ЭПИЛОГ

 

Свое идеологическое кредо Б. О. формулирует сам во всех тюремных анкетах, начиная с ареста в 1922 г. и кончая последним в 1949 г.: "считаю себя социал-демократом, принимающим главнейшие принципиальные установки международной социал-демократии"; в некоторых случаях прилагательное "международной" опускалось. Никакого раскрытия или конкретизации этой формулировки сам Б. О. не дает. В 1922 г. он вообще отказался от характеристики своей политической платформы ("на тему о внутренней жизни партии отвечать не буду"), затем сослался на то, что "это" широко известно и не к чему обсуждать, а позднее "судьи" вполне удовлетворялись вышеприведенной общей формулой и особенно добавлением: "член ЦК партии меньшевиков". Таким образом, на тему о своем правом меньшевизме он не распространялся. Был он оборонцем и во всех советских органах, как и в партии, занимал правую позицию, правее его лишь А. Н. Потресов и Г. В. Плеханов.

Поначалу эти оттенки определялись главным образом отношением к войне, но чем ближе к Октябрю, тем в большей степени давал о себе знать другой принцип — отношение к большевизму и практической деятельности большевиков. После Октября этот принцип приобрел превалирующее значение, и расхождение сначала в ЦК, а потом и во всей партии выявилось со всей резкостью. В уже упоминавшемся исследовании Г. Аронсона¹ дается такое определение правого течения: "Течение правого меньшевизма явилось выражением наиболее последовательной непримиримости, наибольшего отталкивания в идеологии и в практической политике как от террористической диктатуры и квазисоциалистического экспериментаторства большевистской власти, так и от левого меньшевизма, пошедшего на ряд уступок перед восторжествовавшим большевизмом".

Конечно, перед тюремщиками Б. О. не хотел подчеркивать такую свою непримиримую позицию, вот он и отмалчивался. Более того, когда его спросили в 1949 г. в лоб о причинах расхождения с Мартовым,

 

он сказал, что за давностью лет запамятовал, кажется из-за Учредительного собрания!

Б. М. Сапир, знавший Б. О. лично, склонен причислить его позицию к позиции социал-демократического центра. Вот что он об этом пишет: "Политически Б. О. примыкал к "правой фракции". Но, свободный от догматики, он вряд ли укладывался в рамки того, что в тот период понималось под правой оппозицией внутри РСДРП. Вспоминая его политические доклады: о Парижской коммуне, о проблемах русской революции, его высказывания о событиях в Западной Европе и его беседы (он умел превосходно рассказывать о своих встречах с людьми и о своем участии в рабочем движении), я бы сказал, что Б. О. примыкал к позициям социалистического центра, возглавлявшегося у нас П. Б. Аксельродом, а у немцев Карлом Каутским" (см. Приложение 4). К сожалению, мне такая классификация мало что проясняет, потому что критерий, положенный в ее основу, остался за кадром. Если им являлось отношение к большевистским лозунгам и советской власти, то П. Б. Аксельрод и Б. О. действительно окажутся в одном, но правом, стане. Аксельрод считал, что "большевистское господство фактически вылилось в жестокую контрреволюцию", — куда уж правее? Б. М. Сапир, скорее всего, имел в виду нечто иное, но я не берусь углубляться в эту тему.

Думаю, что разделяя принципиальные установки ортодоксальной социал-демократии, одинаково приемлемые для социал-демократов различных, но не ревизионистских, оттенков, он стоял на собственной позиции, корректируемой меняющимися условиями жизни страны. Война и революция привели его в лагерь оборончества, а Октябрь 1917 г. к неприятию большевистской диктатуры, имея в виду как идеологические ее установки, так и недемократическую, антинародную, аморальную практику. Последнюю позицию Б. О. изначально, сразу после Октября, разделял с рядом членов ЦК, вышедших в виде протеста из его рядов. Позднее меньшевики, несогласные с линией партии, провозглашенной большинством "интернационалистов", "частью как Потресов и другие, оставаясь социал-демократами, оказались вне рамок партийной организации, частью как Богданов, Астров, Дюбуа, Гарви и другие образовали так называемую "внутрипартийную оппозицию", которая отвергала пути соглашения с большевизмом, не признавала советских форм демократии и "урезанных свобод", а также отвергала возможность построения социализма в отсталой России, хотя бы и через ряд переходных этапов и при взаимодействии с социальной революцией на Западе" (П. Гарви). Так, по-видимому, мыслил Б. О. в 1918—1920 гг., когда поименованные оппозиционеры оказались вместе в Одессе. Характерно,

 

что в этой оппозиции оказались и некоторые "интернационалисты", из перечисленных — Астров.

