Глава 3. «ПОЛИТИЧЕСКИЙ БЫТОВИК» НИКОЛАЙ СЕРКОВ

Ни одна из глав лагерных рукописей не пострадала так сильно, как эта.

Ее автором был вовсе не я, а лагерный друг, хозяин нашего «переправочного канала» (в прошлом рижский художник из группы «самолетчиков») Борис Пэнсон: со мною Коля Серков никогда откровенничать не стал бы, да и я сам не умею с такими типами говорить... Пэнсон же сблизился с Николаем, скопировал оба приговора, расспросил о жизни и — сходу составил первый вариант рассказа. Тот вариант велся от лица самого героя (фамилию же — «Серков» — придумал я: мы же не получили право на публикацию откровений персонажа, заикнуться об этом при нем не могли...) Получилась у Бориса проза выпуклая — на мой вкус, даже слишком выпуклая (примерно такая, какую нынче, в 90-х годах, сочиняют под именем «откровенной молодежной прозы»). Свою рукопись Пэнсон спрятал в сконструированном тайнике — между двумя досками-крышками стола в цеховой инструменталке.

Однажды в цех заходят два гебиста, капитан Мартынов и старший лейтенант Борода: первый сдает второму дела по зоне и показывает правопреемнику «объекты». «А хорошо бы узнать, где Борис Соломонович прячет свои бумажки», — вдруг пошутил Борода. «Вот мы сейчас и выясним», — откликнулся весельчак Мартынов (Сан-Саныч уходил в столицу Мордовии на повышение, радость-то какая!), схватил со стола отвертку и начал выкручивать винт — как раз там, где находился вход в Борт тайник.

— Александр Александрович, перестаньте баловаться с инструментами, — заметил «Боби-холодный нос» (так прозвал Пэнсона Василь Стус). — Вы казенную мебель испортите, я за нее расписывался. — и он решительно отобрал из рук гебиста отвертку...

Но после той истории Боря посчитал нужным уничтожить свою запись рассказа «Серкова», как и второй, пикантный политический приговор Николая. Первый же приговор он передал мне с правом позже, «в подходящее время», восстановить по памяти и самый текст взятого им интервью. Что я здесь и делаю, но, естественно, не от имени героя (настолько моей памяти и моих способностей не хватило бы), а в третьем лице... Пэнсон значится в моем тексте под псевдонимом «Автор» — это было сделано мной, чтоб на случай провала при переправке за «забор» этот рассказ не стал уликой против него (он тогда еще сидел...). Все остальные зэки описаны под собственными именами: Михаил Коренблит — сейчас стоматолог в Иерусалиме, профессор Александр Болонкин — сотрудник программ НАСА (аэрокосмического агентства) в США.

 

1999г.

Итак, третий персонаж книги — Николай Иванович Серков, лет ему 20-21. Впервые я обратил внимание на него в жилой зоне ЖХ 385-19 и поразился яркой, прямо оперной красоте будущего героя книги. Коля выглядел, на мой взгляд, прямо пугающе стройным (по выражению Автора — «был худ»). Автор так описал его физиономию: «чисто славянское лицо: серо-голубые глаза, русые волосы, прямой нос». Мне же Серков напомнил не славянина, скорее то ли скандинава, то ли «белокурую бестию», пригрезившуюся фюреру. Чудилось мне в красивом парне что-то бесовское — то ли от соединения неестественной худобы с подземной желтоватостыо кожи, то ли от негармоничности огромных его глаз с угловатыми чертами. Уж потом узнал, что зэки-украинцы прозвали нашего Колю «Мефистофелем», и кто-то, слегка помешавшийся на почве таша гец§Ю8а, стал душить его прямо в палате, крича: «Черт! Черт!»

...Родился Коля в рабочем поселке (Автор выразился так: «был зачат»). Матери не помнил — до 12 лет воспитывался в деревне у бабки. Потом его забрал к себе отец. Мать к тому времени уже умерла, и Коля так за всю жизнь и не собрался узнать, от чего именно скончалась мама. Едва ли не каждый месяц отец, подвыпив, приводил в их единственную комнату новую «приятельницу» и «управлялся с ней» в присутствии не засыпавшего и внимательно вслушивавшегося и всматривавшегося во все подробности подростка.

Вообще поселок Коля в зоне вспоминал редко — все там вроде было рутинным: замусоленные телогрейки мужиков из «Сельхозтехники», в обед атаковавших винно-водочные точки; плюшевые «куфайки» и цветные юбки баб, сгранствоваших по магазинам с вечными авоськами; вечерами — клуб с танцами, обычно он посещался в очередь с пивной. Николай не рассказывал Автору, когда он начал поворовывать, но сам Боря был убежден, что началось это задолго до фиксации Колиных «правонарушений» приговором. Как написано в первом варианте рассказа, «ему нравилось был уличным охотником, не упускать ни одной детали^ подмечать, где что можно взять. Опасность щекотала душу, а одобрение старших льстило самолюбию».

Эпизоды ранней юности, с удовольствием обсасываемые им в разговорах на зоне с Автором, связаны были только с женщинами. Тот записал их, сопроводив таким сочащимся смаком, что кое-что я решительной рукой редактора выбросил — противно даже читать, да и чувствовалось, что это не реальные сюжеты, а плоды распаленного в зоне воображения юного женолюбца. Но почему-то мне запомнились такие осколки Колиных воспоминаний: как в нужнике продовольственного магазина оправляется продавщица, а в стенке проворный отрок провертел щелку и — наблюдает... Кульминацией цикла Колиных откровений явилась встреча вышедшего на ночную охоту юнца с поселковой шлюхой Валькой Загладиной. «Лежит в кустах, пьяная, выключенная, в кирзовых сапогах на босу ногу, в фуфайке на голое тело... Фуфайку кто-то уже задрал на голову». Следовали сладострастные описания белевших в сумерках ног, взлохмаченного клочка волос на лобке и зафиксированные в тексте Автора

 

блуждания рук юного «эдвенчера» по укромным уголкам пьяного тела. Еще помню до тошноты подробное описание запаха, который Чествовал Коля, понюхав свои пальцы, и картинку-описание блевотины, засыхавшей на голой Валькиной груди. Антураж первого в жизни доступного женского тела так подействовал на 15-летнего юношу, что даже он не выдержал — оставил ее в кустах нетронутой. Не» воображение жестоко отомстило за приступ брезгливости, и много дней подкатывало к его горлу желание, мерещился розовый задок продавщицы в туалете (вид сбоку) или худые Валькины ноги... Коля даже признался Автору, что бегал в туалет, развесил там вырезанные картинки из журналов (упаси Бог, не «порно», о таком в поселке не слыхивали, а обыкновенных девушек из «Огонька» и «Крестьянки») и там «спускал клапан» сексуальных вожделений. После чего шнырял ночами, надеясь снова наткнуться на какую-нибудь пьяную шлюху — уж больше он не промахнется! Пьяных-то валялось много, но все мужики, с них что, деньги разве взять («карманы им вычищал до шва»).

