Под покровом святителя Николая

 

«Детка наша, доченька! Поздравляем с праздником святителя Николая. Девятнадцатое — его день. Не забывай к нему прибегать. Святитель Николай — всегда во всех скорбях и нуждах наш скорый помощник! Много раз в жизни на себе испытали!! Крепись, родная...»

Из письма отца Григория и матушки Нины к дочери

 

Росла я довольно хилым ребенком. Вероятно, это складывалось из многих факторов. Через месяц и 10 дней после моего рождения у мамы начались тяжелые переживания в связи с арестом папы, что, естественно, не могло не сказаться на мне. Конечно, семья старалась дать мне все лучшее, но порой нечем было даже накормить. Одним словом, годам к десяти, когда я в младших классах больше болела,

 

чем училась, врачи нашли у меня ревматизм, ослабленные легкие на грани заболевания и нарушения лимфатической системы. Мама была в панике, потому что нужного лечения дать мне была не в силах, дорогие лекарства были для нас недосягаемы... Она только плакала и молилась, уповая на Господа. И что же? В доме, где мы жили тогда, жила семья главного инженера Нижнетагильского рудника — муж, жена и двое ребятишек примерно моего возраста. Как ни странно, в те тяжкие военные годы люди были дружнее и, в большинстве своем, внимательнее друг к другу. Часто знали трудности и проблемы окружающих и не только словами, но и делами помогали друг другу, кто чем мог.

Семья главного инженера, конечно, жила много лучше, чем мы. На лето хозяйка с детьми выезжала в район рудника, в маленький поселок, стоящий в лесу, и дети имели возможность три месяца отдыхать на природе, набираясь целебных сил. Кроме того, местные поселковые жители держали коров, кур и всякую мелкую живность, поэтому для питания были доступны молоко, творог и яйца. Узнав про мое нездоровье, жена инженера тетя Ира, женщина милая и сердобольная,

 

предложила маме взять меня вместе с детьми на все лето на загородную квартиру.

Но надо было знать меня в те годы. Я не могла прожить без мамы ни дня. Именно поэтому я не прижилась в детском садике в свое время, а за год до этого, летом, сбежала на третий день к маме из оздоровительного детского лагеря. Словом, в младших классах я была совершенным «маминым хвостиком», и жизнь в чужой семье, хотя и на лесном воздухе и при хорошем питании, все равно не принесла бы пользы моему здоровью. Мама, понимая, какое благо для меня жизнь в сосновом лесу, решает взять дополнительную работу и договаривается с местными жителями, чтобы снять комнатку на один месяц. «Мама возьмет с собой работу, — мечтала я, — чтобы вечерами шить на ручной машинке тети Иры. А с утра и днем мы будем ходить в лес, недалеко от поселка, собирать землянику, сколько хватит сил, чтобы за земляничный сезон восстановить мое здоровье». О маме я тогда, увы, не думала.

И вот мы на даче. Лечение мое было изумительно приятным. Утром мама давала мне парного молока и ягод, и мы, взяв корзинки, отправлялись в лес. Так было почти каждый день. Лес я полюбила

 

еще с тех пор, как провела младенчество на Пихтовке. Прошло столько лет, а я до сих пор помню ровный, умиротворяющий, как морской прибой, шум сосен, напоенный ароматом хвои и смолы. От этой лечебной воздушной ванны перехватывало дыхание. А посмотришь на траву — красно. В то лето было удивительно много земляники, даже местные жители не припоминали подобного. За 2-3 часа мы набирали полные корзинки этого чудного лекарства и отправлялись в свой временный дом. Мама кормила меня и заставляла поспать. Затем мы снова уходили в лес и к вечеру опять приносили полные корзинки ягод.

Не меньше, чем ягоды, меня лечила сама природа. Лето выдалось прекрасное — ночью пройдет дождь, а утро встречает тебя сиянием солнца, синевой небес, ликующим пением птиц и жемчужным сверканием еще непросохших после дождя травинок. Чтобы попасть в ближайший лесок, надо было пройти краем ржаного поля. Рожь, еще зеленая, была выше меня. Узенькой тропочкой мы идем вдоль поля. Не видно ничего, кроме шелестящих, чуть покачивающихся колосьев. Только порой, как маленький прожектор, ослепит тебя сверкающая на солнце дождинка.

