в комнату.

«Вы, сударыня, не волнуйтесь... — говорит чекист к моей растерявшейся сестре. — Мы только выясним дело. Может быть, задержать придется их обоих. Гражданина X. дня на два, а Марцинковского, может быть, и дольше»... — «Как так задержать?» —«Ну да... но по выяснении, мы сейчас же освободим», — говорит он, улыбаясь.

«Нет ли у вас стаканчика воды?.. Очень пить хочется». Он продолжает внимательно рассматривать бумаги. Другие солдаты рассеиваются по квартире и приносят ему пачки книг, писем. Скоро весь пол делается белым от усеивающих его листочков, брошюр. Солдат роется в шкафу с бельем, вытаскивает оттуда какую-то пачку и шепотом докладывает агенту. «Что это? Деньги? Ну, ваших денег мы не тронем», — говорит чекист, руководящий обыском. Старушка-мать стоит бледная, как полотно, ничем не выдавая своего беспокойства; только ее большие черные глаза блестят больше обыкновенного.

Приходят в мою комнату. «Что у вас тут есть?» — говорит солдат, очевидно, лениво участвующий в обыске.

Я даю ему кучу афиш, объявлений о своих лекциях.

Он берет несколько, по моему же выбору.

В коридоре уже несколько лет стоят ящики и чемоданы разных знакомых, сданные на хранение. Среди них вещи брата, пропавшего без вести (он был военным чиновником во время Великой войны). Одна из его корзин вскрывается. И — о ужас!

 

Солдат вынимает из нее наган.

— Как! у вас оружие?.. Это в дни Кронштадтского восстания!.. Мы должны записать это в протокол». Бедная мама! Еще за несколько дней перед этим я говорил, что надо посмотреть вещи брата — может быть, там есть погоны или оружие... Но она ревниво оберегала то, что ей сдано на хранение, и не позволяла ничего трогать...

Обыск продолжался два часа.

«Итак, ход обыска требует вашего ареста, граждане. Товарищ Орлов, вы со стражей побудете здесь. А я поеду на Лубянку и пришлю автомобиль»... — говорит агент.

Он уходит. Мы собираем необходимые вещи. Берем в небольшой дорожный чемоданчик хлеб, полотенце и т. д.

Я собираюсь с духом и предлагаю на прощанье почитать из Евангелия. Открываю Иоанна и читаю громко. Пока я читаю, один из чекистов сидит в шапке, другой — солдат, видно, простой крестьянин — почтительно стоит в дверях, молча смотрит широко открытыми глазами на недоуменную картину.

«Да не смущается сердце ваше: веруйте в Бога и в Меня веруйте... Мир оставляю вам, мир Мой даю вам; не так, как мир дает, Я даю вам. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается... Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет; женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир; так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас"... «Сие сказал Я вам, чтобы вы имели во Мне мир; в мире будете иметь скорбь, но мужайтесь: Я победил мир».

Была глубокая тишина в этот ночной час.

Сколько раз уже я читал эти Божественные Слова!

Сколько раз слышал их в Великий четверг, когда ходил на «Страсти Господни» и слушал «двенадцать Евангелий» в душной церкви, при легком потрескивании восковых свеч, издававших душистый запах, особенно когда их гасили после каждого Евангелия — и от сладкого дыма кружилась голова.

Сколько раз я слыхал эти слова в наших студенческих, христианских кружках!

Но теперь в этот полуночный страдный час... они звучали действенно, реально, теургически, как бы из уст Его Самого. Все молчали...

 

«Встанем на молитву», — сказал я.

«Боже, благодарим Тебя за все, что Ты посылаешь нам. За Твое Евангелие, которое Ты послал в этот мир. Мы предаем Тебе, Твоей охране и любви всех нас. Благослови всех здесь присутствующих. Да будет благословенно имя Твое, и да совершится правда Твоя во всем этом деле.

Славим Тебя, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».

Так приблизительно я молился вслух.

Вскоре послышалось с улицы хрипение автомобиля. Как оно памятно мне; оно врезалось в мою душу незабываемым звуком! Но было спокойно на сердце; какое-то даже беспечное веселье овладело мной. Мы попрощались. «Вот видишь, — сон исполнился», — сказала сестра. Потом мы сели между двух конвойных.

Автомобиль быстро мчался по пустынным улицам спящей Москвы. Был предутренний заморозок, и кое-где лужицы, подернутые льдом, потрескивали под колесами...

Лубянка N 14...

Нас ведут по лестнице наверх и оставляют в маленькой комнате, в которой молча сидят десятка два арестованных. Это «голубятня».

«А кокарду отдайте», — говорит часовой моему спутнику. «Как? Я советский служащий»...

— Здесь вы только арестованный, — бесстрастным голосом отвечает чекист.

Я предупредительно снимаю слишком дорогой для меня серебряный значок нашего Христианского Студенческого Союза и прячу его в карман.

Через некоторое время нас вызывают вниз.

Производится личный обыск. Отнимают часы. «Это получите после»^*.

Мелкие предметы, карандаши и проч., отбираются «в пользу красной армии»...

Я вынимаю Библию еще заранее и как бы машинально кладу ее на стол. — Она полна заметок, уже и потому ее могли бы не пропустить. (Впоследствии отнимали Св. Писание вообще.) Когда обыск кончается, я спокойно кладу Библию обратно. Какое счастье — что она осталась со мной! Она как бы говорила: «Ты не покинул меня — я тебя не покину»...

 

 

Далее нам предложили опросный лист. «Причина вашего ареста?..» — спрашивает чекист.

«Этого я не знаю». — «Напишите: по обвинению в контрреволюции», — поясняет он.

Нас отводят на ночь в какую-то комнату, смежную с канцелярией, и мы располагаемся на полу.

Я покрываюсь пледом. За перегородкой чекисты — солдаты о чем-то громко говорили. Оказалось, это были участники обыска в нашей квартире. «А наган-то отличный! Хороший достался мне подарочек...»

«Ты не волнуйся насчет револьвера, — шепчет мне мой спутник: — Они только рады, что его приобрели».

Отворяется дверь. Входят две дамы. Я открываю лицо. Это руководительницы отряда Армии Спасения. «Марцинковский! — восклицает одна из них; — и вы здесь?..»

Уже недели за две кто-то из имеющих знакомства со служащими в Чеке говорил нам, что моя фамилия и фамилия руководительницы отряда Армии Спасения значатся уже в списке лиц, намеченных для ареста. Раздражению Чеки способствовало, между прочим, обращение ко Христу двух чекисток на собрании Армии Спасения (иногда и меня приглашали туда говорить слово).

Утром повели нас дальше. Пришли к какому-то зданию, на котором была надпись «Политбюро». — «Пилатбюро», пошутил я вслух. Ввели внутрь. Это знаменитый «корабль». Внутри вдоль стен балкон с железными перилами; с него мы спускаемся по узкой чугунной лесенке, вниз, как бы в трюм. Здесь сидят, скучившись, самые разнообразные люди, вырванные из жизни и брошенные в эту яму; поистине, корабль, несущий куда-то в жуткую неизвестность.

С него ведет дорога в мир совсем иной...

Вот две двери, ведущие в подвал: там расстреливают.

Кто-то углем начертал у страшных дверей мудрые слова из Корана: «И это пройдет»... Дали нам есть: обед состоял из жиденького компота из сушеных яблок.