И — колокол Судьбы! Отец привел в дом очередную мачеху, 33-летнюю черноглазую разбитную прядильщицу. Новая «мама» почувствовала острый интерес к ее особе у «сынка», ловившего взором в той же, единственной комнате семьи чуть приоткрытую ее грудь или голую коленку из-под халата. «Соображаю, — вспоминал персонаж, — хоть и крутит она задом, но отца-то ей хватает вот так! Че ей во мне?» Силой взять не то чтобы опасался, но не надеялся. А вот если напоить? И до состояния Вальки Загладиной!.. Все было как в кино — достал снотворное, подсыпал ей в портвейн. Было это утром в воскресенье, отец ушел («на рыбалку, вроде»), мачеха, как в любой выходной, начала утро с бутылки. «Сила! До половины не допила — развезло». Доплелась до кровати, что-то бормотнула и, как была в тапках и халате, «вырубилась» прямо на одеяло. Николай подскочил на подгибающихся от страха и томления ногах, лихорадочно расстегнул ее халат, порвал бретельки, так-таки не сладив с лифчиком, и с усилием потянул трикотажные трусы с отяжелевшего зада. Трепетный восторг от власти на полубездыханным, бессильно обмякшим телом заполнил его душу. Даже раздеваться не хотелось: «Хотелось сначала помечтать». Вдруг что-то шевельнулось в стороне... Он повернул голову и увидел в дверях отца. Ничего не соображая, не успев застегнуть штаны, прошмыгнул в дверь мимо предка — и привычным ходом дунул через огород...

* * *

Именем^*...

Народный суд. Района, рассмотрев уголовное дело по обвинению

 

гр-на Серкова Н.И., 1955 г. р., русского, образование 5 классов,

гр-на Никитина П.С., 1952г. р., русского, образование 7 классов,

гр-на Емельяненко В.И., 1952 г. р., украинца, образование 6 классов

установил:

гр. Серков Н.И., покинув дом отца с апреля 1971 г., вел бродяжнический образ жизни, вступив в преступную связь с гр. гр. Никитиным П.С. и Емельяненко В.И., неоднократно совершал кражи личного и государственного имущества.

20 июня 1971 г. Серков совместно с Никитиным украли стоявший около колхозного рынка гор. С. мопед марки «Рига», стоимостью 120 р., принадлежавший гр-ну Захарову И. В. Угнав его во двор дома гр-на Емельяненко, они разобрали его на части, после чего мотор продали, а оставшиеся части выбросили.

24 июня 1971 г. Серков Н.И. совместно с Никитиным П.С. и Емельяненко В.И. в ночное время совершили кражу вина из павильона «Каштан» гор. С. на сумму 18 р. 46 коп., которое затем распили во дворе клуба строителей при участии сторожа клуба Павлова С.Н.

Днем 26 июня 1971 г. Серков Н.И. совместно с Никитиным и Емельяненко по предварительной договоренности залезли через чердак в магазин поселка О. с целью хищения из него различных товаров, но во время взламывания двери магазина были спугнуты сторожем магазина Смирновой, после чего бежали.

Вечером 6 июля 1971 г. гр-не Серков и Никитин при участии Емельяненко совершили нападение на гр. Харченко В.П. и его спутницу Зуеву З.Л., которые находились в нетрезвом состоянии и выходили из ресторана «Донбасс» пос. Н. Избив гр-на Харченко, нападавшие Серков и Никитин отобрали у него часы марки «Победа» и 7 р. денег, а Емельяненко при этом держал Зуеву, не позволяя ей звать на помощь, после чего все трое скрылись.

В тот же вечер Серков Н.И., уже в одиночку , повстречал гр-нку Зуеву З.Л., которая, расставшись с Харченко, сидела на скамейке в ожидании автобуса.

Заманив Зуеву в лесопарк за автостанцией, Серков, воспользовавшись ее нетрезвым состоянием, вступил с ней в половую связь, после чего со спящей снял красный шерстяной шарф и часы марки «Заря» ценой в 13 р. и, оставив ее в парке, удалился.

Серков Н.И., Никитин П.С. и Емельяненко В.И. по предварительной договоренности, зная, что у гр-ки Ветряк Л.Н., жительницы села Б., в автомобильной катастрофе погиб муж, и полагая, что в ее доме имеются деньги, вырученные за продажу мотоцикла мужа, 6 июля 1971 г. в 12 ч. 30 мин. ночи ворвались в дом гр-ки Ветряк Л.Н. и, обыскав комнаты и имущество Ветряк, взяли 4 р. денег, две рубашки и туфли мужа. Никитин и Емельяненко удалились, бросив рубашки во дворе дома. Серков, оставаясь дома один, угрожая ножом, заставил Ветряк раздеться догола, всячески издеваясь, пытался вступить с ней в половую связь, но, не сумев, заставил Ветряк осуществить его намерения извращенным путем. Получив удовлетворение, Серков

 

удалился, пригрозив при этом, что если Ветряк не будет молчать, он вернется и убьет ее.

...Эпизод со взломом ларька мороженого в пос. Н. из обвинения исключить, как не нашедший подтверждения.

Заявление Зуевой на предварительном следствии об изнасиловании не квалифицировать как таковое, поскольку из показаний обвиняемого и самой Зуевой следует, что в половую связь она вступила добровольно.

...Серкова Н.И... приговорить по совокупности содеянного к 7 годам лишения свободы в колонии усиленного режима... До совершеннолетия направить в исправительную колонию для несовершеннолетних.

Никитина П.С.... приговорить к 6 годам лишения свободы... Емельяненко В.И.... к четырем годам лишения свободы в колонии общего режима.

* * *

Центральная тюрьма (бывший монастырь) приняла свежую партию человечины неторопливо, по многократно отработанному ритуалу: «Заключенные дактилоскопируются, фотографируются, стригутся, моются и размещаются по камерам» (меня, филолога, восхищал бесконечный возвратный залог глаголов в правилах, вывешенных на стене).

Вижу первый маршрут Николая по тюрьме: тяжелый, пропахший плесенью матрас, который зэк свертывает и, обхватив двумя руками, несет в камеру; в рулон впихнута серая матрасовка (иногда с белеющими пятнами засохшей спермы), в нее, в свою очередь, засовываются алюминиевая кружка, огрызок алюминиевой ложки (как правило ручка отодрана, заточена о каменный пол и протащена на этап в форме самодельного ножа) и обрубок желтоватого застиранного полотенца. Зэк идет по коридору, обычно темно-зеленому, где пахнет вываренной кислой капустой и хлоркой. Поднимается или опускается с этажа на этаж по железной лестнице с сетками, перекрывшими пролеты... По бокам темно-бурые двери, обитые железом, с «глазком» для ментов и форточками-«кормушками». И вот — жилье: камера. На дверях нужная надпись, обычно мелом (у нас была «ГП» — «государственные преступники», у Коли, видимо, «КМ» — «кассационная, малолетки»).

