Праздник «Николы зимнего»
Это произошло в одну из первых зим, когда отец Григорий с матушкой Ниной, переехав в город Курган, обосновались в поселке Смолино. Усилиями батюшки и многих верующих был уже построен Свято-Духовский храм в его первоначальном виде — сначала это был молитвенный дом. Все как бы вошло в определенный, хотя и очень спрессованный во времени, ритм жизни для отца Григория.
Поскольку он был единственным служащим священником на весь приход (а значит, по тем временам, и на весь Курган), то и нагрузка была соответствующей. В новом действующем храме он прово-
дил все службы, постоянно исполнял церковные требы, совершая таинства Крещения, Венчания и Соборования. Служил молебны, панихиды, отпевал новопреставленных, исполнял все церковные требы. Кроме того, ему приходилось много ездить по городу и окрестностям к больным и умирающим людям, соборуя, исповедуя и причащая всех страждущих.
В какой бы степени усталости ни был отец Григорий, ни разу не случилось, чтобы он кому-либо отказал в исполнении требы, хотя добираться до места порой было крайне далеко и сложно, и все — на общественном транспорте, а иногда и просто пешком. Однако он не считал себя вправе отказать нуждающемуся в помощи из-за того, что трудно добраться до района, в котором жил этот человек. Свое утомление он просто старался не замечать, и Господь давал ему силы. Мерил же он, вероятно, все своей «северной» меркой, столь отличной от общего представления о человеческих возможностях, силе и обязанностях.
В канун праздника «Николы зимнего» (19 декабря), который и в «застойные» времена собирал в церкви много молящихся, стоял лютый мороз, да
еще и с сильнейшей метелью. Однако на всенощной храм был полон, несмотря на то, что попасть в пригородный поселок Смолино было очень трудно. Автобусного сообщения тогда не было; не было и нынешней дороги, так что люди шли пешком через Восточный поселок, краем поселка Мало-Чаусово и через большое поле, изумительно красивое весной и летом. Затем поднимались в горку через замерзший Тобол, а там уж и рукой подать...
Праздничные лица, ярко освещенный храм, немногочисленный, но какой-
то особенно душевный церковный хор, управляемый матушкой Ниной, приятные чистые голоса, вдохновенное пение — все грело, ласкало и возвышало душу.
Окончилась всенощная. По зиме, где-то около семи вечера, это уже как ночь. На улицу страшно и выглянуть — так метет. Колючий ветер, нагнавший в притвор храма кучу снега, рвет из рук постоянно открывающиеся и закрывающиеся двери, и струи ледяного воздуха врываются в теплоту храма. Но вот все постепенно расходятся. Батюшка с матушкой одни из последних выходят из церкви, и вцепившийся в них ветер сразу сбивает их с ног. Им-то идти не далеко, минут десять — и дома. А вот как будут добираться все городские? Страшно подумать. Дай им, Господи, сил!
Не успели войти в дом, как сквозь шум и свист метели им послышался робкий стук в ворота. Лай собаки подтвердил, что действительно кто-то пришел. Кто бы это мог быть в такую погоду? И время уже позднее. Только сильная нужда могла выгнать человека из дома... Отец Григорий пошел открывать. У ворот — маленькая скрюченная фигурка: то ли ребенок, то ли старуха. Вся закутана и
заревана. Батюшка просит ее войти в дом. Зайдя в кухню и перекрестившись на образа, она падает в ноги стоящему с ней рядом батюшке.
— Да что вы, что вы? Да что случилось-то? Встаньте...
— Не встану, отец, пока не упрошу...
Фигурка продолжает ползать по полу и рыдать. Общими усилиями отцу Григорию и матушке удается поднять ее и усадить на сундучок — «приемное место» посетителей. Она долго распутывает свои шали, платки, все время всхлипывая, и вот-вот готова снова упасть в ноги батюшке. Наконец изо всех шалей появляется седая голова и пылающее лицо. Заплывшие
от ветра, мороза и слез глаза умоляюще смотрят на отца Григория.
— Батюшка! Старик у меня помирает! Знаю, что и студено шибко, и далёко очень к нам, да и ночь на дворе, но... — она опять порывается упасть в ноги батюшке, — до утра-то он не дотянет. Может, и сейчас уже помер... — выдохнула она.
Давеча он уж и воду не пил и все батюшку просит. А я говорю: «Куда ж теперь? Да разве в такое время я приведу батюшку из такой дали?» А он только вздохнул и ... даже воду не пьет, — вновь зарыдала она.
Почему-то слова «воду не пьет» вызывали в ней острую душевную боль. Надо заметить, что в горе или страданиях определенный образ или словосочетания, на внешний взгляд самые обычные, часто являются побудительным стимулом к очередному взрыву переживаний и слез. Как будто они нажимают на некую уязвимую «кнопку» в душе, и она вновь и вновь открывает шлюз удерживаемых эмоций.
«Даже воду не пьет...» — фраза эта закрепилась в сознании с чем-то тяжелым, душераздирающим, так что всякий раз, произнося ее, она начинала рыдать
снова и снова, словно бы прикасалась к открытой ране.