 

Если зайти поглубже в рожь, то выходишь оттуда весь промокший, за что мне здорово попадало от мамы. Она боялась за меня, но это был такой приятный душ! А если сесть на тропинку и посидеть, не шевелясь, вслушиваясь в шум колосьев, — начинало казаться, что само время, величественно шелестя «плащом» часов и минут, проплывает мимо тебя в вечность.

И еще — жаворонки! Кто слушал утром пение полевых жаворонков, поймет меня. Какие-то негромкие, но удивительно далеко разносящиеся посвистывания, разно-высотные перекликивания, почти флейтовое пение — это он, этот малыш, купаясь в синеве небес, каждой своей песней славит природу, жизнь и своего Творца...

Увидеть певуна непросто: стоишь, запрокинув голову в небо, звук слышишь буквально со всех сторон, а кроме синевы, от которой так ломит в глазах, ничего не видно. А он поет! И вдруг на мгновение блеснет на солнышке перламутровой яркой звездочкой — и опять его нет... А песня все льется. Мне кажется, что лечить можно даже пением жаворонков.

За эти дни мы с мамой сблизились еще больше, но я никак не понимала, зачем нужно обо мне так беспокоиться? Сво-

 

ей болезни я не ощущала. Мама все вечера просиживала за шитьем, выполняя заказы от поселковых женщин. Часто она шила просто так, видя, что человек беден. В те послевоенные годы не то что готовую одежду, но даже ткань купить было трудно.

Маму сразу полюбили в этом маленьком поселке. Добрая от природы, да и сама так много пережившая, она хорошо понимала людей, сочувствовала им и всегда посильно помогала. Она не была болтлива и советы свои давала от чистого сердца. Люди приходили к ней, чтобы поговорить, пожаловаться на свою трудную жизнь... Узнав, что мама лечит меня земляникой, местные жители стали приносить и ягоды, и молоко... Простые женщины! Сколько, несмотря на трудности войны, сохранилось в них благородства, женского сочувствия и солидарности. Часто думаешь, куда подевалось это бескорыстное участие людей друг в друге? Ведь жили, в общем-то, плохо, но душевной чистоты и доброжелательности в людях было много больше, чем сейчас.

Проходили дни, похожие один на другой, но не утомляющие своим однообразием. Вот осталась уже всего одна неделя нашего пребывания в поселке. Я часто ловлю на себе внимательный, любя-

 

щий и успокоенный взгляд мамы. Да и я чувствую себя такой здоровой. Мы продолжаем жить в нашем режиме, я, правда, почти не могу смотреть на ягоды... Мамины новые знакомые, заходя, говорят: «Смотри-ка, Нина! Совсем ладненькая у тебя девчошка стала! И кто бы мог подумать!»

А мы все ходим по знакомым уже полянам, близлежащим лесочкам и тропинкам. Глубоко в лес мы боимся забираться, да и нет в этом необходимости. Лес щедро угощает нас как своих гостей. Вот и малина появилась, а маслята — уже давно. Правда, по-серьезному идти за грибами надо далеко, но нам хватает. Каждый день на опушках мы находим веселые стайки золотистых грибков, которые мама так вкусно жарит. Порой попадаются даже белые. А вот грузди, их надо искать в том еловом лесу, что немного подальше. Среди прошлогодней листвы, сухих трав присматриваешься к земле, а она в бугорках. Копнешь, и... какая радость — найдешь вдруг крепкий грибок, стремящийся своей головенкой приподнять землю. К шляпке с углублением прилипла травинка моха или старого листика. Теперь смотри лучше! Все эти бугорочки — целое семейство груздей. Знай только собирай. От лесной

 

красоты буквально перехватывает дыхание. Вот под пологом лапчатой царственной ели укрываются на высоких стебельках ландыши, источающие тончайший аромат. Они словно светятся в синеватой тени еловых ветвей. Мною овладел охотничий азарт сорвать, унести домой...

— Не тронь, Леленька! Ведь мы на днях уезжаем. Пусть тут живут и радуются.

— И вправду...