Дежурный надзиратель, звякая тяжелыми ключами, открыл четыре замка на дверях, потом еще один — на решетке за дверью, и Серков вступил в сероватую мглу «новой жизни». В камере, скорее всего, отсиживал стандартный набор — иногда до шестидесяти малолетних головорезов! «Вхожу — орут: «Мясо... мясо!» Полотенце бросили под ноги». Николай в разговоре в Автором явно гордился, что догадался (я думаю, скорее припомнил услышанное от бывалых

 

ребят) и неспешно вытер ноги о полотенце, потом не стал искать место, а бросил матрас прямо на пол и громко рявкнул в наступившей тишине: «Здорово, мужики!»

Публика обступила, засыпала нормальными вопросами: откуда, срок, статья, есть ли курево, есть ли пожрать, есть ли «колеса» (наркотики) и.пр. Понемногу оглядываясь, заприметил в правом дальнем углу камеры, возле овального окна, человек пять-шесть, которые не проявили интереса к его появлению. Сообразил, что обступает его мелкота, «шестерки», а в том углу живут хозяева камеры:

им про него доложат позже. То, что он вытер ноги о полотенце, а, главное, воровские статьи его приговора — плюсы (чистое изнасилование было бы статьей позорной, обрекавшей на нижнюю ступень в тюремной иерархии, но в прицепе к другим — оно не в счет: вор тоже имеет право иногда позабавиться). Но для утверждения статуса в камере — этих плюсов маловато...

Первый день прошел вроде без событий. Запомнилось малое сражение: на ужин выдали к «рыбкиному супу» три миски зеленых побитых помидоров, публика расхватала их и немедленно пустила в дело, пытаясь попасть тухлятиной в головы друг друга. Бой перерос в драку, постепенно она затихла, и, удовлетворенная развлечением, выпустив накопившиеся пары юношеской агрессии, вся команда отошла ко сну. А вот следующий день Николай уже любил вспоминать в разговоре с Автором: после ужина в камере родилась идея переизбрать «баландера». Кандидатам предлагалось завязать глаза и потом вытягивать зубами одну из двух спичек, зажатых между чьими-то локтями: избраннику требовалось вытащить короткую. Когда постановили, что первым будет тащить тот, кто пришел в камеру последним. Серков насторожился: покрутившись еще на воле среди блатной публики, он уже соображал, чего именно можно ждать от новых приятелей. Смекнув, незаметно для всех закурил, и когда ему завязали глаза и покрутили для «понта» несколько раз и сказали, мол, «готово», и уже можно тянуть, он сорвал с глаз полотенце и точным движением всадил горящий окурок в подставленное голое «очко» кого-то из «шестерок», забравшегося на стол со спущенными штанами. Визг, прыжок «а ля горный козел», болезненные подергивания «остроумца» — и сразу восторженный хохот камеры! Расположение хозяев было завоевано, а когда в очередной вечерней драке он врезал по зубам затаившему на него злобу «шестерке», то камера окончательно поняла: появился еще один, новый лидер. По указанию «пахана» («маховики охуенные, на пузе — орел», вспоминал Коля почтительно), матрас Серкова был перенесен в тот угол, где располагалась верхушка. В обед он получил место за столом (почти все хлебали варево прямо на нарах)... Особое положение в камере, почитание сверстников, вообще все новые, арестантские забавы, ощущение причастности к здешнему «верху», вообще к особой, воровской беззаботной жизни — все вполне компенсировало Николаю «преимущества» воли. Да, грязь, да, отсутствие удобств, да, скверное

 

питание... К этому он и до тюрьмы привык. Что заперт в четырех стенах — стесняло, он деятельный по натуре парень, но это компенсировалось проказами над подвластными сокамерниками. В общем, все хорошо...

Но, кажется, в «Круге первом» у Солженицына молодой зэк рассуждает о Сталине: «Какой он нас воли лишил? Избирать и быть избранным, что ли? Женщин он нас лишил- Ему бы, гаду, 25 лет без женщины». То же самое ощущал и Коля Серков: его вожделение в тюрьме лишь обострилось... Автору рассказывал, что не давало покоя «последнее приключение»: немолодая женщина, безропотно выполняющая любые его требования, покорность, покрывшееся от страха гусиной кожей обнаженное тело, приставленный к ее шее нож, неумелые губы, снова и снова доставляющие ему удовольствие — власть над ней преследовала его из ночи в ночь. Он ненавидел тюрьму только за то, что она мешала ему пережить нечто подобное... Наверно, помимо законов физиологии, тут действовала еще особая атмосфера камеры — голодного вожделения собранных в кучу подростков, подогреваемое похабными рассказами о женщинах, похабными анекдотами, похабными песнями...

«Железный закон рынка, — заметил в первом варианте Автор, — спрос рождает предложение — он действовал и здесь». Севший за изнасилование какой-то школьницы розовощекий губастый мордвин, не обладавший данными для самозащиты и по иронии судьбы опедерастенный сокамерниками в первую ночь (его посчитали достаточно соблазнительным), обслуживал губами и задницей верхушку камеры за «расположение», а всех прочих за плату из чего-нибудь съестного. На правах одного из вожаков наш Серков пользовался этим юным мордвином бесплатно и неограниченно, но возможности того существенно отличались от женских. Со временем они вообще потеряли для Коли прелесть или интерес. Хотелось нового. А тут как раз — кассационный срок кончился, и Николая Серкова с партией малолеток этапировали в детскую колонию.

* * *

О колонии малолеток Николай у нас в зоне почти не вспоминал. Автор догадывался, что эти построения, маршировки и прочие дурацкие коллективные мероприятия, вообще жестко регламентированная жизнь вызывала у новичка бешеное озлобление. Кажется, весь срок пребывания в «малолетках» он отсидел в карцерах, там и приобрел худобу и желтоватость. Как только ему исполнилось восемнадцать лет, начальство, уставшее от сопротивления юнца, тут же отправило его в лагерь для взрослых.

Взрослая ИТК — не малина, но, по оценке Коли, уж куда лучше колонии «малолеток». И народу там больше — тысячи полторы з\к в зоне, и сама она больше, работать их водили за зону — на инструментальный завод. Режим полегче «малолеточного» — всего два по-

 

строения, утром и вечером, всего три проверки, да и то ночная (когда надзиратель считает зэков на койках) не в счет. Главное, жизнь тут била ключом. Рынок был (ясно, подпольный), где можно купить-продать водку, чай, наркотики, самоделки — были бы монеты... Педерастов, по-лагерному «петухов», тоже можно купить. На рынке хозяйничали «барыги», крутившие обороты, включая сексуальные, и ловили повсюду свой интерес.