Отец Григорий бросает взгляд на матушку, а она... Она, преисполненная человеческого сочувствия к посетительнице, с ужасом осознает, что надо... и сейчас он оденется и пойдет с этой несчастной, заплаканной старушкой в ночь, в буран, в неизвестность, чтобы выполнить свой священнический долг. Святой долг пастыря. Иначе он не может. И матушка, понимая это, скорбно вздохнув, идет собирать отцу Григорию теплые вещи.
— Хоть чаю глотни, — шепчет она, понимая, что счет идет уже даже не на часы... И больше не настаивает.
Батюшка, проверив тем временем содержимое требного чемоданчика, одевается со словами:
— Ниночка, ты не волнуйся. Я вернусь, видимо, не скоро. Старики живут на той стороне города, где-то за поселком Рябково. Ехать долго, а там еще и пешком идти надо. Но ничего — Господь поможет. Ведь ты же понимаешь, что надо.
— Надо, — эхом отзывается матушка. — Идите с Богом. Помоги вам Господь и святитель Николай.
Отец Григорий бросает понима-
ющий благодарный взгляд на самого дорогого, верного ему в жизни человека, всегда понимающего его и поддерживающего. Они уходят в ночь. Старуха то лепечет слова благодарности, то вновь начинает рыдать... Разговаривать на таком ветру невозможно и надо экономить силы. Полчаса назад он так горячо сочувствовал тем, кто должен был возвращаться из храма в город. И вот сейчас он сам будет преодолевать этот же путь, и даже, по всей видимости, еще более трудный.
Поистине неизвестно, какое испытание ожидает нас в очередной момент жизни. Дороги не видно. Перебравшись через Тобол, они выходят в открытое поле. Тропинку, протоптанную с вечера, уже полностью перемело. Идти приходится по целине, ориентируясь лишь на слабо мерцающие вдали огоньки Восточного
поселка. Ветер, тут ничем не удерживаемый, творит со снегом что-то невообразимое.
В памяти невольно всплывают воспоминания о том, как на Севере он тоже прокладывал снежную целину в буране, а за ним, как стая злобных зверей, шли заключенные. Тогда жизнь его висела на волоске.
А сейчас? Да беда ли все это?! Ну, мороз... ну, метет... и пройдет немало времени, когда он сможет дать отдых натруженному за день телу своему. Но ведь он свободен, он на воле, он — пастырь Христов и спешит сейчас, чтобы исполнить свой долг. Он получил от Господа благословение на самоотверженное служение Ему и делает то, о чем так пламенно просил в дни неволи. Пусть ночью или к утру, но он вернется домой, и, даст Бог, будет служить праздничную Божественную Литургию в память святителя Николая. Это ли не счастье?!
Все эти мысли как будто вливают в него новые силы, и он, поддерживая почти падающую спутницу, преодолевает поле, затем Нахаловку, выросшую за поселком, и сам поселок. И они выходят на транспортную магистраль. Теперь надо
дождаться троллейбуса, а там, если даст Господь, и дальше доберемся. Поспеть бы... Как всегда, чем хуже погода, тем реже ходит транспорт. Да и вечер уже поздний... Наконец в снежной пурге появляются округлые очертания троллейбуса, и именно нужного им. «Только бы не перемело дорогу в Рябково», — думает отец Григорий.
Мучительно долго едут. Холод начинает пробираться сквозь валенки и теплые носки. Ничего! Тот огонек, вспыхнувший в душе батюшки, когда они шли полем, продолжает гореть, поддерживая и придавая ему силы. Наконец они доезжают до конечной остановки и устремляются в какие-то глухие и темные переулки.
— Нам, батюшка, идти еще не близко. От лесочка третий наш домик будет, сам его рубил...
— Ну, веди, — только и сказал отец Григорий.
В поселке дорога то видна, то утопает в снежных сугробах. Старуха совсем выбилась из сил, и батюшка снова идет первым.
— Теперь уже скоро, — слышит он ее голос, который глохнет и относится ветром.
Вдали возникает темный силуэт, порой то проясняясь, то совершенно заволакиваясь снежными смерчами. Через несколько минут, немного ближе видно уже, что не один, а как будто два мужских силуэта двигаются навстречу. Какое-то неприятное чувство вдруг шевельнулось в сердце батюшки. Уж он ли не побывал в переделках!? Сколько раз жизнь его была подобна свече, колеблемой ветром, и, быть может, именно это выработало в нем обостренное чувство опасности. Вот и сейчас он чувствует (просто чувствует, и все), что тут, как говорят — «горячо». Возникает желание свернуть куда-то, пропустить этих людей. Но сугробы, наметенные ветром выше заборов, с двух сторон сдавливают тропинку.
В домах — ни огонька. Почти не освещена и улица, по которой они идут. Только один-единственный столб с горящим фонарем, который борется с ветром, задавшимся целью — сорвать его. Фонарь, раскачиваясь упрямо, натруженно, сердито скрипит под порывами ветра, и слабый свет его выхватывает то крышу дома, то сугроб или хаотически мечется в такт метели — и тогда все в глазах начинает рябить и сливаться до тошноты.