Но что это? У самого ствола ели, среди сухих старых веток, лежащих на земле, стоит, слегка опираясь на них, темная старинная храмовая икона с налипшими на нее прошлогодними иголками. Мама торопливо подходит ко мне, пролезая через лежащие ветки. Икона сильно попорчена, но на ней можно различить лик святителя Николая. Наверное, когда-то она была в металлической ризе, еще остались дырочки от гвоздиков, крепивших ее. Ризу сняли — видимо, была серебряная, однако икона прописана вся целиком. Что же с ней было? Сняв ризу, икону унесли в лес? Хорошо, что еще в лес, могло быть много хуже. И сколько же она тут стоит? Ведь поселок недалеко. Сколько тут пробежало людей в поисках грибов, сколько глаз скользнуло, не заметив!

Мамочка бережно поднимает ико-

 

ну и осторожно обтирает. Лик Святителя немного суровый. Основание иконы почернело и покрылось плесенью. Наверное, она провела тут не одну зиму. Мама взволнована. Мы бережно укладываем ее на мамин головной платок. Придя в наш временный дом, еще раз обтираем икону и внимательно рассматриваем. Пострадала она меньше, чем показалось вначале. Мама бережно обтирает ее ваткой, смоченной в крещенской воде. Решили, что обсудим с родными, оставлять ли ее себе или унести в храм.

Весь вечер мама задумчива, она как бы ушла в себя.

— Ну что с тобой? — обращаюсь я к ней. — Ведь хорошо, что икону нашли, иначе она могла бы совсем пропасть или попала бы в чужие руки?

— Да, конечно, Леленька, — отвечает мне мама, но вывести ее из задумчивого состояния не удается.

Через пару дней мы покидаем нашу Дачу. Мама тепло прощается со своими новыми знакомыми.

— Приезжайте к нам на следующее лето. Снова отдохнете, комната для вас всегда будет.

Тетя Ира протестует:

 

— Ну чего ты вдруг заторопилась? Дождитесь субботы, муж отвезет вас на «газике», ему все равно надо ехать в город.

Но мамочка торопится. Она договаривается, чтобы соседи забрали наши уже упакованные вещи, а сама собирается идти сегодня.

— Да ведь тут недалеко, если без груза. Не больше часа ходьбы. Мы же за месяц столько километров намотали, — смеется она.

Тепло прощаемся со всеми. Нас выходят проводить за поселок. Идти легко — хорошо укатанная дорога. Есть только одно место, которого мама побаивается. Я слышала, как она расспрашивала женщин, не опасно ли тут ходить?

Плотной стеной с двух сторон стоит густой и какой-то угрюмый еловый лес. Кажется, что дорога сдавлена им. Случись что — ничего не видно ни в ту, ни в другую сторону. И так примерно с километр. У нас только одна сумка с готовыми изделиями маминой работы и, конечно, икона. Идем бодро. Подходим к плотному участку леса, попутчиков, к сожалению, нет. Мы обе не показываем друг другу, что побаиваемся. Собственно, мама и не догадывается, что я слышала ее раз-

 

говор. Но я чувствую, что она вся как-то напрягается, натягивается и, стараясь говорить непринужденно, невольно понижает голос.

Некоторое время идем молча. Вскоре мама, повинуясь какому-то внутреннему порыву, неестественно-оживленным голосом вдруг говорит мне:

— Мы сейчас свернем с дороги в лес. Я уверена, что в этом лесу должны быть ландыши. Ты так хотела их нарвать, помнишь? Принесешь ландыши бабуле, ей будет приятно...

Обдираясь о колючие ветки и сухие сучья, мы быстро пролезаем через плотно стоящий вдоль дороги ельник, который больно колет голые руки и ноги. Прошли сквозь живую хвойную изгородь, стоящую вдоль дороги. В самом лесу попросторнее, но тоже неуютно. Уж скорей бы кончился этот мрачный лес. Идем лесом, но как бы вдоль дороги, как вдруг издали слышим какие-то звуки — мужские голоса, похожие на брань; слышится шум телеги. Мы замираем в своей засаде. Через несколько минут видим через частокол елок лошадь, запряженную в телегу. На телеге — целая компания пьяных мужиков, озвучивающих свое присутствие хохотом И

 

и бранью. Едут небыстро, в сторону поселка...