Во взрослой колонии Николай затерялся: местную верхушку в качестве равного не заинтересовал, а быть у них в «шестерках» сам не захотея. По его словам, так можно в большой зоне — держаться в стороне от всех: если никого не задеваешь, тебя могут и не замечать...

Главным достоинством взрослой зоны стали дня него приходившие туда женщины-вольняшки — бухгалтерши и три учительницы вечерней школы. По прибытии в колонию Колю — в обязательном порядке — зачислили в шестой класс, и ходил он туда с удовольствием — не на занятия, конечно, а чтоб побыть рядом с учительницей. Инициировались хитроумные приключения, главным орудием которых становился осколок зеркальца, прикрепленный к носку ботинка. Садясь на первую парту, он подсовывал ногу под учительский стол, пытаясь разглядеть, в каких трусах учительница пришла сегодня в школу.

...Несколько десятков голодных — во всех смыслах — парней меньше всего интересовались пустой формальностью, навязанной им силой — средним образованием. Госнорма лет обучения была тягостна там всем — ученикам, учителям, даже и администрации. Но ученики хоть могли превратить эту повинность в развлечение.

Из трех учительниц Коле приглянулась самая молодая — математичка. Внешность ее он Автору не описывал, называл лишь — «прыщавая». Не пропуская ни одного урока, он частенько садился один на самую заднюю парту и мысленно «оголял предмет», запуская руку под стол... Кажется, был не одинок! Представляю, как математичка, меняясь в лице, вела урок, делая вид, что не замечает голодных глаз и судорожных подергиваний любителей математики. На переменах группа учеников немедленно окружала любимицу класса, изображая интерес к теории, и каждый пытался привлечь к себе внимание «прыщавой», а если повезет, и дотронуться как бы невзначай до руки, груди или зада. Николай не лез в толпу: он почему-то был уверен, что она сама приметила его, надо только подкараулить случай, остаться с глазу на глаз, а там... Воспаленное воображение уже рисовало, как покоренная его напористостью учительница отдается ему между партами, прямо на полу.

Где-то перед Днем победы 1974 года Николай словил момент, когда в классе никого, кроме математички, не осталось: «Перебирала перед уходом книги. Задал какой-то дурацкий вопрос, а потом думаю — че время-то терять? Подскочил, бух коленками и ножки стал целовать. Она охуела, а я все выше и выше, уже под юбку забираюсь. Отскочила: «Сумасшедший, что за шутки?!»

Николай обезумел: на коленях подполз снова. «Нина Васильевна, не могу, люблю вас, не гоните, у меня больше никого нет, ты од-

 

на на белом свете», — и опять схватил за юбку. Нина Васильевна закричала: «Встань!» и «Позову надзирателя. Тебя посадят!» — ничего не помогало. Наконец, она нашла нужное слово: «Молокосос! Пацан, щенок вонючий, а туда же!» Видимо, комплекс «малолетки» еще сидел в нашем герое: Коля отпустил юбку. Она поправила одежду, взяла портфель... ^ Он снова схватил ее за руку — уже у дверей класса.

— Ты пожалеешь! Я покажу себя! Вы все пожалеете!

— Дурак! — она вырвалась и ушла. Кажется, бросила под конец еще «молокососа». Долго в тот вечер сидел Николай за дровами возле кочегарки, обдумывая свою «осечку». Пацан? Молокосос? Значит, взрослому дала бы, а у него авторитета нет?

День победы: подъем на час позже, завтрак необычный — с куском селедки и соленым огурцом, общее собрание в клубе, где замполит зачитал приказ начальника о поощрении передовиков-ишаков и местных сук праздничной наградой — разрешением на свои заработанные деньги купить в лагерном ларьке маргарина и повидла на два рубля. Затем прокрутили документальные агитки, за которые тоже каждый месяц вычитали деньги из заработка зэков. И уже обед... За баней фальшиво повизгивал гармонист — в праздник после обеда это разрешалось. «Мужики» улеглись спать, «воры» резались в карты и курили план, «шестерки» химичили, пытаясь раздобыть наркотики или что-то съедобное... Николай почему-то забрел в школу — там никого не было. Редкий момент в зоне, когда можно побыть одному! На учительском столе лежала исписанная наполовину тетрадь по математике... По его словам, сначала он хотел просто написать письмо математичке — может, проймет ее в спокойной-то обстановке? Но путного ничего в голову не лезло. За окном залитый майским солнцем серый лагерный забор, проволока, вышка, солдат, за вышкой кусок голубого неба и крыша какого-то «вольняшкиного» дома. Из репродуктора неслись здравицы за мир, дружбу народов...

В этом месте текста (в первом варианте рукописи) Автор поместил второй, «политический» приговор Н.И.Серкова. Теперь копия его, имевшаяся у Пэнсона, уже уничтожена, оригинал нам никак снова не достать: Серков где-то на воле, может, и по новой ходке в какой-то бытовой зоне ГУЛАГа? Но какой яркий это был документ! Прямо для Дзержинского или Мартина Лютера Кинга! В принципе именно у бытовиков на наших зонах самые выпуклые приговоры. Помню на 17а зоне Петра Ломакина, сухорукого и хромого нищенку, с перекошенным (от пареза?) лицом, бывшего детдомовца из Белова, выброшенного из своего приюта, как положено по закону, в 15-летнем возрасте и с тех пор существовавшего лишь подаянием на папертях и мелким мошенничеством. Так вот, в политическую зону Петюнчик попал — согласно его приговору (я своими глазами это все читал!) — за попытку уничтожить корабли Тихоокеанского флота СССР, за угрозу убить его командующего адмирала Смирнова,

 

если тот не согласится завербоваться в агенты Интеллидженс Сервис, к резиденту британцев П. Ломакину. Кроме того, согласно пунктам обвинительного заключения, Ломакин намеревался уничтожить общественные и государственные здания, «готовил покушение на жизнь одного партийного и государственного деятеля» («Брежнева», — скромно комментировал Петя). В совокупности он получил за все про все два года политлагеря. Но оставим в стороне посторонний сюжет... Я помню, что в приговоре Н.И.Серкову значились такие пункты: 1) организация новой партии; 2) участие в деятельности «Подпольного комитета»; 3) оскорбления в адрес все того же партийного и государственного деятеля. Такой приговор — не анекдот и не нелепая шутка, как может показаться постороннему человеку. У КГБ есть осмысленный и оправданный ракурс для таких дел — оперативный. Комедия сия имеет вполне существенный смысл: без Ломакиных и Серковых, «очей государевых», политические зоны всегда труднее управляемы и хуже контролируемы.

Итак, со слов Автора, мы воссоздадим, что же на самом деле произошло на той зоне 9 мая 1974 г.