Свернуть некуда. Отец Григорий идет первым, за ним — вдруг притихшая старуха... И как раз под фонарем они сходятся с двумя молодыми парнями. Узенькая дорожка — не разминуться. Батюшка готов шагнуть в снег, лишь бы побыстрее прошли эти двое, от которых исходит такое явное чувство опасности.
— Ну куда ж ты, дед? Ишь, через снег захотел! От нас не уходят.
Один из них издает пронзительный свист, и почти тут же откуда-то из тьмы возникают еще двое.
— Ходишь по нашей улице, да еще с дамой, — глумится он, — да еще с чемоданом!
Ох, как это похоже на уже пережитое им, только там — зона, а тут — воля. Но «звери» — те же.
Давно уже творя Иисусову молитву, батюшка видит, как грязная рука бандита тянется к требному чемоданчику со святынями, а остальные окружают его в предвкушении добычи, ощущая свою спаянность (спаянность волчьей стаи, загоняющей добычу) и радость опьянения чувством собственной безнаказанности и беззащитности своей жертвы. В руках одного из бандитов батюш-
ка замечает топор. Да, самый обыкновенный, жутко блеснувший наточенным, смертельным лезвием топор. Видимо, не дрова колоть собралась эта группа выродков, и чьи-то жизни, возможно, должны были оборваться, не попадись им навстречу отец Григорий.
Как молния, в голове отца Григория возникает образ святителя Николая — угодника Божия, перед иконой которого он молился сегодня на праздничной всенощной. Его живое молитвенное обращение прямо летит в открытые небеса:
— Святителю отче Николае! Защити!
И... что это? Где эта наглая рука, готовая уже вырвать у батюшки требный чемоданчик?
Батюшка видит, как топор, описав смертельную кривую в воздухе, улетает далеко в сугроб. Он видит спины толкающих ДРУГ друга, удирающих бандитов, какие-то их странные дергания, слышит вопли и визги боли, словно они получают невидимые и сокрушительные удары...
Еще миг — и никого нет. Бешено колотится сердце, не унять. Ноги стали, как ватные, и холодный пот струйкой стекает по спине, хотя на улице лютый мороз.
Осеняя себя крестным знамением, отец Григорий оборачивается посмотреть, где же его спутница... и прямо перед собой видит старца. Что-то необычное в нем вновь бросает батюшку в трепет, но трепет благоговейный. Метель совершенно запорошила одежду старца и его головной убор. Но отец Григорий ясно видит светлое, почти светящееся лицо его и глаза, глянувшие на него мудростью веков и глубиной святости. Утихшая было дрожь вновь прошла по всему телу. Старец негромко произнес (или это прозвучало в голове отца Григория?):
— Поторопись! Иди и ничего не бойся! Бог поругаем не бывает! Больше тебя никто не тронет.
В этот момент снежный порыв ветра заставляет остолбеневшего батюшку на мгновение прикрыть глаза, и когда он открывает их, то никого рядом уже нет. Нет и сомнений. И вновь сквозь сердце полились слова молитвы: Воззовет ко Мне и услышу его: с ним есть в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое (Пс. 90).
Отец Григорий, упав на колени и не замечая ни стужи, ни яростных порывов ветра, возблагодарил Господа, скоро
приходящего на помощь и посылающего ее в лице Своих святых. Помощь, приходящую по молитве... Нет — по истовой сердечной мольбе, ясной и острой, как крик. И по вере в то, что она придет незамедлительно...
Сердце еще продолжало отбивать сильные удары. Сердце, принявшее сначала человеческий страх и смертельный испуг, а затем целую гамму чувств — благоговейное волнение, трепетную любовь и благодарность к Спасителю... И удивление. Почти детское удивление: за что ему, грешному, дается такое крепкое утверждение в вере и ничем непоколебимая решимость нести до конца свой пастырский долг во имя Твое, Господи!
Спутница батюшки, от страха почти потерявшая сознание, лежала в одном из сугробов. Батюшка помог ей подняться, и она, придя в себя и озираясь по сторонам, спросила:
— Ты, что ли, их прогнал? Я думала, они тебя зарубили... Ну, думаю, а потом и меня прикончат.
К умирающему отец Григорий все же успел. Он принял исповедь и причастил отходящего ко Господу. Все это батюшка совершал с обостренным чувством
особой близости Господа нашего Иисуса Христа и великого чудотворца, «страшного наказателя обидящих» — святителя Николая.
На улице ревела та же метель. Снег и ветер сбивали с ног, а батюшка шел и «ничего не боялся», как и было ему сказано, тем более, что идти ему надо было почти всю ночь — транспорт уже не ходил. А утром в храме его ждали уже на праздничную Божественную Литургию. Литургию в день «Николы зимнего». И это придавало ему силы (вместе со всем случившимся в этот вечер) идти, как воину Христову, и ничего земного не бояться. Идти со своей верной спутницей матушкой Ниной, чтобы до конца жизни бороться вместе с ней за Православную веру, и, если Богу угодно, вместе дойти до светлого Царства Христова.