Все. Проехали.

Голоса постепенно замирают. И только тут я вижу, что мама давно стоит, достав икону, и как бы ограждает ею меня и себя. Постояв еще чуть-чуть, чувствую, как вдруг ослабели ноги, как дрожат руки. Мамочка энергично шагает по лесу, и вскоре мы вновь выходим на дорогу. Да и лес редеет. Вот и выбрались, слава Богу! Уже видна окраина города. Идти становится все легче и веселее. Я признаюсь маме, что тоже знала о ее страхе и разделяла его. Мама теплым, любящим взглядом смотрит на меня, и в нем что-то новое: «Взрослеет дочка!»

— А ландыши для бабули? — говорю я. В нашем смехе — разрядка от пережитого напряжения.

— Пойдем, родная. Бабуля нам и без ландышей рада будет. Вон ты какая стала свеженькая и крепкая. Что, интересно, скажут врачи?

Вечером неожиданно приезжают тетя Ира с мужем. Она заплакана и взволнована. Они долго разговаривают с мамой; потом тетя Ира уходит, а мама рассказывает нам, что шайка мужиков, от которых мы укрылись в лесу, оказалась

 

бандитской. После войны много было таких. Они приехали в поселок, зная, что днем в нем только женщины и дети. Стали врываться в дома и забирать все лучшее, избили почти до смерти заупрямившегося деда. Все ломали, крушили на своем пути, у тети Иры унесли швейную машинку. Когда все «почистили», сели и уехали — а дед тот умирает. Вечером тетя Ира с мужем, понимая, что мы с мамой могли с ними столкнуться, в волнении поехали в город узнать, что с нами. Мамочка рассказала ей все с момента находки иконы и о том, как мы, почувствовав опасность, пересидели в засаде... Тетя Ира расплакалась и сказала:

.. . Вот какая у нас жизнь! Ведь и мы с мужем верующие и крещеные, но разве Коле при его должности возможно это проявить? Уволят с завода, и куда мы тогда? Ты вот шьешь прекрасно, а я ничего не умею, так и живем. И в храм ходить не смеем...

Мама, не размышляя, подарила ей так неожиданно пришедшую к нам икону святителя Николая, тем более, что и мужа-то у тети Иры звали Николаем. Вот такая история. Семья эта долго дружила с нами. Тетя Ира через бабушку и маму посылала в храм деньги на свечи, подавала записки на Литургию.

 

Что же касается моего здоровья, врачи сказали, что почти все анализы у меня прекрасные. Это казалось им невероятным.

— Наверное, все лето на юге отдыхали?

— Нет, — ответила мама. — Сосновый бор под Нижним Тагилом да земляника...

Она хотела добавить еще что-то, но не стала. Не поймут. Я, наверное, тоже не до конца понимала тогда, что такое самоотверженная материнская любовь, умноженная на веру во всесильную помощь.

 

* * *

 

Когда я переехала в Курган в 1995-м году, чтобы помогать своим ослабевшим родителям, папа дал мне кусок бирюзового шелка, из которого я сделала покров для любимой маминой иконы святителя Николая из села Утятское, перед которой она обычно молилась в Свято-Духовском храме. Я вышила на ткани стеклярусом кресты, обшила нарядной тесьмой и прикрепила внизу с двух сторон по веточке искусственных ландышей. Работала долго и кропотливо. Когда все было готово, я, прежде чем отдать в храм, принесла показать маме, чтобы воскресить в ее памяти кусочек нашей жизни в Нижнем Тагиле. В день, когда я принесла показать

 

свою работу, матушка Нина, упав в огороде и ударившись головой, совсем потеряла зрение; видела только свет и темноту. Она трогала руками мою вышивку, стараясь ее представить, и вдруг вспомнила: «Ландыши! К иконе святителя Николая? Как трогательно! Когда меня прооперируют, я обязательно все рассмотрю, очень интересно». Покров унесли в храм и облачили им икону Святителя. После операции матушка Нина начала видеть одним глазом, но больше ни разу, по состоянию здоровья, не смогла побывать в храме...