...Николай мысленно представил, как правительство сейчас пьет и ест все, что хочет, пользуется радостями жизни — деньгами, властью, женщинами. Рассвирепел. Вот, бляди, гуляют, а ты тут сиди и думай, как уфаловать прыщавую дурочку. Он вырвал лист из тетради и написал: «Братья! В то время, когда мы ведем жалкую жизнь в тюрьмах и лагерях, когда народ гнет спину на новых буржуев, они, эти господа коммунисты, хавают нашу кровную пайку, ебут наших девочек. Хватит! Пришла пора положить этому конец! Вступайте в ряды новой партии, которая поведет вас к победе над врагом. Долой коммунистов! Да здравствует свобода!» Перечел написанное и сам удивился, как хорошо у него получилось. «Напишу еще пару штук и повешу в разных концах зоны». Немного подумал и подписал:

«Подпольный комитет».

Вот когда-нибудь Нина Васильевна поймет, сопляк я или нет!

Уходя из здания школы, Коля снял со стены портрет того самого «партийного и государственного деятеля» и подрисовал ему усики а ля фюрер — в тон к густым бровям. Довольный художественным достижением, повесил потом генсека на место.

На следующий день — шум. Все листовки — на школе, в столовой и в бане — обнаружены надзирателями (интересно, что усы на портрете заметили только к обеду, настолько все привыкли в упор его не видеть). Как всегда, кто-то что-то заметил, почерк оказалось проверить нетрудно — к вечеру Николай уже знакомился со следователем КГБ. Тот все напирал — что за партия, кто в ней числится, и, поняв суть дела, оказал: «Завтра вызываем прокурора. Дело закрываем, пойдешь под суд. Ты думал, что это шутка, но с такими делами не шутят!»

Суд приговорил Серкова по ст. 70-й, ч. 1-я (антисоветская агитация и пропаганда) к высшей по закону мере — к 7 годам лагерей строгого режима.

 

«До сих пор не могу поверить, — признавался он Автору уже в нашей зоне, — что они меня всерьез как политика оформили».

Но — Коля приспособился. Когда через месяц начальник следственного изолятора, всегда опрятный, пахнущий духами капитан, вызвал его и сообщил, мол, приговор утвержден, Николай воспринимал уже все случившееся как нечто натуральное. Счастливый характер! Куда теперь отправят? Капитан, привычно улыбаясь, сказал: «В зону для особо опасных государственных преступников». Звучало длинно, но, как выразился сам Николай, «приманчиво». Спросил, что это такое? Капитан объяснил: «Лагерь, где сидят не за уголовные преступления, а за политические. Он курируется — этого слова Николай еще ни разу не слышал, но запомнил, — нашими органами. Там есть наши сотрудники, мы для этого лагеря вроде как шефы». Тут Серков впал в полный восторг: «Я фазу подумал: а эта дура-училка не хотела дать разок. Теперь пожалеет: я же политический».

И потом — какое было начало! Если он не врал (мог, конечно, и соврать — за этим задержки не было), то на этап в изоляторе дали буханку СЕРОГО хлеба и... кусок сала! (Обычно всем давали «черняшку» и пересоленую селедку). В этапном «Столыпине» посадили в отдельную камеру (как положено!), а вот соседей-бытовичков набивали по 15-16 человек в купе.

— Земеля, кто такой? — Я — политик, в государственную зону.

И конвоиры тоже интересовались, за что он сидит, такой «отдельный». Николай признал, что создал новую политическую партию, которая идет к власти. «Перебрал слегка: погнал, что дам им за хорошее отношение офицерские чины и ордена, и они меня сразу в обычную клетку хотели гнать. Начальник не разрешил: у него, говорит, правда, государственная статья».

А вот зона его разочаровала: никакая не Особая, не Опасная, не Государственная — обычный, как повсюду, двойной серый забор, шесть рядов проволоки, гудящие и щелкающие магнитные замки на вахте, чугунные раздвигающиеся ворота, бараки с койками, тумбочками, зэками. Режим, пайка черняшки, баланда из кислой капусты — ну, ничем она не отличалась от обычной бытовой колонии. А вот люди тут — куда хуже обычных зэков. Большинство — изможденные потертые старики, тянули здесь по 15, 20, до 25 лет срока. Спросишь, за что — «за войну», отвечают одни, «за лес», говорят другие. («За войну» — это славяне и прибалты, бывшие военнослужащие вермахта и ГФП, тайной военной полиции, «за лес» — участники партизанских движений в Украине и Прибалтике). Молодых оказалось мало, все какие-то ненормальные, после работы только читают да пишут, больше ничего. «Если бы в бытовой кому сказать, что в Союзе есть зона без единого «петуха», никто б такому фуфлу не поверил. ..». А у политиков не то что «петухов» — простых наркотиков не имелось, ни гитары, ни драк. Ножи — так с мизинец величиной: это у них для сала посылочного, резать. Коля затосковал: с ним и

 

говорить на зоне никто не желал, кроме двух таких же, как он, «бы-товичков за листовки». Как же вырваться из жуткой зоны?

Сначала он мыслил поджечь барак. Могут добавить срок и перевести на спец, но хотя бы это будет бытовой спец! Но один из «бытовичков» проговорился, что на «больничке» жизнь повеселее. Коля пожаловался на сердце, на желудок — в санчасти отказали. Сыграл помешанного — не прошло. Оставалось — вспороть живот, либо всадить в мочеиспускательный канал якорек (бывалые зэки открыли, что эта примочка работает безотказно), либо просто заглотать железные скобки из пружинного матраса...

Как раз тогда лагерные «читатели-писатели» объявили голодовку. «Из-за чего?»-«А хрен я помню» . В зоне оживление — «это как на бытовой после драки на ножах». Бегают надзиратели, приезжает начальство. На третий день прибыли какие-то в штатском, по-вызывали голодующих по одиночке в штаб и изолировали в карцер — ШИЗО.

Вечером в штаб вызвали Николая.

В кабинете начрежима сидел невысокий светловолосый мужчина, роста ниже среднего, худощавый. Встал из-за стола, протянул руку—пожал...

— Как здоровье, Николай Иванович, как жизнь, как настроение? Садитесь, пожалуйста...

Коля облегченно удивился и здоровканью, и имени-отчеству. Присел. Человек в штатском прошел, проверил, хорошо ли закрыты обе двери (наружная и внутренняя), вернулся к столу...

Знакомые бытовички уже объясняли Серкову, что в его объемистом коричневом портфеле много чаю, причем индийского!

— Хреново, гражданин начальник.

— Что так?

— На больницу надо, а врачи не пускают.

— Заболел? Или просто прокатиться? — что-то свойское в тоне кагебиста подсказало смышленому зэку, что фуфло гнать не то что не надо, а невыгодно.

— Не могу я здесь. Не зона, а дом инвалидов. Что вы меня сюда привезли? Я не политик, я вор, мне ваша политика по х-.! Отправьте назад, не то, — перешел на крик, — зону спалю или замочу кого-нибудь!