Попутно замечу, что формально Б. О. с партией не порывал, но считал себя с 1924 г. "внепартийным социал-демократом", поскольку с этого времени никакой партийно-организационной работы не вел. Утверждение о выходе Б. О. из партии вместе с А. Н. Потресовым в 1918 г. в статье биографического словаря "Политические деятели 1917 г."¹ является ошибочным. Об этом же можно судить и из вышеприведенного высказывания П. А. Гарви и по отказу Б. О. от ответов "на тему о внутренней жизни партии" в 1922 г.

За скудостью информации трудно судить, как эволюционировали взгляды Б. О. в дальнейшем. После 1924 г. он подчеркивал, что является социал-демократом только по убеждениям, и всякий раз настаивал на неправомерности преследования за инакомыслие, а не за конкретные дела. Конечно, он до конца оставался противником режима насилия, тем более зная о нем далеко не со стороны.

Есть, однако, одно свидетельство, показывающее, что не все, творимое в стране Советов, им отвергалось, по крайней мере в 1931 г. Это переданный Д. М. Бацером разговор между ним и Б. О. во время их встречи в пересыльной тюрьме (то есть по пути Б. О. в Суздальский политизолятор): "В 1931 г. я встретил в пересыльной тюрьме Бориса Осиповича Богданова, одного из наиболее авторитетных и уважаемых представителей старшего поколения социал-демократов. Мы проговорили с ним весь день, и я припоминаю, как Б. О., сравнивая сложившееся положение с дореволюционным, сказал: "Раньше вопрос стоял просто: экономическая конъюктура благоприятна — призывай к забастовке; почва подготовлена — вводи в забастовку политические мотивы. Сейчас я не решился бы призывать к забастовке ни при каких обстоятельствах. Тогда успешная забастовка стимулировала бы развитие производительных сил; теперь, каковы бы ни были результаты, она бы их задерживала, а для страны единственный выход — развитие производительных сил, другая альтернатива — экономический развал и хаос"².

Пагубное влияние забастовок Б. О., вероятно, связывал с плановым характером экономики страны, не терпящим подобных катаклизмов. И, полагаю, с жестоким их подавлением, хотя фраза "каковы бы ни были результаты" смущает. Увы, я вижу здесь крен в сторону мень-

 

шевиков-интернационалистов, немецкого социал-демократа Адлера и других, которые, являясь врагами насильственного социализма, видели тем не менее в промышленных достижениях СССР необходимую экономическую базу будущего социализма. Социализма, по недавней терминологии, "с человеческим лицом". Нет, никакие достижения не могут оправдать той кошмарной цены, которая за них заплачена. "Все бесчеловечное бессмысленно и бесполезно" (В. Гроссман).

Не знаю, насколько глубоки были "левые" настроения Б. О., и долго ли он их придерживался. Хочу думать, что не глубоки и не долго. Я во всяком случае ничего подобного от него не слышала, хотя это ни о чем не говорит.

Полагая пролетариат основной действующей силой социальных перемен, он с самого начала видел свое предназначение в просвещении рабочих в духе идей социализма и в отстаивании их повседневных интересов. Весь предреволюционный и революционный периоды он находился в гуще рабочего движения, а после Октября, в 1918 г., был инициатором развертывания независимого рабочего движения в Петрограде. "Социал-демократия вне рабочего класса или в идеологическом отрыве от него для меня не существует", — говорил Б. О. в 1931 г. на следствии по крымскому делу, имея в виду при этом легальное рабочее движение. — "Я убежден, что подлинная партия рабочего класса становится реальностью лишь в меру развертывания самостоятельности рабочего движения и открытых рабочих организаций, дающих возможность вобрать в круг социал-демократических идей широкую рабочую массу". Будучи исключенным из общественной жизни, он не забывал о своем любимом рабочем классе. Так, находясь в ссылке и работая в Крымплане, проводил линию на жилищное строительство для рабочих и наверняка преуспел бы, если бы его не посадили. Работники Крымплана после этого вынуждены были признать эту линию ошибочной, объясняемой "рабочелюбием" Б. О., а органы ОГПУ посчитали ее, конечно, вредительской.

Б. О. не был теоретиком, во всяком случае им себя не проявил. В ссылках наверняка подумывал о том, чтобы сформулировать какие-то свои общие позиции и изложить их на бумаге. На допросах в 1928 г. говорил, что занимается теоретическими вопросами современного социализма, а в 1931 г. конкретизировал: "Оставшееся у меня свободное время отдаю научной работе в области идеологии рабочего класса". Никаких следов этой работы не сохранилось ни дома, ни в архивах ОГПУ, и была ли она как-нибудь представлена или оставалась у Б. О. в голове, сказать уже нельзя.

 

Вспоминаю, как взяв в руки свежую газету, он ее первым делом переворачивал и, задвинув очки на лоб, выискивал близорукими глазами на последней странице, сколько угля добыто и сколько чугуна и стали выплавлено. Не скажу, насколько обоснован мог быть тот итоговый вывод, который он сделал в Потьме в 1956 г. и о котором сообщил мне: "Все. Эксперимент провалился. Остается один выход — стать на колени перед международным капиталом". Забавно, что в это же время Никита Сергеевич твердо обещал райские кущи Коммунизма через двадцать лет! Прогноз узника при его весьма ограниченной информации оказался вернее, в том числе и касательно наших отношений с международным капиталом.