— Не кипятись, Николай Иванович. Наши органы знают, что ты не политик. Но сидеть тебе здесь придется: так постановил советский суд, тут ничего изменить нельзя. А вот на больницу — это устроить можно. Все зависит от вашего поведения. В общем, скажу прямо: поможешь мне, и мы кое-что для тебя сделаем.

Отдадим должное Николаю: много у этого человека грехов и не лучших, выразимся так, черт характера, но любви к доносам среди них не было.

— У меня образования нет, что я могу сделать!

— Образование не нужно, даже вредно, — улыбнулся гебист, — глаза и уши у тебя есть. Смотри, кто что делает, постарайся узнать,

 

что собираются делать, особенно когда собираются не жрать — ну, эти жиды-демократы... Ты ведь парень смышленый, — и заметив, что Серков не отзывается, усилил задушевную ноту, — ты наш, русский человек...

(Замечу в скобках: сам гебист был украинцем.)

—...Годы идут быстро, ты совсем молод, отсидишь, выйдешь, будешь жить, как все. Договорились?

— Да что, гражданин начальник, не знаю, что получится....

— Получится, получится, нужно только захотеть, — и поскольку Николай все не решался, гебист добавил: — Если хорошо поработаешь, через пару месяцев отправлю тебя на больничку. Да и вообще... со временем... срок можно сократить, — с этими словами расстегнул портфель, достал две пачки («пятидесятиграммовые!») «индюшки» и сунул Серкову. — Заваривай, только не болтай... Да, чуть не забыл, — из того же портфеля достал лист бумаги с отпечатанным текстом о согласии на вербовку. — Подпишись вот здесь.

Николай, торопливо рассовывая чай по карманам, подмахнул бумагу не глядя и, забыв попрощаться, устремился из кабинета — заваривать. В дверях гебист остановил, опять заученным жестом протянул ладонь и только тогда отпустил.

— Вот штука, — рассказывал потом Автору, — сначала сделали политиком, а теперь шпиком. Но ничего: чаю дал, на больничку обещал отправить, а фуфло ему гнать... Что я, сказку не сочиню!

И действительно, раза два всего виделись после вербовки. Рассказал ему Серков какие-то мелочи о дружках-бытовичках (один выменял сало на запрещенный в зоне мед, другой спрятал три рубля. Мед был уже съеден, деньги потрачены). Сообщил, что «жиды-демократы» (старые надзиратели по привычке звали их «марксистами») сидели вечером за бараком и о чем-то спорили. И вот его везут ухабистой лесной дорогой в центральную лагерную больницу «Дубровлага» («Побудешь на больничке, а там посмотрим, может, оставим тебя работать санитаром»). Появилась — перспектива! Недаром говорят, что жизнь, как матрас, полосатая, значит...

Больница — тот же квадрат земли, отмеренный тем же забором, той же проволокой, но для Николая здесь почти воля. Главное, что жизнь в постоянном движении: каждую неделю привозят и увозят людей с других лагпунктов и колоний управления, рядом — отгороженная проволокой больничка для бытовиков, с которыми можно переговариваться (если залезть на крышу). А с другой стороны — еще больничка, но для женщин-бытовичек. Николай хвастал в нашей зоне, что из стекол для очков он сконструировал подзорную трубу для разглядывания с крыши ляжек и иных прелестей соседок. Немного жаловался на строгость вольняшек-медсестер в его больничке... Зато у него появился приятель — «Большой человек», сын замминистра, а в прошлом следователь московской прокуратуры, потом юрисконсульт министерства (сел он на попытке завербоваться в агентуру ЦРУ). Чем мог наш юный бытовичок заинтересовать

 

«Большого человека», мне непонятно: может, зная примочки оперативных органов, он разгадал тайную роль Коли и вел какую-то встречную игру? Но они и на самом деле тесно общались: возвратись к нам зону, Коля с упоением пересказывал Автору анекдоты и байки нового приятеля. Например, как отключать сигнализацию в магазинах, или как шоферы обманывают ГАИ — делают клизму водкой, сами под хмельком, а изо рта не пахнет... Более всего смаковал историю с проводницами поезда Москва-Ростов — это дело как раз и вея приятель-экс-следователь... Девицы ограбили какую-то пассажирку, а на следствии «раскрутили» молодому следаку обычные махинации: как выдавали пассажирам «простыни многократного использования» (а лишнюю плату, естественно, клали в карман), как сливали недопитый чай, подогревая и подавая его снова. Самое сильное впечатление произвел на Колю рассказ про некую Люду: предавалась в поезде греху Онана, она используя в качестве вибратора... лимон, потом разрезала его на дольки и подавал пассажирам в чае.

Автор считал, что именно с этой Людой было связано первое «грехопадение» Коли в глазах лагадминистрации: Серкову почудилось, что она сидит в соседней женской зоне. Уточнив у «большого человека» фамилию, он бросил туда с крыши записку. Наутро пришел ответ: той Люды, которую он ищет, нет, но есть четыре других, готовые ее заменить во всех смыслах. Переговоры продолжались... В коммюнике подробно обговаривалось, в каком месте и в какую ночь одна из Люд будет ждать его за забором. Николай рискнул: «Калган-то у меня варил: солдат на вышке в любом случае стрелять не станет, раз я хоть и на запретке, но между зонами, да и побег не пришьют: я за внешнюю запретку зоны не вышел!» Его таки взяли возле забора: заметили часовые...

Наказание вышло изумительно по лагерным меркам мягкое: десять суток ШИЗО — но из больничного рая пришлось «изгнаться».

А через неделю появился гебист.

...Николай признавался Автору, что ГБ платит ему чаем (чай в лагере — особая местная валюта) и сигаретами. Лагерный врач (из зэков) Михаил Коренблит, наблюдая за Серковьм после встреч с гебистами, страстно уверял меня, что видит у того симптомы наркотического отравления. «Наркотиками платят, мерзавцы!» — бушевал Мишельчик. Я в этом вовсе не уверен, хотя ничего особо «мерзавческого» в такой форме оплаты труда стукача не вижу: в конце концов, не приличные же люди вербуются в эту службу, и гебисты должны платить там той валютой, что имеет хождение в среде всякого сброда. Верю, что если ГБ это делает, то без удовольствия и даже брезгливо, но — се ля ви...

Так вот, дав Николаю, положим, чай и сигареты, гебист вдобавок успокоил «глаз и ухо» органов: «Веди себя смирно, пусть все успокоится и забудется, тогда опять поедешь на больницу, раз она так тебе по душе». И потянулись «смирные» дни: подъем, прогулка, проверка, завтрак, работа... Но наконец приехал на зону «деятель» — по

 

слухам, москвич, профессор, не то кибернетик, не то литератор, по имени Александр Болонкин. И Коле дали новое задание: «Парень, потерпи месяц. Побегай за этим очкариком: что делает, с кем разговаривает, когда чего пишет... Это важно. Можешь для памяти отмечать и время, но главное — чтобы точно. Если сделаешь все, как надо, не будем возражать, чтоб ты работал в больнице постоянно». Серков взялся... От Николая в те дни зависело здоровье, а то и сама жизнь профессора Болонкина, и судьбы Солдатова, Осипова, Пэнсона, моя... К счастью он не употребил во зло «неисповедимой в нашей стране силой тайного доноса» (А.Солженицын) — заносил какие-то фуфловые часы и минуты на обложку толстого журнала, наконец, отчитался — и вот уже санитар на больничке, в зубоврачебном отделении.

Предчувствую недоверие моего читателя: неужели гебисты не видели, с кем имеют дело, насколько неквалифицирован, не подготовлен для работы в диссидентской среде подобный «агент»... Миф о великих Штирлицах вколочен-таки в наше сознание. Между тем, КГБ такая же советская контора, как всякая другая, как школа, больница, завод или совхоз... Кто-то работает добросовестно, старается исполнять профессиональное дело хорошо, кто-то гонит фуфло, дает липовые отчеты, составляет фальшивые сводки... В совпадении этих составляющих и работа как-то скрипит, не так хорошо, как хотелось бы администрации, но все же двигается. Серков давал возможность уполномоченному КГБ по нашей зоне — а) иметь зафиксированную документально (расписка!) единицу, обслуживающую наблюдением «Очкарика»; б) вдобавок липовые данные в записях Коли были подробными, обстоятельными — парень он смекалистый, а что это все придумано, так, простите, кто может проверить; в) Коля обходился ГБ очень дешево. Агент вел наблюдение за важным объектом, выписывать оперрасходы на него можно было по вполне приличной таксе, а сам-то Коля удовлетворялся «мизером» и даже не догадывался, что его службу в сводках можно оплатить значительно дороже. И у начальничка чаек дома, наверняка, был не магазинный, и кое-что еще, «о чем не говорят, чему не учат в школе»... В конце концов, не святые идут на службу в ГБ, а такие же простые советские люди, как в любое другое место. Они тоже хотя жить прилично, а жалованье там не Бог весть какое, это только обывателям грезится, будто чекистам много платят. В общем, насколько мне известно, никому из зэков Николай вреда не принес, комитетчиков он недолюбливал и считал, что это наоборот, они на него, дураки, работают...

И вот он снова на «больничке» — санитар. Новый «хозяин», опер по больнице, предложил для начала пошпионить за отношениями сестричек и зэков. Вот почему девочки всегда были с ним так подчеркнуто официальны!

Из «откровений больничной эпохи» Автору запомнились три сюжета. Первый был связан со «Шпаклеванным» — бытовичком,

 

как и Коля, осужденным за «листовки» на бытовой зоне, но попавшим оттуда не в наши зоны строгого режима, а на «спец», лагерь особого режима для «политиков»-рецидивистов (так зэка прозвали из-за бесчисленных шрамов от ран, которые он наносил себе, когда хотел выбраться из зоны на «больничку»). Обитателей «спеца», «полосатых» (так их называли за особую расцветку роб и бушлатов), держали в больнице отдельно от прочих зэков, в камере-палате, обитой железом и постоянно запертой. Надо было оценить сдержанный и тем более выразительный восторг Серкова, когда он рассказывал нам на «строгом», как «Шпаклеванный со спеца», наглотавшись таблеток, как-то выбрался из камеры, пробрался в морг, вытащил оттуда покойника, волочил его по зоне из угла в угол и, наконец, повесил труп на суку дерева. «Менты примчались, надели на него наручники...»

Да, жизнь на «больничке» была, по Колиному определению, «забавная». Но все же главная ее проблема — проблема сексуального удовлетворения, оставалась и там, выражаясь дипломатически, «далекой от завершения». А саможелание подогревалось — больничной едой, медсестерскими соблазнами. «Время от времени, — фиксировал Автор, — закрывшись в туалете, он удовлетворял себя привычным способом, но, понятно, настоящего облегчения это не приносило»... Я понимаю, что нормальному читателю покажется придуманным, что молодой человек мог рассказывать про это соседу по зэковской палате: я и сам прежде себе самому не поверил бы... Надо потолкаться среди этих людей, послушать, попробовать на вкус их мораль, чтобы непреложно знать: они могут говорить что угодно и сколько угодно. И чем грязнее, животное затаптываются в их разговорах последние искры общечеловеческих чувств, тем они становятся душевно распахнутой и даже щеголеватей, что ли...

Второй эпизод связан как раз с удовлетворением похоти. Коля познакомился с зеком-лаборантом из медлаборатории, парнем лет 26-27, с серо-бесцветными глазами и немного кривыми верхними клыками. Про него говорили, что в прошлом он работал дипломатом-разведчиком, бежал к американцам, а потом в припадке тоски вернулся на родину (таких в лагерях было несколько — презираемых всеми идиотов) . Дипломат чувствовал себя одиноко — ему хотелось говорить о сексе, о женщинах, а с этими демократами разве поговоришь? Серков стал для него сущей находкой: вскоре Николай постоянно гостил у приятеля в лаборатории. Почти каждый вечер они запирались в этом помещении, заваривали «чифир», и дипломат, притушив свет («для настроения»), начинал рассказывать приключения своего сексуального житейского моря. Обычно они сводились к тому сюжету, как дипломат, уходя на оперзадания, назначал местом их соответственное публичное заведение и, выполнив там, между делом, некую разведработу, приступал к осуществлению основного наследства Рихарда Зорге — совокуплению с желтокожими девицами. Все варианты он описывал, если верить Серкову, с боль-

 

шой выразительностью, и постепенно от подробностей контактов с лучшей половиной населения третьего мира наш дипломат-разведчик перескакивал на роскошные американо-западные «авто» («Мерседес-Бенц», — звучало в его устах, как молитва), а с них на сигареты, зажигалки и прочие живописные прелести свободного мира, которыми он пожертвовал ради мордовской зоны. Иногда, возвращаясь от неповторимых азиаточек к обычным европейкам и американкам, он останавливался на интимных моментах своих отношений с женой (теперь, разумеется, бывшей), которая быстро восприняла в советском посольстве отравленную атмосферу буржуазного мира и принялась сдирать с супруга за соитие, а в особенности за какой-нибудь фокус в постели — ценный подарок или просто деньги. Наконец, однажды, распаленный воспоминаниями и побренчав для порядка на гитаре, он, поблескивая водянистыми глазками, запустил руку в штаны и завздыхал: «Вот так жили! А теперь что нам остается. Только одно... А ведь жизнь проходит, лучшие годы. Так надо пользоваться ею, пока молоды», — и явно показал обеспокоенному Серкову, что того ждет активная роль. Серков, по его словам, ухмыльнулся: «Уж больно смешно было смотреть на его «розовую женю» — вот, думаю, высшее образование, иностранные языки, посольство. И передо мной раком стоит и просит... А он чего-то обиделся: дурак ты, заворчал, — и утопал в палату».