В биографии Б. О. раскрываются, естественно, не только его черты как политического деятеля и носителя определенной идеологии, но и отдельные стороны его личности. Они вырисовывались в его поступках и проявлялись в его отношениях с людьми. Главными я назвала бы два качества — борца и жизнелюба. На этапе своей активной революционной деятельности он боролся за такое социальное переустройство, при котором жилось бы лучше угнетенному при царизме народу. На последующем крестном своем пути боролся, пока это было возможно, за жизнь таких же, как он, политзеков (на Соловках), а потом за свое личное право на жизнь, сопротивляясь отчаянно в неволе, радуясь каждой передышке. Жизнь в борьбе — таков его девиз. Все остальные его качества подчинены главным.

"Б. О. обладал многими качествами настоящего политического лидера... Он знал, что хотел, и умел осуществлять свои планы" (Сапир).

"Весь облик его — идейный и деловитый — вызывает атмосферу доверия" (Церетели).

Суханов снабдил Б. О. эпитетами: чрезвычайно энергичный, разумный, вдумчивый, добросовестный, проявляющий большой здравый смысл.

Для борьбы нужна крепкая рука, современники отмечали — она у него была.

Гарви: "В нем чувствовалась сильная воля и крепкая рука".

Суханов: "...Он имел тяжеловатую, чтобы не сказать грубую, руку". Слово "тяжелый" употреблялось и в других комбинациях: "тяжеловат на подъем", а Церетели договорился до "тяжкодума", против чего я возражаю. Видимо это словечко дало основание Солженицыну (в "Марте семнадцатого") обозвать с оттенком неодобрения Б. О., председательствовавшего на одном из заседаний Всероссийского Совещания Советов, и вовсе "топором", обрубающим выступающих. Однако, как посмотреть. Примерно тогда же Суханов "восхищенно слушал, как

 

председательствующий Богданов с железной твердостью вел собрание И К Совета".

О чем я могу судить с полной уверенностью — это о том, что Б. О. был неравнодушным и темпераментным человеком. Иногда вскипал и по малозначащему поводу, но быстро отходил. Мама называла его "спичкой". О том, что обычно спокойный Б. О. "в критические минуты проявлял крайнюю импульсивность", вспоминал Церетели, а Суханов рассказал, и я писала об этом, как Б. О. накричал на Ленина и одобрявшую его аудиторию. Вероятно, зная свой "вспышечный" нрав, он, спокойствия ради, воспитывал в себе медлительность, производившую впечатление "излишней методичности и тяжкодумства" (Церетели). В домашней обстановке не замечала в нем ни того, ни другого.

С людьми Б. О. поддерживал ровные, добрые отношения при деловых и приятельских контактах, но глубоко "пускал" очень немногих. По наблюдениям Сапира на Соловках, т. е. в 1922—1924 гг., Б. О. не нуждался в интимных друзьях, справляясь сам со своими личными и общественными проблемами. "Его больше уважали, чем любили". Большим его другом еще с юношеских времен был И. С. Астров (Повес), мартовец, то есть во многом не единомышленник, но Б. О. был предан и ему и его семье до конца, а конец наступил со смертью Исаака Сергеевича в 1922 г. Внимательно и бережно относился к молодежи, социал-демократической особенно. Молодые эсдеки видели в нем своего духовного пастыря, об этом говорят в своих воспоминаниях тогда еще совсем молодые соловчане Сапир и Рубинштейн. Трейгер, тоже соловчанин и тоже из молодых, находясь в "минусах" в Минусинске (вот ведь игра слов!), узнав в 1932 г., что Б. О. появился в Томске, сразу же туда переехал. На моей памяти еще отношения подлинной дружбы отца с молодым эсдеком В. Черкесом в Симферополе в конце 20-х годов, а также его всегдашнее расположение к людям целеустремленным, духовно богатым и обладающим живым воображением. Женщин считал существами особой, прекрасной породы, во многом превосходящими мужчин. Крепко любил маму и меня.

Он похоронен на кладбище бывшего Донского монастыря, около крематория. Неподалеку от памятника председателю 1-й Государственной думы Муромцеву. И в двух десятках метров от двух страшных могил с "невостребованными прахами", куда свален прах тысяч расстрелянных в московских тюрьмах в 1937—1942 гг. Безымянные братские могилы, всегда усыпанные цветами.

Через четырнадцать лет в 1974 г. он, наконец, соединился с мамой. Любовь к ней он пронес через всю свою жизнь. И это говорит как о нем, так и о ней.

Во время похорон отца, стоя у его открытого гроба, я дала молчаливую клятву написать о нем. Я счастлива, что хотя и с огромным запозданием, но ее выполнила.

 

Москва, 1991-1993