— Так излагал Николай свои версии их отношений. Однако, по данным Автора, все прошло несколько иначе, и связь их длилась довольно долго, пока дипломата не этапировали в другое управление — в Пермскую область. После чего сексуальные заботы сызнова овладели душой осиротевшего Серкова.

Третий сюжет связан с переменой служебного положения нашего персонажа. Будни больнички шли своей чередой, как вдруг Николая вызвали к главврачу. «Вот что, Николай Иванович, есть к тебе дело». Такое обращение заинтриговало... «Слышал, наверно, — дуборез^* помер. Нам товарищи подсказали, что ты можешь стать на его место. Как, справишься?»

—Да не знаю...

— Ничего сложного. Вот смотри. — Хирург, сидевший тут же в кабинете, достал лист бумаги и начертил фигурку человека. — Разрежешь здесь, потом здесь — вроде как шкурку снимать, и все дела.

— Понял? — подвел итог главврач. — За один труп — 150 грамм спирта, и вся работа.

— Как 150 граммов! — взвился Николай. — Я знаю нормы! Вы давали по 250! За 150 не согласен!

—            Ну ладно, 200 — и по рукам. — Заметив, что Серков колеблется, он безошибочно сделал ход. — Нам тянуть нельзя, в морге скопилось восемь трупов — посчитай сколько спирта за этот раз получишь? — И протянул ключи...

 

—            Открывал Коля морг с чувством собственника: теперь этот сарай, наполовину врытый в землю, — его! Действительно, лежало восемь: четверо стариков, старуха, двое посиневших висельников-самоубийц и бывший хозяин-дуборез. Литр шестьсот кубиков, можно сказать, был уже заработан! «Мне и хочется, и колется — и азартно и необычно с трупами: правду говоря, страшновато. Я поначалу решил посидеть, ну понимаешь, освоиться с ними. Смотрю на дубореза и думаю: вот жил мужик, я его знал, со всеми был хорош. Советы были — Советам служил, секретарем сепьбазы; немцы пришли — немцам служив; опять Советы появились — и опять он при месте; в зону попал — и тут в активе, на хорошем счету; а на старости вот — устроили дуборезом — и спирт, и еда, все при нем. Жил — не думал о смерти, резал трупы, всегда доволен — вдруг хоп: теперь его самого резать надо». И тут Коля произнес поразительную в его устах фразу: «Зачем жил человек, а?».

По отзывам обитателей больницы, орудовал Серков ножом, как заправский паталогоанатом. «Практика большая», — объяснял он позже Автору. Любопытное наблюдение: говорят, женщины гораздо более живучи, чем мужчины, и наверно, так оно и есть, но Коля уверял, что через его руки в морге управления прошло очень много женщин-самоубийц — куда больше, чем мужиков, причем все вешались в карцерах. Видимо, не физические, а нравственные муки женщины переносят хуже сильного пола. Это интересный материал для будущего психолога и социолога...

Обладатель спирта, Николай быстро стал лагерным «миллионером»: за спирт можно выменять любые продукты не только у зека, но у каждого надзирателя. Более того, угощая «ментов» стопочками на дежурстве, Коля устанавливал «особые» отношения с надзор-составом, а это, в свою очередь, давало ему большие преимущества в зоне. Все хорошо! — если бы опять же не усиливавшееся желание «любви», как он это называл.

И вот возник третий больничный сюжет. Однажды в морг привезли труп девушки, которая сразу поразила Николая красотой: лет восемнадцати, с длинными черными волосами и юным, стройным телом. В графе сопроводительного документа «Предполагаемая причина смерти» стоял прочерк — это усиливало романтическую таинственность вокруг покойницы. Раздев тело, Николай заметил несколько кровоподтеков на спине — больше ничего. «Так жалко стало — ей бы любить...» Он обмыл тело с особой тщательностью, постоял, вышел во двор, собрал охапку одуванчиков и, вернувшись в морг, сплел венок и украсил цветами лежавшее на столе тело. В луче солнечного света, пробивавшегося сквозь маленькое, почти закрытое землей окошко, покойница в цветах показалась ему еще пленительней. Страшная мысль, видимо, сидевшая в нем давно, вдруг выскочила на поверхность мозга. Почти не владея собой, Николай подпер уже запертую на задвижку дверь, передвинул к столу табуретку, расстегнул брюки и забрался на стол...

Потом, до самого отбоя, позабыв о службе, не замечаемый «своими» надзирателями, он бродил по зоне...

 

Утром следующего дня вернулся к телу, уже спокойно и деловито повторил все снова и, смыв следы, принялся не спеша одевать покойницу во все положенное для похорон — новую арестантскую форму: белые полотняные трусы, такую же рубашку, серую юбку и универсальную женско-мужскую куртку, бумажные, чулки и тапки... (Николай рассказывал эту историю, когда трое молодых зеков, разоткровенничавшись, вспоминали каждый свою «первую любовь»).

После этого случая жизнь пошла своим чередом: разделка трупов, торговля спиртом... И неожиданная осечка, да какая глупая! На больничку прибыл тот самый кибернетик — писатель Болонкин, за которым Николай бегал в зоне. Уполномоченный по больнице посоветовал присмотреть. Николай попробовал, и, к его удивлению, профессор охотно с ним начал беседовать. О чем говорили? Сколько трупов привезли в морг, сколько мужчин, женщин, сколько самоубийц, сколько из них покончили с собой в карцерах — в общем, про привычный быт нашего морга. Николай еще как доволен был, что профессор так работой морга интересуется... Но оказалось, что профессор, хоть и малость не от мира сего, тоже был жохом! Присмотрел, что некоторые заключенные старики, добивавшие «четвертак», не использовали даже лимитных двух писем в месяц — писать было уже некому, и стал разными почерками писать от их имени письма. А цензор, увидев на конверте обратный адрес какого-нибудь полуумиравшего старика, по лени не просматривая листка, отправлял его по адресу. И оказывается, все цифры смертности в нашем управлении, которые Коля разболтал Болонкину по простоте, вышли за зону, потом за рубеж и произвели там очень нехорошее впечатление... Профессора упрятали на 6 месяцев в лагерную тюрьму, а Николай лишился места дубореза и вернулся в зону. Там-то я его и повстречал...

— Обещают помиловку, — делился он с Автором. — Мачеха недавно написала, что отец умер, и она ждет меня. А что? Она ведь не старая, на что-нибудь сгодится...

И действительно, его помиловали в 1977 г. по случаю Года узников совести, объявленного ООН, и шестидесятилетия Великого Октября.